Текст книги "Птица навылет"

Отряд остановился перед высоким, напоминающим иглу зданием – бывшим Дворцом изящных искусств. Заходили по одному в разные подъезды, чтобы потом наверху встретиться в назначенном месте и ждать директора.

Внутри зияли следы больших разрушений. На первый взгляд казалось, люди покинули Дворец. Больше всех этому радовался Митя, он имел при себе один нож да бесполезную котомку, которую, тем не менее, бережно, по привычке, поддерживал. Пройдя через много этажей, он очутился на круглой площадке. От неё должен был тянуться коридор (если схема здания верна) к другой площадке. Там находилась лестница, ведущая ещё выше. Митя осторожно двинулся по коридору. Вскоре он увидел дверь с надписью «просмотровый зал», из-за двери заманчиво стрекотало. Поколебавшись немного, Митя вошёл.

В тёмном, непонятных размеров помещении демонстрировался какой-то старый чёрно-белый фильм. По экрану сновали исцарапанные тени, порой что-то вспыхивало, мелькали странные знаки, а вокруг костра танцевало сборище в белых одеждах. Немое кино.

– Сатанисты, – раздалось в зале.

Митя вздрогнул, напряжённо всматриваясь в темноту.

– П-простите?

– Сатанисты, – повторил тот же голос, – идите, идите поближе. Присаживайтесь… Не бойтесь.

С трудом Мите удалось рассмотреть горбатого плешивенького старичка с куцей бородкой, в очках. Старичок опирался на клюку, а пальцы его сжимали большое гусиное перо. От старичка пахло нафталином, голос звучал скрипуче.

– Я давно этим занимаюсь, – сказал он. – Проблема, к которой сходятся все линии.

– Какой проблемой? – спросил Митя. Ему хотелось смотреть и на говорящего, и на экран.

– Смешивание чёрного и белого, – пояснил старичок. – С тех пор, как началась война, моя область стала особенно актуальной. Раньше, знаете, приходилось всё по мелочам пробавляться, а теперь можете убедиться сами… – его нос оживлённо задвигался, – война.

Захотелось уйти, но старик продолжал объяснять – останавливать его Митя не решался.

– Война, молодой человек, – один из самых трудных экзаменов для тех, кто не умеет ценить настоящую минуту. Для тех, кто не может наслаждаться днём сегодняшним. Человеческой натуре свойственно порочить настоящее, страдать от него. Ценится только прошлое. Тогда как составляет человека не только ум – понимаете, нет? – не только ум. Есть также инстинкты. Поистине, глуп тот, кто обращает инстинкты назад, к прошлому, а ум оставляет на сегодня. Всё нужно делать наоборот. Иначе вы ничего не добьётесь. Иначе вы попросту погибнете. Совершенно точно! Знаете, кому гарантированно выживание?

Митя внимательно слушал.

– Тому, кто полностью отдаётся войне. Тому, кто превращается… в ЗВЕРЯ!

Митя отпрянул.

– Ха-ха, – развеселился старичок, – ха-ха-ха, неужто я вас напугал?! Но подумайте сами! Некогда раскидывать умом, когда кипит сражение. Сражение! Вы – участник битвы, речь идёт о вашей жизни. В ход необходимо пустить оружие, когти, зубы – всё, всё! Не следует бояться крови, нет. Не бойтесь убивать. Хуже всего, если помнишь о душе. О чужой душе. «Всяк печётся о себе сам». Или как там сказано? – Глазки старика засверкали. Он показал в сторону экрана. – Смотрите, смотрите! Сейчас они отрежут агнцу голову!

Пляшущие сгрудились в одну кучу, над ними вырос крест с привязанным к нему человеком. Быстрой вереницей понеслись знаки, символы, магические слова струились по экрану.

Митя укромно дрожал, и старик это почувствовал.

– Понимаю, понимаю… Собственный лик страшен. Но нужно привыкнуть, полюбить его. Основное достоинство человека – в самовыражении… Кстати, я могу попросить, чтобы нам дали звук. Голова без туловища – это просто метафора. Сувенир, можно сказать.

Старческая скрюченная рука потянулась к котомке юноши. Тот вскрикнул и бросился к выходу, подгоняемый сзади радостным хихиканьем.

«Скорее бы! Скорее! – билось в голове у Мити. – Ребята, где вы?»

Мурзилло задержался в канцелярии. Совсем недавно тут прошёл настоящий бой. Мебель была свалена в кучу. Из неё стихийно сделали баррикаду, внутри которой оказались, к удивлению Мурзилло, немецкая овчарка и репродуктор. Собака жутко выла и билась в тесном пространстве под напором одурманивающей пропаганды.

Репродуктор ревел:

– ЕЩЁ РАЗ МЫ ДОЛЖНЫ ПОКАЗАТЬ СВОЁ ДОСТОИНСТВО!

ЕЩЁ РАЗ МЫ ОБЯЗАНЫ ПРОУЧИТЬ ВРАГА!

ЕЩЁ РАЗ!

И ЕЩЁ РАЗ!

НАШ НАРОД ОДЕРЖИТ ПОБЕДУ!

СОКР-Р-РУШИТЕЛЬНУЮ ПОБЕДУ НАД ВРАГОМ!

ВЕРОЛОМНЫЙ ВРАГ ВЕРОЛОМНО К НАМ ВТОРГСЯ!

ВЕРОЛОМСТВО ВРАГА СЛОМАЛО НАШУ ВЕРУ ВО ВРАГА!

ТЕПЕРЬ – ОН НАШ ВРАГ!

КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН ОБЯЗАН ВИДЕТЬ СВОЕГО ВРАГА!

ВРАГА СЛЕДУЕТ ПОРАЖАТЬ БЕСПОЩАДНО И СО ВСЕЙ СТРОГОСТЬЮ ВОЕННОГО ЗАКОНА!

МЫ НЕ ДОПУСТИМ В СВОИХ РЯДАХ МЯГКОСЕРДЕЧИЯ, ИГРАЮЩЕГО НА ПОЛЬЗУ ВРАГУ!

МИЛОСЕРДНЫЙ ЧЕЛОВЕК СТАНОВИТСЯ НАШИМ ВРАГОМ!

ОН ДОСТОИН СУРОВОГО НАКАЗАНИЯ!

ВСЕМ ПРИСТУПИТЬ К УКРЕПЛЕНИЮ МУЖЕСТВА!

НИКАКИХ ПОБЛАЖЕК В БОРЬБЕ!

ГОРОД В ОПАСНОСТИ!

ГОРОД, В КОТОРОМ МЫ РОДИЛИСЬ И ВЫРОСЛИ!

ЕГО ТОПЧЕТ ГРЯЗНАЯ НОГА ВРАГА!

СПРАВЕДЛИВОСТЬ ТРЕБУЕТ ОТМЩЕНИЯ!

ПРОЛИТАЯ КРОВЬ ТРЕБУЕТ ОТВЕТНОЙ КРОВИ!

ПОМНИТЕ О ДОЛГЕ!

ОДИН УБИТЫЙ СЕГОДНЯ – ДВА РОДИВШИХСЯ ЗАВТРА!

УБЕЙ!

УБЕЙ!

УБЕЙ!

Собака кричала. Мурзилло попытался её вызволить, но тщетно. Если шкафы и стулья хоть как-то поддавались, то несгораемые сейфы застыли, словно саркофаг.

Репродуктор ревел:

– ДНЁМ И НОЧЬЮ ПРАВИТЕЛЬСТВО ДУМАЕТ О СВОЁМ НАРОДЕ!

ОНО С ВАМИ В ОДНОМ СТРОЮ!

В ОКОПАХ И НА ЗАВОДЕ, В ТЫЛУ И НА ПЕРЕДОВОЙ, В ХОЛЕРНЫХ БАРАКАХ И БРАТСКИХ МОГИЛАХ!

НАРОД ОБЯЗАН СПАСТИ СВОЁ ПРАВИТЕЛЬСТВО ОТ ВРАЖЕСКИХ ПОСЯГНОВЕНИЙ!

ВСЕ НА БОРЬБУ С ПОСЯГНОВЕНИЯМИ!

ВСЕ НА ЗАЩИТУ ПРАВИТЕЛЬСТВА!

СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВТОПТАНО В ГРЯЗЬ!

ИДЕАЛЫ ОСКВЕРНЕНЫ!

ОПРОКИНУТЫ ПАМЯТНИКИ, РАЗРУШЕНЫ ПОСТАМЕНТЫ!

КАЖДЫЙ СОЗНАТЕЛЬНЫЙ ГОРОЖАНИН ДОЛЖЕН ОТДАТЬ ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ИМЕЕТ, НА СТРОИТЕЛЬСТВО ПАМЯТНИКОВ!

ВОССТАНОВИМ ОТЕЧЕСТВО!!

СВЕТЛЫЙ ПОДВИГ ГЕРОЕВ НЕ БУДЕТ ЗАБЫТ!

УМРЁМ ВСЕ, КАК ОДИН, ЧТОБЫ ПОТОМКИ ПОМНИЛИ!

УМРЁМ С УЛЫБКОЙ!

УМРЁМ С ПЕСНЕЙ!

УМРЁМ!

УМРЁМ!

УР-Р-Р-А-А-А-А-А-А-А!!

Внимать дальше собачьему вою становилось невыносимо. Мурзилло сдёрнул с плеча автомат. У него оставался всего один патрон, поэтому бить следовало наверняка.

Он долго не мог прицелиться.

Животное корчилось в тесном закутке, а стрелять приходилось в узкую щель между сейфами.

Мурзилло водил стволом по щели, его чёрное лицо от напряжения искривилось, он никак не мог успокоить дыхание. Собака выла, репродуктор изгалялся.

Скорей бы прекратилась эта пытка.

ДУМММ!

Мурзилло слегка оглох, до него не сразу дошёл истошный визг овчарки. Она визжала так, что становилось понятно – рана серьёзная, но не смертельная. Теперь собаке предстояло мучиться вдвойне, Мурзилло сделал только хуже. С размаху он шарахнул прикладом по лежавшей на полу люстре. Чёртова дрянь!

УРР-Р-А-А-А-А-А-А!!

УРР-Р-А-А-А-А-А-А-А-А!!

УРР-Р-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!

В параллельном корпусе Ухандокулус спотыкался о строительные леса, кучи щебня и досок. Иногда в тусклом свете под ноги попадалось мятое ведро, и глухое эхо начинало блуждать по коридору. Ему достался очень трудный участок, до войны здесь шла генеральная реставрация, ремонт, и сейчас следы боевых действий мешались со строительной неразберихой. Где-то справа, совсем близко, раздался хлопок – очень тихий и знакомый. Видимо, стреляли через глушитель. Ухандокулус снял ручной пулемёт с предохранителя, обхватил его покрепче и начал осторожно красться.

В маленькой комнатушке, половину которой занимали сложенные аккуратными рядами кирпичи, у окна, широко расставив ноги, опираясь на локти, лежал снайпер. Он смотрел в окно через сложную конструкцию, состоящую из прибора ночного видения и оптического прицела.

Как ни старался Ухандокулус двигаться осторожно, снайпер мгновенно перекатился на спину – рука его сжимала пистолет.

Ухандокулус растерянно улыбнулся, не надеясь, впрочем, что его улыбка различима при столь скудном освещении.

– А-а… – равнодушно протянул снайпер (пистолет он убрал), – если отдыхать, то ложись рядом. Только пушку свою вот сюда поставь, чтоб я видел.

На всякий случай, Ухандокулус отставил оружие в сторону и сел, прислонившись спиной к кирпичам. Он решил выждать и осмотреться, заодно прикидывая, чем придётся заканчивать негаданную встречу.

Снайпер неспешно перезаряжал оружие.

– Ты, если увидишь Мучнистого, – процедил он сквозь зубы (из зубов у него торчала спичка), – ты скажи, что это мой район. А то одному придурку башку уже пришлось снести. Начал мне тут… самодеятельность устраивать.

– Да-а… тут и одному работы мало, – осторожно сказал Ухандокулус.

– Вот именно! Я, блядь, им тоже говорил: заведите себе карточки, кто какой район чистит. Нет, не хотят нихуя! А мы что ж? Нам то ли демографией заниматься, то ли друг за дружкой следить.

– Вы, значит, – спросил Ухандокулус, – просто так стрельбу ведёте? Профилактики ради?

Снайпер белозубо улыбнулся.

– Ну, с твоей точки зрения, может, и просто так. Может, со стороны оно так и выглядит. А с моей, всё правильно. Я всю жизнь свою от тесноты страдал. В метро, на улице, дома. Дохерища людей. Лишних людей, понимаешь? Куда они? Жрут, срут, дохнут. А я люблю чистые места, очищенные пространства. Пустоту люблю. Думал раньше, была бы моя воля – резать бы вас, как скотов. Но раньше – это раньше. Теперь война. И, слава богу. Можно вздохнуть спокойней.

– Так вы… – тихо проговорил Ухандокулус, – убиваете всех подряд?

– А хули! – снайпер выплюнул спичку и достал кубик жевательной резинки, однако, не успев толком начать жевать, выплюнул и его.

– О! воскликнул он, глядя в прицел. – Идёт, голубушка! Идёт, хорошая! Щас мы…

Комок подступил к горлу Ухандокулуса. В окно он увидел подростка – нет, скорее даже ребёнка, непонятно каким образом очутившегося ночью на пустынной простреливаемой улице в совершенном одиночестве. Это казалось невероятным. Ещё более невероятным казалось, что снайпер выстрелит, но пустой животный голос заставил Ухандокулуса поверить.

– Щас, щас мы… – Палец его ласкал спусковой крючок.

– Вот же ж, сцуко… кто его знает… выросла бы баба классная… да видать… не судьба…

Ухандокулус похолодел. Схватить пулемёт быстро и бесшумно не удастся, даже если учитывать, что оружие снято с предохранителя. Оставалась секунда на всё.

В развязной позе Ухандокулус сидел, прислонившись к груде кирпичей, правая рука закинута на верх – так лучше отдыхать. Пальцы руки сжали кирпич, поплотнее. Траектория движения слишком неудобна, как бы не выскользнул.

– Щас… – скалился снайпер.

Зубы он чистил тщательно. Отражённым светом они лучились в комнате.

– Та-ак… ну?.. иди, давай… поближе…

Рука Ухандокулуса намокла от пота. Пальцы угрожающе скользили по шероховатой поверхности кирпича. Он неудачник, он обязательно промахнётся, и будет убит. Вслед за ним – девочка. Жизнь уготована одному снайперу. Снайпер вытащит очередную жвачку и спокойно вздохнёт – в мире на два человека свободнее.

Осталась секунда… Нет. Не осталось ничего. Время вышло.

Движение получилось быстрым и бесшумным.

Зубы потухли.

Для верности Ухандокулус опустил кирпич ещё раз. И ещё… потом выглянул в окно.

Девочка исчезла.

Он пришёл на место встречи третьим. Бледный Митя ёжился в уголке. Мурзилло расхаживал по периметру зала – его губы кривились то ли от злости, то ли с досады. До визита директора оставалось совсем немного, но куда-то пропал Гудок.

Иногда в здании слышались странные далёкие возгласы. Вроде строчили из автомата. В соседнем квартале изредка вспыхивали зарницы от бомбовых взрывов, там баловались «салютом».

В четыре часа утра порог зала переступил директор, в сопровождении адъютанта, а сразу вслед за ними – Гудок. Его панцирь был сплошь залит кровью.

– Мародёры, – доложил Гудок.

– Мародёры – это хорошо, – кивнул директор. – То есть, я хочу сказать, правильно действуете, рядовой.

Он дал знак адъютанту, тот быстренько соорудил подставку, на неё повесил доску, вытащил из сумки набор цветных мелков, и работа закипела.

Как всегда, директор продолжительно и скрупулёзно объяснял подчинённым их задачи в следующем бою, расписание действий на грядущий период времени, а также делал разбор мероприятий истекшего периода. Его слушали молча, то и дело, ради развлечения, переводя взгляд на адъютанта. Адъютант был вполне типичный – лакеишко. Который вроде бы и мечтает отдать жизнь за начальство, но если только раньше от волнения не обосрётся и не побежит в душевую выполнять гигиенические процедуры. Адъютантская униформа вся отдавала заказным тщедушием, что позволяло директору смотреться вдвойне солидно. Этот человек вершил судьбы и, в известном смысле, крутил колесо Истории на участке, вверенном ему верховным командованием. Его быстрая аристократическая рука вычерчивала на доске линии фронта, линии обороны, позиции врага, позиции друга; ставились обозначения складов, стратегически важных объектов, зданий особой секретности и зданий не секретных совершенно; чёрные стрелки в упор бились с красными, снизу подвизались жёлтые, сверху ядовитым дождём капали зелёные, синие же в самый неожиданный момент появлялись, как чёрт из табакерки, и путали обстановку до крайности. Когда доска превратилась в сплошное разноцветное месиво, директор гвоздём нацарапал поверх всего пару китайских иероглифов и осведомился:

– Задача понятна, бойцы?

Бойцы поняли только одно: еды не будет ещё долго, отдыхать не придётся вообще, утром – в бой, воевать – голыми руками.

– Город требует! – взовопил директор с пафосом. – Город ждёт своих победителей!

И дальше, убавив патетику вдвое:

– Уже скоро, уже скоро, дорогие мои. И у меня был дом на берегу речки. Родная хата…

Возле директорского рта обозначилась красивая горестная складка, хотя глаза оставались по-прежнему ровными и пустыми.

Минутная слабость истекла. Директор приказал адъютанту выдать каждому из присутствующих по два патрона.

– Свои отдаю, – пояснил он. – Именные. Фамильные.

Адъютант осторожно вынимал из бархатной коробочки лакированные пули с выгравированными на них изображениями обнажённой женской груди.

Раздав боеприпасы, директор подчеркнул, что сражение предстоит радикальное, генеральное и, в некотором роде, завершающее, после чего стремительно удалился. Отряд проводил его под звуки марша – на улице включили громкоговорители, чтобы время перед боем не казалось таким жестоким.

Снаружи воздух начал светлеть, количество солдат увеличивалось. Занимали исходные места, готовились как могли, где-то ревели моторы танков и бронетранспортёров, артиллеристы чистили орудия, десантники тренировались. Рядом устроили потасовку диверсанты – не могли поделить между собой тушёнку. Ухандокулус успокоил их, сказав, что тушёнка, наверняка, тухлая. Она и в самом деле оказалась тухлой. Еда вообще закончилась повсеместно. Войска лихорадило из-за острой нехватки снарядов, патронов. Вымерли почти все медсёстры. Люди окончательно завшивели, внешне походя на каких-то неведомых миру тварей. Все заросшие, оборванные, худые. Количество ног и рук у многих варьировалось, но из строя выбывал только тот, кто терял голову. Ведь пока голова цела, можно наблюдать за передвижениями противника и докладывать об этом старшему по званию, можно носить головной убор, плеваться сквозь зубы песком и комьями земли – много, чего можно. Главное, дождаться приказа.

Не успели тучи полностью закрыть начинающие просыпаться небеса, как марш оборвался. Пошёл отсчёт:

– ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! СТО ДВЕНАДЦАТЬ, СТО ОДИННАДЦАТЬ, СТО ДЕСЯТЬ, СТО ДЕВЯТЬ, СТО ВОСЕМЬ…

Звуки голоса напоминали удары молота по наковальне.

– ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ, ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ, ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ, ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ…

Казалось, весь город дрожит, считая вместе с войсками секунды, оставшиеся до начала.

– СОРОК ЧЕТЫРЕ, СОРОК ТРИ, СОРОК ДВА, СОРОК ОДИН, СОРОК, ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ…

– Лучше бы меня убили, – захныкал Митя, – вот сразу бы лучше взяли и убили. И не мучили.

– Да, судьба, судьба… – забормотал Ухандокулус. Он лежал в пыли ничком и бормотал прямо в землю.

– ДВАДЦАТЬ ОДИН, ДВАДЦАТЬ, ДЕВЯТНАДЦАТЬ…

Гудок застыл неподвижно. Его доспехи сверкали. Выданные директором патроны он с презрением выбросил, а поскольку больше ничего не было, вооружился огромной суковатой дубиной, отчего стал похож на неандертальца – столь же дикого и, вдобавок, невымирающего.

– ВОСЕМЬ, СЕМЬ, ШЕСТЬ…

Мурзилло затравленно озирался вокруг. Отовсюду торчали солдаты, высунувшись из земли, из стен окрестных домов, из крон уцелевших деревьев. Маячили фигурки на крышах, миллионы врагов засели в расщелинах, среди навалов строительного хлама. Город походил на кусок мёртвой плоти, усаженный червями.

– ПЯТЬ, ЧЕТЫРЕ, ТРИ…

Сейчас каждый червь набирает полную грудь воздуха, чтобы через несколько мгновений выдохнуть его с криками «вперёд!», «в атаку!», «ура!» – криками, способными заглушить любой страх, любой стыд, любую боль и любое отчаяние. Криками, знаменующими смерть бегущему навстречу. Криками, обозначающими убийство, за которое чтят и награждают. Так переворачивается Вселенная. Осталось…

– ДВА, ОДИН…

Ужас разлился на поверхности земли. Стояла полная тишина.

– ВНИМАНИЕ!

Полная тишина.

– …

Тишина.

– …

Люди превратились в сжатые пружины, глазами пожирая друг друга. Они были готовы. Сейчас прозвучит сигнал. Где же он?!

– …

Тишина.

Один из солдат вскрикнул и повалился набок – у бедняги не выдержало сердце.

Глухой рык загулял по рядам. Безмолвие выматывало хуже любого боя. Таким страшным казалось отсутствие звуков для тех, кто полностью изготовился кричать, бежать, стрелять, глохнуть от криков других, гореть в аду войны, что они медленно зверели и принимались рычать – яростно и глухо, – чтоб хотя бы рыком своим заполнить пустой воздух, который всё не мог никак разразиться смертоносной какофонией.

Кто-то хотел оттянуть начало последнего боя, кому-то это было нужно. Кто-то, манипулирующий отдельными душами и целыми народами, мотал сейчас из их нервов гигантский клубок, предназначенный для игры в избранность, великой игры в Историю.

– ……

Рычание силилось, силилось, и вдруг прорвался вой. Один за другим, солдаты бросали оружие и, задрав головы, начинали выть – истошно, с прискуливанием, захлёбываясь. Отдельные голоса сливались, превращаясь в единый могучий всеобщий зов, требование, мольбу. Страшно было лицезреть животных, ничем не отличающихся от людей. Страшно было слышать их плач. Земля корчилась от него, а небо стало расходиться в стороны, уступая дорогу солнцу. Огненное светило близилось. Опускалось всё ниже и ниже, заставляя воющих невольно умолкать. Вскоре они разглядели маленькую корзинку, висящую под солнцем на канатах. Из неё вырвалось крохотное белое облако, которое рассыпалось от ветра на тысячи листочков. Бумажный дождь окутал бойцов. Люди хватали листочки и жадно читали написанное на них. Содержание текста меняло лица, словно по волшебству.

«Дорогие друзья! Занятия по гражданской обороне окончены. Всем спасибо. И до следующих встреч.

Администрация города».

– Я же говорил! Говорил! – завизжал Митя. – Суки они! Для них это цирк! Издеваются!..

Ему никто не ответил.

Мир, слегка покачиваясь, преображался от края до края. Вооружение истлевало. Улицы принимались зеленеть свежими газонами, рытвины и воронки асфальтировались сами собой, дома штукатурились, в них вновь начинали сиять новенькие стёкла. Улетучивалась гарь, воздух насыщался благоуханием. Под присмотром ленивого кота запели птицы. Нарядные пони ходили по улицам, катая ребятишек. За каждым пони ехал электромобильчик, периодически всасывая свежие экскременты и замывая дорогу специальным шампунем. Повсюду лилась тихая неторопливая музыка. Открывались шикарные магазины, предлагая ассортимент для сытых, а также способы обустроить досуг. Парки сулили блаженство и отдохновение.

Человек, висевший под солнцем в корзинке, начал сдирать с него блестящую огненную оболочку. Раздетое солнце превратилось в мерцающую ровным матовым блеском луну. Горожане лежали в шезлонгах, потягивая прохладительные напитки и жуя сэндвичи. Иные валялись прямо в траве. Кто-то брызгался в фонтане. Вокруг царило обыденное довольство.

Ухандокулус активно зевал, глядя, как Мурзилло примеривает только что купленную футболку.

– Послушай, Мурзилло, – сказал он, – я долго думал, почему ты всё время грязный такой, чернее всех нас. А ведь ты негр!

Пухлые губы Мурзилло надулись ещё больше.

– Ну и что! – обиделся он. – На себя посмотри.

Ухандокулус принял кроткий вид, будто предвкушая.

– Цыганщина поганая! – выпалил Мурзилло.

Ухандокулус с готовностью возмутился и тихо шепнул:

– Неправда.

– Ну, пошло-поехало, – проворчал Митя. – какая вам разница? Хуже Гудка всё равно не придумать.

А с «Гудком» творилось что-то неладное. Он страшным образом проржавел и разваливался прямо на глазах. Латы его скрежетали, координация движений нарушилась полностью. Он умирал.

Тут вдруг зашипело, забухало повсюду, сверкнуло – начался фейерверк. Люди взмахивали руками, ликовали, многие стали танцевать. К Мите подскочил фотограф и пихнул его, требуя непременно заказать снимок «на память». Митя попробовал отойти, но его компаньоны согласились сниматься. Получилась общая свалка. В суматохе ремень у митиной котомки лопнул, она упала, и в траву из неё выкатилась… голова иностранца.

Свет фейерверка заиграл на искажённом лице Мити уродливой маской.

– Я нечаянно… – пролепетал он, – я не хотел… я так просто…

– Ах ты, щенок! – рявкнул Мурзилло.

Ухандокулус зло ощерился.

– Это моё! – взвизгнул Митя. – На память! Не тронь!

От испуга он отскочил и спрятался за дерево, но тут же показался снова, потому что услышал непонятную перебранку. Его бывшие товарищи рвали из рук друг у друга голову погибшего.

– Отдай! Сволочь, отдай! Я первый её увидел! – шипел Ухандокулус.

– Сдай назад! – ревел Мурзилло. – Перебьёшься! Ищи себе другую!

– Урод! Вонючка!

– Руки! Руки убери! Руки, я сказал!

Фотограф подпрыгивал около них, жалобно блея:

– Ребята, а может, продадите? А, ребят? Ну, продайте её мне. Задорого. Пожалуйста! Сколько угодно!

Митю затрясло от прилива злобы. Он вышел к дерущимся и, нисколько уже не боясь, истерично закричал:

– Скоты вы! Поняли?! Все, все скоты! Все – одинаковые!

Спорщики вытаращили на него глаза, а Митя, уже чуть не плача, орал каждому:

– И ты такой же, понял?! И ты! И ты!.. Все мы!

Он развернулся и бросился бежать, всё так же крича:

– Все мы! Все одинаковы! Скоты! Скоты!..

Фейерверк бушевал с невиданной силой. В городе начинался праздник.