Текст книги "Птица навылет"

Сынок гуляет лето

Всё старались делать, как в «благословенные времена». Долго суетились, орали, особо нервные мучились поносом, мамаши роняли слёзки, а папаши, естественно, забили хуй и сидели дома. Жандарм-сопроводила подъёбывал к толстой Марфе. Она взялась у нас пионервожатить. Что это такое, толком никто не знает. Штраф долго размышлял, после чего выдал, закосив под взрослого:

– Гнать лажу и пизди́ть до упора! Вот что.

В любом случае, она – целка. Бля буду! Чего ей там втирает жандарм, мне не слышно, но я буквально чувствую, как под марфиной юбкой её пизда усами шевелит. Марфа при этом дёргается, потеет, раскатывает губы и кричит дурниной:

– Дети, по машинам! Дети, поцелуйтесь с мамочками в последний раз!

Ну, заебись, чё! С моей мамочкой только лобызаться! Сплавила меня в лагерь калории усваивать. Знаем мы их калории.

Кровавый понос из калорий – наш ответ проституткам-родителям!!!

Призналась бы честно, а то всё «ой, сыночек! ой, мой мальчик! здесь одни помойки! в лагере ты поправишься!» Сраньё!! С кем мне там, спрашивается, взрывчатку мастерить? Со Штрафом, что ли?! Так даже он по чистой случайности поехал. Не отрежь его тётя уши родной сестре, он и сейчас бы дрочил на дому по самоучителю.

Рассаживались мы, естественно, битый час. Пять больших автобусов забили до отказа: бабы, пацаны, ебучие рюкзаки и чемоданы, Марфа с ожирением. Как разместились – я не ебу реально. Сам затёрся в самый зад, привык в школе. Хули, шестой класс! Если кого натянуть надо – так тебя. Если похвалить – так его. А сзади сидишь себе нормально, порнуху листаешь. Порнуха – дело нешуточное. Чем её меньше, тем труднее улавливать смысл. Тут даже Штраф пасует, хотя у него-то, кроме чужой ебли, голова ещё много чем забита.

Кстати, я посмотрел, бабы в нашей группе стрёмные. У одной только нечто напоминающее сиськи. Хотя соски торчат здорово. Летом с этим вообще хорошо. Марлевые футболки, шорты. Правда, сам я шорты не ношу. Помню, в детстве от чего-то возбудился, и у меня член выперся наружу. Пиздец! Такая дубина… При всём честном народе в десять раз больше сделался. Теперь в брюках хожу.

Ну, вот… Вот, правильно. Сто́ит минутку о нём подумать, и он немедленно встаёт. Честно говоря, у меня постоянно стои́т. Но не потому, что я сексуально обеспокоенный. Я сам не знаю, почему. У меня с ним так и по поводу, и без повода, и во сне. Даже, если снов никаких.

Бля, сплошные неудобства! Кресло узкое, коленки упираются. Сейчас штаны по шву поедут. Главное, не думать. Буду думать о… м-м… Кстати, будь моя воля, учредил бы ношение членов навыпуск! А зимой – чехольчики чтоб с подогревом. Захотел встать – пожалуйста. Опал – по барабану. Зато внимание не отвлекает, жить как-то свободнее. Правда, сначала все на говно изойдут. Это уж к гадалке не ходи. Да и насрать! Сначала всегда исходят. А потом в жопу целуют. Прямо на пионерском собрании.

Так, и что?.. Вот и он… «Пейся, песня!» называется. Додумались же уроды прямо в городе лагерь сделать! От моего дома четыре квартала. Но официально считается загородным пансионатом. Просто, как два пальца обоссать. Настроили из дерьма бараков, слили несколько луж в одну, понавтыкали флажков, соорудили спортзал-дрочильню и обнесли всё колючей проволокой. Зиг хайль, дети! Поправляйте здоровье. Кто начнёт выёбываться, того в изолятор учебники читать. Гондоны несусветные!..

Только вылезли из автобусов, нас сразу обрадовали.

– Дорогие ребята! – запищала Марфа. – Сейчас вы положите свои узелочки на коечки и построитесь в линеечку. Я дам вам тряпочки, будем протирать от пыли цветочки.

Бля-а-а… За-е-бись! Оказывается, все лагерные насаждения – искусственные. Пластмассовые цветочки, лепесточки, трава. Включая деревья, стволы которых сплошь покрыты вечными словами. Этих припизднутых зелёных друзей человека нужно ежедневно чистить. Какие же вы пидарасы, госсподи-боже…

Привели в барак. А-ба-сра-ца! Скрипучие кровати, покосившиеся тумбочки, на полу щели между досками снулыми тараканами забиты. Видно, для утепления.

Соседа справа я сразу же возненавидел. Во-первых, ему всё нравилось. Во-вторых, найдя под своей койкой сраный горшок, он не разбил его об стену, а пошёл к старшему по бараку докладывать о «произошедшей ошибке». Говнюк паршивый! Хорошо, что с другой стороны от меня Штраф спать будет. Случись замочить кого-нибудь, от него, конечно, помощи никакой, зато хоть оправдание найдёт. Он же философ!

Короче, народ квёлый. Квёлый, чего там. Абсолютное большинство явилось сюда пассивно отбывать срок, установленный сердобольными родителями (будь им пусто). Я же в подобных случаях, обычно, бунтую. Правда, внутренне. Уж слишком отупляюще действует среда.

Трррём тррряпками сррраные лютики по тррри часа кррряду.

Единственное развлечение – ляжки толстой Марфы. Она переоделась в лёгкий комбинезон и коротко обрубленные тренировочные штаны. Ляжки уродливей некуда. Будь они хотя бы не лилового цвета, можно вообразить сексуальную оргию с кусанием и истязанием. А так – одним собакам корм.

На ужин дали злоебучую манную кашу. Странно, что без насекомых. Почему-то в компоте чайная заварка. Да ещё директор-пиздюк выступлением своим все мозги прокомпостил. Говорил о всеобщем энтузиазме (у него получалось «энтуазимз»), обещал упрочить досуг, вспоминал собственное обоссанное детство – в общем, как всегда. Под финал получил от кого-то порцию жёваной бумаги и удалился с умилением на лице.

Перед сном показали научно-популярный фильм «Карусели вьются рядом». От скуки не сдох только благодаря внезапному бунту в штанах. Ночью хотел было учинить вылазку к бабам, но увидел, что двое самозабвенно дрочат. Не стал смущать. Тем более что результаты у них, похоже, вышли нулевыми. В незнакомой-то обстановке хуй сосредоточишься. Так и заснули, мудаки, без толку. И я вместе с ними.

А утром – новый пиздец. Местный смотритель, перекрюченный артритом, долго выдувал из горна сопли, играя побудку. Это в половине-то седьмого утра! У меня первый стояк не раньше десяти, но тут даже и думать позабудь. Постель заправь. В носу не ковыряй. Потом зарядка. Потом линейка… Где взять напалм?

Первую половину дня знакомились с этим блядским лагерем. Сначала нас повели в какую-то халупу на отшибе, где собирали «исторический материал». Грамоты там всякие, фотографии, черепки и прочую поебень. Лекцию прочитали. Мол, пиздатейшее место. Две тысячи отдыхающих только за последний год. Смертельных исходов всего пять: от бешенства баба умерла (её на кухне покусала собака, которую хотели пустить в суп), и четверо подорвались на мине, играя в «Зарницу». Ништяк!

После музея организованно шлялись по территории, осматривали беседки, кушетки, живодёрню с крематорием. Нас обрадовали ху́евой тучей всяких кружков. Мне приглянулся один под названием «Лепка ножом и тупыми орудиями». Надо будет записаться.

Потом отправились, типа, на природу. Представьте картину: над изгородью, поверх колючей проволоки натянуто здоровенное полотнище с изображением леса, речки, солнца и всего такого, что полагается иметь каждому порядочному лагерю. Всё нормально, только между облаков написано отчётливо «ПИЗДА» крупными буквами. Начальство старается не замечать.

После обеда вздумали играть в пинг-понг и играли до усрачки. Выиграл четыре раза, хотя фанерный стол крепко штормило. Вместо сетки натянули окровавленные бинты (взяли их на помойке, за лазаретом), шариком послужил рыбий плавательный пузырь (на кухне спиздили), а ракетки нам заменила пара досок. Всё равно выиграл!

Полночи мусолили со Штрафом тему половых случек. Начали с выяснений: кому какая порнуха нравится. Штраф объявил о своих симпатиях к ебле животных. Он тащится от непосредственности. А по-моему, скудный кайф. Я понимаю – дети. У ребёнка хоть и стои́т хуй знает почему, и ебётся он за конфеты, зато какой полёт фантазии у зрителя! Но Штраф на это только сверкает оправой очков и рожу кривит. Дескать, любые наши концепции, взгляды, убеждения и понимание жизни (в первую очередь, он подчеркнул, понимание жизни) ограничиваются незнанием.

– Чё? – не понял я.

– Вот, допустим, – объяснил Штраф, – сто́ит, к примеру, какой-нибудь целке-отличнице увидеть член и раздвинуть ноги, как ей тут же сразу открываются… МИРЫ, блядь! Это вот чё за хуйня?!

– Так бабы вообще не люди.

– Правильно, ёбта! Коль у них всё к пизде сводится!

– Но тогда ведь… – задумался я, – выходит, и мы – долбоёбы. Нас если послушать, вообще получится, что мы на жизнь через щёлку пизды смотрим. А разница где?

– Хуй его знает, – вынужденно признал Штраф. – Но только это между нами.

– Бля буду, – пообещал я.

Я ведь тоже не знаю. А на отдыхе здешнем скоро себя перестану узнавать. Всё кажется, будто готовится что-то. Прямо как в лесу – впереди никого и сзади никого. Но всё равно головой вертишь. Сейчас выйдет, сейчас выйдет.

Нам тут ежедневно всякую поебень устраивают, чтоб на онанизм времени не оставалось. То конкурс на лучшую драку затеют, то придумали на днях курс лекций о вреде угарного газа. В середине второй недели раскрутили смотр строя и песни. Приехал какой-то пидор, художественный руководитель. Без всякого стеснения прямо так и сказал: личный от меня приз победителю – банан. Длинный, упругий. При упоминании банана глазки пидора растроганно моргали. В порыве чувств он пошёл дальше, пообещал всем участникам невидимых голубых зайчиков.

Конкурс делился на две части. В субботу и воскресенье мы ходили строем, считались, поворачивались, пинали друг друга и отрабатывали гибель. В понедельник началась заключительная часть – театрализованная. Каждый отряд показывал какую-нибудь сценку. В основном, глухонемую. Причём, если младшие группы тянуло в милосердие (забота о прокажённых, усыпление безнадёжных животных), то старшие неизменно устраивали революцию – разматывали флаги, залезали повыше, громко и длинно произносили «А», после чего прицельно блевали на каких-то «опратунистов».

Победили, естественно, мы, хотя у нас театр напоминал даже не цирк, а, скорее, публичный дом, закрытый на учёт. В нашей группе числился начинающий эпилептик, который прямо на сцене начал рыгать пеной – типа, значит, идёт паровоз, а из трубы его пар валит. Другой схватил лопату и принялся швырять в топку уголь. Ну, нормальную лопату-то нам, разумеется, не дали. Я бы тогда лично раскроил ею головы всех невидимых голубых зайчиков. Поэтому действие сводилось к страшным жестам, которые неожиданно возбудили нашего главного «голубого». Он стал о чём-то бурно шептать комиссии общественных наблюдателей. Я понял, что дело на мази, недолго думая, забежал за кулисы и оттуда показал «зайчику» голый зад. Пиздец! Призовое место нам было обеспечено. Правда, «длинный-упругий» достался пожарным. Они во время концерта следили за возникновением пожара. Пожар устроить так и не удалось, несмотря на повсеместное курение, поэтому банан ушёл в качестве компенсации за моральный ущерб.

Любопытная вещь, между прочим. Мелочи лагерной жизни запоминаются гораздо лучше, чем самая эпохальная уёбищность. Хотя то, что копится в моём нутре и никак не найдёт выхода – явно не мелочь. И разговоры наши за жизнь тоже не мелочь. Штраф без устали трындит про светлое будущее. Критикует.

– Вот, блядь, – говорит Штраф, – все против тебя. У тебя полный облом, зато другим, само собой, повезло.

– Да поебать, – огрызаюсь я. – Просто пиздец, понимаешь? Чувствую я так. Пиздец. Он и дома у меня, и на отдыхе этом ебучем… Не понимаю вообще, что, что происходит?! Мы шароёбимся, шароёбимся. Нас заставляют получать тошнотворные удовольствия, в нас пихают мудофильские калории. И главное – всё по расписанию, всё как будто так и надо. Заебись, какие педагоги!

Штраф всегда мудрит, старается наставить на путь истинный. Помню, одно время усиленно доказывал, что мне нужен четвероногий друг. Такая, блядь, радость! Интересно, много бы радости принёс кому-нибудь сам Штраф, бегая на четвереньках, лая и наваливая кучи говна в центре гостиной? Да он не поймёт… Это ж выплодок оранжерейных бунтарей, ботанический стебель! Его могут побить исключительно факты. Вот если бы тётя Штрафа отрезала уши не маме его, а ему самому. Или – ещё лучше – сама мама взяла, да и вдавила бы Штрафу очки прямо в глаза. Просто так! Ради порядка! Объяснять бесполезно…

А больше всего меня бесит, когда эти мудозвоны оказываются правы. Тот же Штраф втирал мне, что жизнь – она в полосочку вся. Так прямо и движется: за чёрной полосой – белая, потом наоборот. Ага. Только он не учёл особенностей моей чёрной полосы. Она проходит не поперёк. Она бесконечно тянется вдоль. И по ней я должен идти, не задавая лишних вопросов. Хотя мне и в черноте разнообразие не светит.

Нам не ставят порядковый номер на запястье, но свободы от этого не прибавляется. Я могу лишь во сне забираться на самую высокую башню Пиздецка и смотреть с крыши вниз, на тонкие нити асфальтированных дорог. Они мерцают там, вдалеке, среди чахлых кустов, и выглядят очень зыбкими, словно финишные ленточки. Мне кажется, любую из них можно легко порвать грудью, если разбежаться посильнее. Я смотрю вниз и грущу из-за той силы, что мешает мне сброситься, упасть и разбиться об финишную ленточку. Сила – не страх. Не легкомыслие. Она – недоумение. Больше всего меня удерживает невозможность посмотреть на то, как воспримут мою смерть окружающие. А раз так, какой смысл подвергать себя боли, пусть даже мгновенной?

Я боюсь падения, это разные вещи. Ещё больше я боюсь, если на меня с высоты плашмя обрушится бетонная стена. Процесс всегда очень медленный. Плита дубасит в темя. Голова проваливается в грудную клетку. Треск, разрывы, кости частоколом встают перед глазами. А потом меня уже конкретно плющит, вминает в асфальт, не даёт шевелиться. И я умираю от удушья (!), от невыносимого желания расправить плечи и вздохнуть поглубже воздуха. Однако плита неумолима, она разложит меня на атомы…

Немногим лучше смерть под колёсами электрички или хотя бы автомобиля. Отравление выхлопами я ненавижу. В конце концов, подохнуть от переблёва – не самый лучезарный выход. Другой дело, цианистый калий. Мечта! Существует возможность достать его. И я бы достал, но мои друзья, которые могут помочь в этом – гондоны. Они с радостью будут убивать крыс булыжниками, но сделать добро ближнему попросту боятся. Говённые душонки!

Мне остаётся лишь наблюдать сверху, мечтая о невозможном. А когда моя мама, надев прозрачное нижнее бельё, уходит на работу, я погружаюсь в ванну с горячей водой, беру бритвенное лезвие и медленно вожу им по венам, будто играя на скрипке. Я исполняю самую пронзительную, самую гениальную музыку, которую никто ещё в мире не слышал. Именно поэтому я ни разу не доиграл свою мелодию до конца. Мне обидно внимать ей в одиночку и тем более унести её с собой безвозвратно. Проще всего представлять, что я лежу в ванной с мамашей. С каждым разом лицо напротив меняется всё явственней. В каждом новом сне мне легче узнавать…

И это должно было произойти. Я узнал её! Когда рассказал Штрафу, тот смог только сопли проглотить. Вот и пусть, поменьше будет выёбываться. Но, тем не менее… Она ведь из нашей группы. До конца смены чуть больше недели. Неужто запал?!

Впервые меня кольнуло на празднике Нептуна, устроенном нашим залупным руководством. Решили мутить водную феерию в тех лягушатниках, о которых, я, кажется, упоминал в начале. Конечно, почистили их, выловили всё говно, вывезли тележку вшей и кишечных палочек – приготовились. Лагерному сторожу Икнатию покрасили бороду в зелёный цвет, обрядили его в рясу и снабдили огромной вилкой из картона. Нептун, ёб твою мать! Ну, а задача остальных, разумеется, ликовать, смеяться, водить хороводы, ударять в грязь лицом соседа. Короче, обспуск полный! Пошли-ка вы все, думаю, на хуй, с вашим детством и солнцем!

Гляжу, а девка одна села на корточки и завязывает распустившийся узел на плавках. У ней купальник такой был, ну знаете, там… на завязочках всяких. Они бретельками, кажется, называются. Пиздец, короче. Меня же что убило? Бретельку эту сраную, на трусах, можно ведь стоя завязать. Даже удобней, стоя. А она почему-то присела. Причём, одна коленка у неё упёрлась в песок, другая же оказалась вздёрнутой вверх и открывала ляжку. Ну, и хули… сделала она меня. Я сам сперва не понял. Вроде, забыл даже. А через минуту вдруг вижу – она кому-то мяч кидает. Вроде, чего особенного? Но меня словно прошибло. Отросток между ног, и тот сразу не встал – растерялся. Я как увидел её подмышки – два белых пятна на загорелом теле, мне так сладостно стало, что аж слёзы на глазах выступили. И поебать мне было её недостатки, что груди у неё нет никакой, и сама она – подросток костлявый. Я-то всегда хотел взять взрослую самку, зарыться в её округлостях, ползать между них, урчать от удовольствия и спускать через каждые полминуты. А тут, блядь, амба! Смотрю, и какой бы ни увидел, как бы она ни повернулась, чего бы ни сделала – мне от счастья всё хуёвей и хуёвей.

С тех пор и понеслось. Мысли набекрень, взгляды известно куда. Даже в лагере как-то поинтересней сделалось. Учинил тут две потасовки – разумеется, у неё на глазах. Эффект лажовый, но меня не смущает. Так и должно быть, – солидней получается.

Меня и раньше осаждали чувства пару раз. Правда, в первом случае я полюбил фотографию, а во втором полёг от одной актрисы. Между прочим, одного со мною возраста. Посмотрел фильм с её участием, потом целую неделю лежал в согнутом состоянии, пи́сал любовью и какал. Здесь же особенно не полежишь. То цветочки мыть заставят, то укреплять колючую проволоку. Плюс эмоциональный гон, плюс разыгравшаяся фантазия. Член кренделя выделывал, яйца практически разваливались. Но вот что странно: в редкие минуты отдохновения похоть гасла, а в памяти оставалось только её лицо. Огонь, полыхавший в трусах, бросался на сердце. В груди зачиналось нытьё, томление. Бензин страстей выгорал, превратив выхлопные газы в ком для моего бедного горла.

Понятное дело, после столь диких переживаний я спал, как убитый. Ни о каких вылазках не могло идти и речи. Утро же являло собой её, её образ, и всё катилось по новой.

Теперь я и сам чувствую похудение, побледнение, охуение, вместе с остальными недугами, из-за которых меня зашвырнули в лагерь.

Чёрт! Я просто не знаю, как мне быть! Я знаю, как приблизиться. Но что мне потом делать с ней, с собой? Почему-то реальность перечёркивает любые мысли о ебле. Скоро они, кажется, вовсе исчезнут. Я стану ползать у её ног, прижимаясь щеками к её сандалиям. Я начну рыдать, стаскивать с её колен гольфы, я превращусь в импотента, я умру. И она положит свой сверкающий синий бант мне на грудь! Развернётся, уйдёт, уедет, оставит меня одного.

Я осознал ужас попадалова слишком поздно. Любовь, не подкреплённая действиями, разрушала меня полностью. Иногда я подходил к источнику своих вожделений близко, очень близко, пользуясь толпой или условиями какой-нибудь церемонии. Казалось, до меня доносится аромат её волос и поверхностей тела. Кожи удивительного цвета кофе с молоком. Я пожирал глазами эти мягкие губы, изгибы смуглых рук, уходящих под хлипкую, играющую на ветру кофточку, манящую вцепиться в неё, сорвать, отбросить. Оставив только тело. Созданную для меня плоть. Мою половину… Боже, где напалм? Всего одну порцию. Я вылью её на себя.

И… В общем, я допрыгался. (Нервяк, падла). Меня заключили в лазарет за четыре дня до окончания смены, до полной разлуки с источником любви. Теперь вместо любви я могу наблюдать за снующими вокруг клопами. Один раз ко мне допустили Штрафа – навестить. Не помню, о чём мы с ним болтали. Он показался мне мельче клопа.

Я думаю только о ней. Мне кажется, что она стоит рядом, за окном, и стесняется войти. К окну я не подхожу, бесполезно. У меня теперь новое развлечение, новый смысл, и совсем другая жизнь.

В первую же ночь я отобрал ключи у пьяной в жопу сиделки и вскрыл сейф с медикаментами. Я слышал раньше, будто эти задроты лечат не только пациентов, но и самих себя. Так и есть. Всё самым чудесным образом разместилось на полках.

Утром сиделку арестовали, лазарет обыскали, сейф увезли, поставили другой, а содержимое прежнего осталось у меня.

Я – счастлив! Я всегда подозревал, что в жизни есть белые полосы. Теперь я иду по одной из них. Иду вдоль. По дороге мне встречаются люди с чистыми, светлыми лицами. Я веду с ними различные беседы. Моя речь стала улучшаться. Матом говорить почти не тянет. Мир, оказывается, красив. В мире есть доброта. Только попроси, и тебе помогут.

Любовь стала спокойней, без надрыва. С нежностью, с тихой печалью я вспоминаю мою девочку. Пусть мы не вместе, но я всё равно счастлив. Может, от разлуки вдвойне.

Люди влюбляются… Хотят создавать семьи, полагая, что семья закрепит их чувства, остановит прекрасный миг. Эта дурная ошибка преследует многих. Многие начинают жить сообща, постепенно заменяя любовь недоразумением. Разве ж можно остановить самое живое чувство на свете?! Его сохраняют в памяти. Воспоминания – вот где самый приют любви. Потому я и рад, что отменил самоубийство чувственного огня, получив взамен реальный шанс начать взрослую жизнь. Я понял свою фирменную ошибку – склонность путать чёрное с белым.

Мои мысли перетекают одна в другую. Слишком много впечатлений. Время рванулось в полёт. Дни кажутся часами… Я всё говорю и говорю с хорошими людьми.

Совершенно верно: дух и тело – разные. Очень разные. Сейчас я чувствую себя как никогда хорошо, мой мозг творит. Меня посещают идеи, я подлинно живу…

Только домой меня почему-то отправили на носилках. Прямо на носилках внесли, и я ощутил себя вернувшимся. От мамы традиционно воняло натруженным передом. Она нагнулась и оставила на моей щеке след губной помады. Врач тоже нагнулся. Хором они стали убеждать меня в том, что всё будет хорошо, всё будет весело, а я скоро поправлюсь.

Милые… Кто бы сомневался.