Текст книги "Птица навылет"

По заслугам

«В неустанной заботе о горожанах руководители Пиздецка изыскивают всё новые способы, чтобы поднять уровень жизни, улучшить нравственно-педагогическую обработку населения и усовершенствовать полученные ранее результаты. Это касается как заведомо оригинальных разработок, так и традиционных общественных институтов, выпестованных человеческой цивилизацией много веков назад. Красноречивейшим примером тому служит открытие в нашем городе тюрьмы специального назначения.

Вот её некоторые параметры:

Тюрьма повышенной многопрофильной мобильности содержания с эффектом глубокой профилактики заключённых (таков её полный научный статус) представляет собой комплекс подземных сооружений, соединённых по принципу гибкой головоломки. Казематы оснащены всевозможными устройствами, призванными оказывать помощь тюремным специалистам, согласно общей концепции карательных мероприятий. Специально-изоляционный режим, критерии которого сформулированы ведущими судебными экспертами Пиздецка, при участии Особого отдела администрации, должен способствовать улучшению функций правового законодательства, а кроме того послужит скорейшему выводу науки из тупика морально-догматических ограничений, что, в конечном итоге, пойдёт на пользу всем слоям населения в нашем родном городе».

из передовицы газеты «Вестник улучшений»

(вечернее приложение, № 43 /8924150030/)

«Нам говорят: «они тоже люди». Нет! Нет! Они – преступники! Они перестали быть людьми, совершив преступление! Они переставали быть людьми, уже задумы-ва-я своё преступление! И мы повторим ошибки наших предшественников, а значит, расплатимся за ошибки так же, как наши деды и отцы, если не научимся забывать о совершивших преступление, что они – люди. Забывать хотя бы на срок! полученного! ими! наказания!.. Нормальный индивидуум отходит на шаг дальше от обезьяны по сравнению с родителями. Следовательно, в нашей голове больше ума, в нашем развитии больше культуры, а в нашем сердце… Я говорю это в угоду моралистам! В нашем сердце… должно быть больше справедливости. Мы не допустим у себя бесхребетного умиления в адрес падших! Специально для тех, кто плохо понимает язык здравого смысла, я обозначу преступников более знакомым термином. Они – грешники! Да, они согрешили. И нет большего или меньшего греха! Скрытое неуважение к обществу и убийство – вещи одного порядка! И расплата за них одинакова. Бог отправляет грешников в ад! Потому что они провинились перед Богом. Но и у нас есть грешники – те, кто провинились перед обществом. Поэтому общество вправе устроить им свой ад! Здесь! На земле!»

из праздничного выступления начальника новой тюрьмы г. Пиздецка на торжественном её открытии.

Они отбили у меня всё. Они отбили у меня память – немногое из того, что ещё способно поддерживать на плаву. Я забыл своё имя, не помню, почему здесь оказался. На одной из первых встреч я задал вопрос. Через тягучий вой и режущее сияние ответ прозвучал буднично, мимолётно, словно бы относился не ко мне.

– Ты неправильно перешёл дорогу.

– Кому? – машинально спросил я.

С той стороны засмеялись:

– А соображает!..

И полетели звёзды, звёзды… Перерыв закончился, снова наступило бессознательное.

Я всегда обнажён. Я могу видеть, во что превратилось моё тело. Они резали меня, резали и пихали в раны куски чужой плоти. Хотели заразить мою кровь. Но умереть так просто я не мог, обо мне заботились.

Сколько побоев может выдержать человек? А «нечеловек»? Я понял, что перестал быть человеком. Я не похож на человека. Посмотрите на моё тело. Оно синее, оно чёрное, оно красное. Человек должен сверкать белизной, они мне рассказали. Но просто так это не делается. Это нужно заслужить. Искупить. Отмыться. Много слоёв должно сойти, прежде чем невинность проступит сквозь грязь и мрак, сквозь темноту содеянных преступлений.

Сначала нужно долго бить. Бить, бить, бить, пока чистота не подойдёт вплотную к поверхности. Потом сдирают омертвевшую кожу, она больше не понадобится. Рождение происходит в муках, особенно второе рождение. Когда человек рождается, он беззащитен. Впрочем, уязвимость следует проверить и перепроверить. Нужно рвать её клещами, вгонять иглы, жечь, давить и резать. А после… после ещё… не помню.

Во всяком ужасе хочется утешений. Они милосердны ко мне. Они говорят, что первым всегда тяжело, идущим за ними будет гораздо легче. Станет сразу понятно, в чём они нуждаются, в чём нуждается каждый из них. Пока же метод проб и ошибок, проб и ошибок. Проб. И ошибок. Проб… и ошибок… Я потерплю. Я вытерплю всё, даже работу над ошибками. Я ведь им нужен, нужен, хоть я и не человек, а невесть что. Это самое страшное. Я хочу быть кем-то, пусть даже животным.

Однажды мне удалось зарычать и мяукнуть. Они полюбили меня вдвойне. Они разрешили мне есть мясное. Они объяснили мне – что я ем. Это не страшно. Самое противное в этом – волосы. Точнее, шерсть. Я ел это целых два раза.

Мы все несвободны. Они тоже несвободны – их торопят и подгоняют. Им значительно труднее, ведь у них творческая работа. Они творят из меня высшее существо. Задача и так сама по себе уникальная, да к тому же её приходится совмещать, сливать два направления в одно. Не успев завершить тело, они приступили к формированию души. Исходные пункты для них очевидны – инстинкт размножения, инстинкт поедания, инстинкт насилия. Последний, конечно, в рамках закона.

Наиболее трудный пункт – подчинение души логике. Почему, например, я возбуждаюсь от лицезрения собственных ран, а не от их хитроумных машинок, которые прыскают в меня медикаментами? Почему голод способен заставить есть собственную рвоту только раз, но не больше? Почему не удаётся точно вычислить момент очередной истерики? Почему? Почему?

Они дали маху. Первый человек создавался с глазу на глаз. Я же представлял собой пользованный материал, плюс ко всему – ущербный. Во мне чувствовался активный след общества. Он-то и путал карты. Воздействовать на меня следовало только через посредников, с помощью того же самого общества. Всё это мне удалось подслушать. Они мне разрешили. И отправили меня в «толкучку».

В нашем карцере находилось около сотни человек. Стоять на плечах друг у друга запрещалось. Да и как стоять в помещении, высота потолков в котором чуть более метра. Дышали мы, казалось, так же часто, как бьётся мышиное сердце. Дышали испражнениями, погруженные в них по колена. Свет брезжил только тогда, когда вверху открывался люк и к нам вталкивали очередного преступника. За двенадцать дней, проведённых мною в «толкучке», забрали одного, а втолкнули восьмерых. Зачем такое делалось – не знаю. Похоже, они изучали наше сообщество. Среди нас возникали гении, короли, мерзавцы, отверженные, шуты, герои. Многие были лишены возможности шевелить даже головой, но духовно действовали – сражались, бунтовали, подличали. Тот, кто мог ещё мыслить, становился ведущим, остальные довольствовались участью ведомых. Наше сообщество отличалось натуральностью по сути, хотя внешне пребывало в абсолютно статичном положении.

Нас изучали, как могли, но, видимо, часто ошибались. На десятый день к нам с совершенно очевидными целями засунули женщину. Ради чистоты эксперимента, тюремщики её связали. Тем легче. Мы воспользовались ситуацией в доступных нам пределах и съели её за очень короткое время. Учёные, наверное, рассчитывали на другое, но кто поймёт человека, не ставшего пока самим собой?!

Сильнее прочих испытаний – контрасты. Когда закончилась «толкучка», меня поместили в «даль». Я не понимаю, как им удалось такое сделать.

Здесь тоже было темно. Я подозревал, что теперь нахожусь в полном одиночестве и могу идти бесконечно долго в любом направлении. Я и шёл. Шёл, шёл, выставив вперёд руки, боясь наткнуться на что-нибудь. Шёл до тех пор, пока силы окончательно не оставили меня. Тогда я упал и начал стонать – всё громче и громче. Мои крики уносились прочь, но тщетно я пытался услышать эхо. Для эха нужны преграды, а здесь во все стороны простиралась бесконечность. Только ногам моим было во что упереться.

Тогда я решил пойти на отчаянный шаг. Я подпрыгнул, стараясь перевернуться в воздухе, чтобы приземлиться на голову и сломать себе шею.

Результатом тому стало длительное падение вниз. Через какое-то время скорость падения уменьшилась до нуля. Я услышал удовлетворённый голос:

– Достаточно.

Дверь моей камеры захлопнулась. Значит, мне разрешили отдохнуть.

Я рассказываю далеко не всё, поскольку не вижу особого смысла. Поведанное относится к моему тюремному прошлому. А в настоящем нас двое – я и иуда.

Он очень много хорошего сделал для меня. Может быть, даже он никакой не иуда вовсе, а совсем наоборот – святой человек. Но перед тем, как нас свели, я снова подслушал учёных. Они говорили, что я «тугой» из-за малого понимания действительности. Чем больше я буду отдавать себе отчёт в происходящем вокруг, тем правильней стану перевоспитываться. Правильней и легче. Ведь нет лучшего способа превратиться в нового человека. Только через осознание преступности совершённых деяний и раскаяние. Искреннее раскаяние. Иуда мне это объяснил.

Иуда хороший. От него забавно пахнет мочой. Такой человеческий запах… Беседуем мы на разные темы, а когда надоедает, продолжаем рыть подземный ход – готовимся к побегу. Лично я уверен, что наша идея малоперспективна, она имеет смысл чисто теоретический. Иуда со мной согласен. Но одними рассуждениями сыт не будешь, поэтому мы работаем столько же, сколько и говорим. Самое трудное – грызть булыжник, остальная порода легче.

Конечно, за нами наблюдают. Пускай. Если я сам ничего не понимаю, то как могут понимать они? Я стараюсь сосредотачиваться на работе. Мы вгрызаемся всё глубже и глубже. С каждым новым метром иуда всё больше жалуется на судьбу. Он вспоминает свои отсидки в стандартных тюрьмах. Там преступники пользуются инструментами, которые сами же и изготавливают. Обычные инструменты из обычных вещей: заточенные алюминиевые тарелки – если уметь правильно бросить, ими, при желании, удаётся срезать головы; подготовленный сигаретный фильтр прекрасно заменяет нож; подошвы, обычные подошвы служат напильником, во всяком случае решётки они берут любые, независимо от сплава. А уж варка чая в газете, хлебные «драгоценности» и прочая дрянь иудой упоминались лишь для того, чтобы эффектно закруглить мысль. Он вспоминал, вспоминал… Я поражался тому, как много человеку удаётся держать в голове. Моя голова пуста, словно копилка, которую стали когда-то наполнять, бросили несколько монет и потеряли. Я – потерянная копилка. Я сижу в земле. Я никто. Кто я?..

Мы вышли в какое-то помещение с открытой дверью. Иуда выглянул за дверь и сразу втянул голову обратно.

– Охрана.

Мы решили вернуться в камеру, дождаться ночи, затем повторить вылазку. Однако утверждённый план провалился – иуду ночью забрали.

Я говорю «ночью», хотя это, разумеется, весьма условное понятие. Так я называю время сна, время дикого страха, немого отупения. «Ночью» хочется скулить. Но я запрещаю себе быть пассивным. «Ночью» за нами наблюдают вовсю. Если я хочу досрочно освободиться, я обязан беспрекословно выполнять распоряжения начальства, я должен радовать начальство угодливостью. Они смотрят на меня – значит, я должен продемонстрировать им какие-то свои рефлексы. Они желают наблюдать за моим поведением. Пожалуйста. Я стану двигаться, чем-нибудь займусь. Я поскулю «днём», когда они заснут. А сейчас полезу в подземный ход, войду в то помещение, где стоял охранник, тихо подкрадусь сзади и заору изо всех сил. Охранник перепугается. Он обязательно перепугается. Тогда, наверное, я почувствую свою значимость. Я – ничтожество, изгой, заготовка для будущего гражданина.

Так и сделал. Правда, охранник уже ушёл, но я сдаваться не собирался. Миновал длинный коридор и оказался в узком зале со множеством камер. Двери камер были закрыты, в зарешёченных окнах не горел свет… Кажется, здесь пусто.

Неожиданно я услышал приглушённые голоса и странный шум. Доносился он из левого дальнего угла. Я осторожно подкрался к последней двери и заглянул сквозь решётку.

Зрелище ошеломило меня.

В камере находилось много заключённых, целая толпа заключённых. Они сгрудились вокруг человека, привязанного к некоему подобию трона. В сидевшем я с ужасом узнал начальника тюрьмы – видел его портрет в кабинете учёных. Строгий костюм начальника заливала кровь, сам он мотал распухшей головой и вяло дёргался. Над ним радостно издевались. Каким образом преступникам это удалось, я не понимал, но видел, что их возбуждение беспредельно – радость и злоба плясали на страшных лицах. Кто-то высоко подпрыгивал, хлопая себя по бокам, другие то и дело пинали сидевшего, третьи их оттаскивали, а сами падали на жертву с визгом:

– Ключи!! Дай нам ключи!!

Я похолодел от испуга. Вид развернувшегося шабаша оказался настолько гадким, что смотреть дальше я не мог и опрометью бросился назад, к себе.

Голос внутри вопил, угрожал, требовал, чтобы я вернулся к тем бесноватым, ведь от этого, возможно, зависела моя свобода. Возможно, всем нам удалось бы бежать по-настоящему. Но мне не хватило воли. Я не могу. Я не хочу быть зверем. Пусть я останусь в тюрьме до смерти. Если такова плата за человеческий облик, я готов заплатить. Вы слышите? Я готов!

Вернулся иуда. Я с трепетом рассказал ему про вылазку и про увиденное. Иуда начал смеяться и смеялся так, что напоследок обмочился.

– Молодцы, ребята! Вот, молодцы! Отвели душу…

Я уже совершенно ничего не понимал. Иуда принялся объяснять, но объяснения его показались мне дистиллированным абсурдом, хотя я сразу в него поверил.

Почему, говорил иуда, если в обычной тюрьме можно из подошвы сделать напильник, то в нашей нельзя изготовить начальника?

– Но ведь он был настоящий, живой! – кричал я. – Они пытали живого!

– Конечно, – с готовностью соглашался иуда, – конечно, живого. А какой же интерес пытать мёртвого? Стоило ли городить весь сыр-бор, чтобы в результате получить обыкновенную куклу? Кукла должна быть неотличима от своего прототипа. А иначе – удовольствие ниже среднего. Мы ж в какой тюрьме сидим! Понимать надо!

Я не понимал. Они отбили у меня ум. Я хотел узнать правду. Я хочу узнать правду. Кто, кто скажет мне её? Они творят из меня человека, но не объясняют – что это такое. Никто ни разу не сказал, какая у человека жизнь. Сам я не понимаю (или не знаю?). Всё перемешалось в тюрьме. Заключённые совершают побег, оставаясь в застенках. Охрана сидит за решёткой, вместе с нами. Учёные путают сами себя. Увлекаясь наукой, они полностью отрицают живое и незаметно приходят к садизму.

Мы – животные лабораторий?

Поговаривают, будто особо опасным рецидивистам пересаживают дополнительные нервные ткани, вживляют в мозг новые рецепторы и таким образом многократно усиливают ощущения боли. Умереть от болевого шока невозможно – за этим следят. Самое важное для учёных, я заметил, предупредить летальный исход. Думаю, подобные опасения излишни. Здешние специалисты умеют ставить особь на ноги в считанные минуты после любых истязаний. А потом опыты продолжаются.

Сегодня меня толкал «камень Сизифа». Помногу часов он хотел обрушиться на меня сверху, и мне стоило огромных усилий побороть свой страх перед мучительной кончиной. Только бы не сорвались руки. Только бы не сорвались руки.

В редкие минуты отдыха я глажу россыпи стенных грибов. Очень приятно… Я всегда хотел их попробовать, но они успевают прятаться. Здесь всё – ложь. Всё: помещения, люди, нелюди, решётки, надежда. И вот ещё что… небо. Где я слышал это слово? Зачем оно?

Иуда пропал, я и не заметил – когда. Потом долго приставал к учёным, требуя дать ответ. Они устроили секретное совещание, думали обмануть меня, а я сидел у них под столом и услышал, какое решение вынесло большинство. Они согласились показать мне. Причём, сразу, не откладывая. Вытащили меня из-под стола и поставили лицом к изображению. Я увидел иуду, бившегося на электрическом стуле. От него шёл дым, вокруг сыпались искры – минут, наверное, десять. Он погиб в страшных мучениях, и экран стал белым.

Не понимаю, чего они хотели от меня, каких результатов ждали. Чисто по наитию я начал их удовлетворять. Сначала рискнул наброситься, но меня вовремя оттащили. Затем я орал в истерике, что они все – палачи, и что они убили моего лучшего, единственного друга, и будь они все прокляты, прокляты, прокляты!

По-моему, они остались довольны. Только самый старший из них захотел внести ясность.

– Иуда умер по собственной глупости, – сказал он. – Как известно, при определённом настрое можно обжечься, притронувшись к холодному железу. И ожог будет самым настоящим. Твой приятель оказался чересчур впечатлительным – сгорел на обесточенном стуле. Поэтому наказал себя он сам, вполне заслуженно.

– За что? – спросил я.

– Работал не слишком аккуратно. Да к тому же в последнее время стал многое себе позволять. А ведь он всего лишь иуда, посредник.

Мне объяснили, что я тоже получу звание иуды, если выдержу главное испытание. Какое испытание, они не сказали. Они опять лгут. Я не хочу становиться иудой, мне не нужно званий. Сделайте меня человеком. Начинайте своё испытание, я его выдержу. Только дайте мне родиться, дайте мне жить…

Испытание я не выдержал. Кто бы выдержал детей?! Они пригласили детей. Самых кровожадных, самых безумных и безнаказанных. Чтобы топтать меня, чтобы сделать из меня грязь. Травля продолжалась до тех пор, пока я не убил одного ребёнка. Учёные прочитали это в моих мыслях, прочитали и запрыгали от восторга – то был их триумф! А я ничего не понимаю. Ничего. Не понимаю.

Я получил наказание. Они вынесли мне четыре смертных приговора, с последовательным исполнением – один за другим. Сначала меня заживо сожгли в крематории. Потом бросили под поезд. Третью смерть я принял от тяжелейшего пищевого отравления. Но самой ужасной стала смерть четвёртая. Канат, связующий меня с кораблём, оборвался, и я улетел в открытый космос. У меня нет никаких данных о том, что переносимые мною страдания имеют искусственный характер, я просто знаю об этом. К сожалению, знания бессильны. Я ничего не могу сделать. Вот уже целую вечность моё живое тело носит между звёздами, а мне не удаётся даже сойти с ума. Память отсутствует, насколько нужно палачам. Нет воды и пищи. Есть лишь ощущение страшной катастрофы, кошмара, выпадающего на долю всех случайно погребённых в космосе. Моё настоящее соткано из таких ощущений. Я подожду. Самое главное произойдёт в будущем.

В будущем за мной пришли конвоиры и сказали, что я амнистирован. Я им не верю. Уже совсем не верю. Я только не могу спокойно вдыхать свежий воздух, идущий на меня из полуоткрытых дверей. За ними – свобода. Её запах возвращает память. Господи, солнце! Я забыл, ведь есть ещё солнце! Я бегу к солнцу, чтобы уничтожить иллюзии. Они умирают, а я оказываюсь перед голой стеной, испачканной бурыми пятнами чьей-то засохшей крови.

Древний, не знакомый мне инстинкт говорит о необходимости стоять твёрдо в последнюю минуту. У меня получается стоять твёрдо, но пули, слепые пули рвут моё тело слишком сильно, почва уходит из-под ног.

Тело моё упало на колени, а душа рванулась вверх и разбила тюремные оковы вдребезги.