Текст книги "Птица навылет"

Доставка на дом

– Что, матушка, стало быть, убили бургомистра-то нашего? – говорил экономке Гвиздукляст Карапетович Шпотс, снимая лаковый сапог с правой ладной своей ноги.

Экономка Фрида приходила к нему раз в неделю «гонять пыль» (как выражалась сама) и сейчас застыла с тряпицею, вкруг которой роилась моль.

– Да как же! – молвила она явно удивлённо, – уж и схоронить успели!

– По-озвольте, – удивился теперь уже Гвиздукляст Карапетович. – На площади, сказывают, на него вчера холодильник скинули. С большой, как положено, высоты. Покушение-с, матушка. Форменное. А к нынешнему утру преставились.

– Ну, уж я не знаю, батюшка, – настаивала на своём экономка с некоторой досадою, – а только и в газетах пишут. Схоронили. Да вот, в кабинете у вас на столе газета лежит.

Она мигом обернулась и принесла газету.

– На первой полосе. Крупными буквами – «ПЛАЧЕВНАЯ УТРАТА».

– Так-так-так, – заинтересовался Гвиздукляст Карапетович, – читайте.

Он замер, обхватив руками лаковый сапог теперь уже на левой ладной своей ноге.

– «Люди, пришедшие сегодня на кладбище проситься с бургомистром»… – начала экономка.

– Что делать?!!

– Проситься… с бургомистром. Тут так написано.

– Хм. Проститься? Опечатка, должно… Ну, ну, давайте дальше!

– «…проситься с бургомистром, были настроены решительно».

– Ха-ха-ха! – зашёлся Гвиздукляст Карапетович.

– «Супруга бургомистра выглядела убитой…»

– А-а-ха-ха-а!! – Шпотса скрючило от смеха. – Зато… зато сам бургомистр… ха-ха-а-а!! Лежал в гробу… ииии! Прямо, как живой! А-а-а!!!

– Да что ж вы говорите-то такое, батюшка! Угодники повейте, дух нанесите, – сектантски окрещивала себя Фрида.

Столь простодушное глумление оказалось выше её сил. Уборка к тому моменту вся поделалась, поэтому, сунув нанимателю злосчастную газету, Фрида живо распустила подоткнутые прежде юбки, воткнула в голову несколько булавок (дабы причёску укрепить), напялила сверху водотерпкий балахон и лишь на пороге замешкалась, посмотрев на хозяина дома странным, участливым взглядом.

«Прощается…» – отчего-то ёкнуло внутри Гвиздукляста Карапетовича.

– Прощайте, Гвиздукляст Карапетович, – впопад произнесла Фрида. – Вы когда… – но, не договорив, вышла.

Шпотс какое-то время сидел без движения. Ситуация выглядела не до конца логичной, хотя в чём тут дело, понять было нельзя. Чутьё бывалого канцелярского служащего подсказывало Гвиздуклясту Карапетовичу, что в происходящем могла таиться даже угроза. Он чувствовал её душою так, как в детстве, например, чуял задним местом кнопку, заботливо подложенную сотоварищем по парте. Возможно, сейчас кнопка успела достичь мишени. Тут впору поразмыслить – не шибко ржавая ли заноза, не окажется ли (спаси и сохрани!) заражения.

Клацнувший дверной звонок оборвал ток мыслей. Погрузив ноги в тапочки и запахнув на груди халат, Гвиздукляст Карапетович двинулся открывать.

За дверью оказалась не старая ещё почтовиха – при исполнении и в мундире.

– А вот тут распишитесь!

Почтовиха держала в руке бланк телеграммы.

«Говорит-то по-книжному, – дёрнула Шпотса очередная несуразность, – нет бы просто сказать – «тут распишитесь».

Телеграмма, между тем, гласила:

«ПАНОЧКА ПОМЕРЛА ТЧК СОКРОВИЩА ПРИДАНЫМ ВСКЛ НИКТО ЗПТ КРОМЕ ТЕБЯ МНГТЧ БААБА».

– Нет у меня бабы никакой! – в ужасе воскликнул Гвиздукляст Карапетович.

По лицу почтовихи скользнул призрак лёгкого сострадания.

– А это что? – язвительно осведомилась она, откуда-то из-за спины вынимая увесистую бандероль.

«СОКРОВИЩА!!!» – разорвалось в душе Гвиздукляста Карапетовича. Руки его сепаратно потянулись к вожделенному свёртку.

– А вот тут распишитесь! – вторично последовала просьба, больше похожая на приказ.

Получатель сего разом вспомнил все свои грехи на заданную тему. Сколько раз поддавался он соблазнительной возможности принять чужое за собственное, сколько раз совал он лишнюю сдачу в карман, чтобы через минуту, запинаясь и краснея, возвращать деньги с якобы бесхитростным видом. Вспомнил бублик, спёртый в магазине на заре юности и оказавшийся совершенно невкусным. Вспомнил отчего-то, как ребёнком подглядел за писающей тётей в случайных кустах. В общем, много чего вспомнил.

Правда, здесь выходил исключительный случай. Реквизиты на драгоценной посылке полностью соответствовали действительности. Улица, дом, квартира, ФИО, – не к чему придраться. И Гвиздукляст Карапетович рискнул. После того как служительница почты удалилась, он понапрасну дрожащими руками вскрыл свёрток. Внутри находился чёрный кирпич с надписью: «ТЕПЕРЬ ТВОЯ ОЧЕРЕДЬ». От неожиданности Гвиздукляст Карапетович обронил полученное себе на ногу.

«Всё», – понял он. И через минуту понял ещё раз: «Всё…»

Без лишних слов Шпотс пошёл к кровати, лёг на неё, не раздеваясь и не снимая тапочек, крестом сложил руки поверх груди и самостоятельно испустил дух.

Туристский гоп

– Инструктор, а что если у меня оба парашюта не раскроются? Долго я буду падать?

– Всю оставшуюся жизнь!

Анекдот

На внезапном пересечении улиц 42-ой прим и Бесконечно-Лучезарной то ли от погожести утра, то ли потому, что так было надо, прыгали люди количеством в двести, а может и в двести десять. При всех способностях отчаянно запугать прыганием ушлое население Пиздецка, цели подобной сборище не достигало, да и цель самая крылась в сфере навряд ли столь гротескной. Прыгание, скорее, могло удивлять всуемудрым характером, указующим на некоторый лишь смысл, заключённый в предпринимаемой оргии, а не только на сумасшествие, безусловно ей присущее. Со стороны казалось, что собравшиеся выполняют какие-то физические упражнения. Они приседали, потом вскакивали, ставили ноги на ширину плеч, поднимали руки вверх. Все тщательно следили за дыханием, но, вместо традиционного речитатива «и-и, раз-два-три, раз-два-три», оглушали перекрёсток слабо адекватными рассудку кличами, типа «ЗЕМЛЯ!», «ВОЗДУХ!», «ВОДА!», «ТРАВА!» Иногда, правда, кто-нибудь, донельзя забывшись, ещё сдабривал неистовство воплями «гип-гип!», «ура!» и «виват!» Одежда прыгающих гарантировала дополнительный конфликт с размеренным устоем окружающей городской среды. Облачение собравшихся как будто бы специально готовили для тех, кто поставил перед собой архиважнейшую задачу: принципиально выжить в то доисторическое время, когда основное количество динозавров планеты мало того, что не вымерло, но даже и родиться ещё не успело. Утреннюю прохладу полоскали кустарные маскхалаты, многочисленные ноги топали ботфортами шириной с фонарный столб, в руках мелькали сачки, а головы прыгунов венчали пробковые шлемы, способные обеспечить достойный отпор любой солнечной экспансии. Общество ходило вокруг импровизированного кургана, сложенного из дряблых гитар, по-всякому обмотанных изолентою. Гитары чутко реагировали на происходящее утробным деревянным стоном. Курган же, в свою очередь, имел дополнительное окружение в виде чудовищных рюкзаков. На них громоздились чайники, кипятильники, коптильники, мышеловки. К каждому рюкзаку в дополнение присовокуплялась раскладушка. Амуницию украшали рыболовецкие крючки с шевелящейся вовсю наживкой. Развевались флаги, каковые надлежало водрузить на пиках гор или доньях впадин (в зависимости от того, куда занесёт блуждающего по меридианам и параллелям) – в знак капитуляционного подчинения выбранного географического пункта неумолимой поступи триумфатора.

А как же иначе заниматься туризмом?! Да и кому он тогда интересен будет?! Ведь замеченные нами, с точки зрения формальной психиатрии вполне обычные, граждане, так называемые туристы, не могли бы делать своё дело, не обладай они пламенной приветственностью по отношению к природе. Подавляющее большинство жителей города Пиздецка на природу по своему обыкновению попросту, извините, срало. Причём, совершенно бесхитростно, в рамках столь же органически возникающей реакции, каковая то и дело проявляется у разных там букашек и прочих хищников. Другое дело, что находились такие молодцы, которые испытывали к отхожим местам любовь, называя процесс оный «единением». Для того, собственно, и устраивались всевозможные сходки по интересам, с последующим освоением пленэра, покорением мест, указанных на карте, упражнениями и любованиями, экстатическими переживаниями и прочим. По-человечески, так сказать. Иной ведь бедолага, случается, угорит в служебном рвении, нанюхается лабораторных пробирок на работе: его тогда пение задрипанных древесных сверчков радует, пуще зарплаты. У других в силу застенчивости и кругозора, диаметром с копейку, вздымается безальтернативное томление духа. Тут уж, понятное дело, требуется махать вёслами, питаться консервами и спать при лёгких заморозках на голой земле. Девушки, будучи ещё не вполне старыми, а значит не предельно обезображенными инстинктом деторождения, находили в туризме свою прелесть. В особый восторг их приводили… испытания! Как в книжках прописано. Когда можно тягаться с юношами в мужественности, не достигать её и в то же время утрачивать женственность, превращаясь в полноценные бесполые существа. Осознание подобных моментов у походного сброда выражается, обычно, возгласом «ах!», травинкой в зубах и стихами в устах. Гитары тогда рыдают особенно жалобливо, костровой дым выедает глаза с удвоенным тщанием, луну злоумышленно пучит, а комары, пережрав крови, вообще блюют в открытую на месте преступления.

Долго ли, коротко ли, про то мы не знаем, но сборище, меж тем, всласть наоралось, похватало свои рюкзаки, гитары и принадлежности, разбилось на группки и разбрелось. Дабы лучше понять феноменальность происходящего, нам придётся последовать за одной из группок, включающей, помимо закоренелых участников, одного новичка по имени Феликс. Накануне, кстати сказать, во время знакомства, старший по группе так и выразился:

– Ф-е-л-и-к-с…

Говорил и сам улыбался так зубами неприятно.

– Ф-е-л-и-к-с…

И всё улыбался так зубами своими гадскими приветливо.

– Это он шутит, – пояснила их общая знакомая, девочка Лиза. – Перестань издеваться над Феликсом!

– Да ладно, ладно, – смягчился тот, протягивая руку для приветствия. – Будем дружить… Ф-е-л-и-к-с.

«Вот и началось, – весь подсъёжившись, решил про себя новичок. – Теперь навсегда, значит». Но отступить не мог, надеялся понравиться Лизе. Она-то его и привела.

Старшего по группе звали Веняаминем. А шли ещё два брата-неблизнеца – Оле́к и Зигфрид по кличке «Пупа», страстные любители утренних зорек. Последним участником компании являлся Лихомор. Никто не знал, кошка это или собака. Лихомор заливисто лаял, был не дурак выпить, жрал червей и мог окотиться в самый ответственный момент.

Вслед за некоторым путешествием на общественном транспорте, по прибытии в обозначенное ранее место, роли как-то сразу сами собой разделились, согласно авторитетным канонам дарвинизма. Зигфрид с Олеком первыми вступили в лес, призрев бурелом, насекомых, мглистые канавки и безвестность, ждущую путников впереди. Феликс неожиданно пошёл следующим. Деваться он никуда не мог, поскольку в спину ему добродушно сопел Веняаминь. Сопел, значит, так, словно бы гадость какую готовил. Сопел, откровенно нервируя Феликса и, стало быть, радовался. Прибегнуть к моральной поддержке Лизы Феликсу было трудно. По-птичьи восторженно взмахивая руками, она носилась вокруг и кричала:

– Ребята! Смотрите! Смотрите! Ребята! Как здорово! Ребята! Чудесно! Прекрасно! Смотрите!

Четырёхпудовый рюкзак и шестиместная, укреплённая поверх него байдарка не мешали Лизе.

Чешуйчатая растительность, в региональной науке известная под названием «попа-в-ротник», ждала и манила отряд в свои заросли. Они колыхались. В их дебрях происходила малопонятная возня. Судя по звукам, Лихомор кого-то душил. Или душили Лихомора, неважно.

Продвижение длилось до самого вечера, нескончаемо долгое время, за которое Феликс успел миновать стадии лёгкого отупения, внезапного презрения к себе, решительного отчаяния и, наконец, великой радости, сопутствующей всем решившимся самоубийцам. Целью являлись горы, поэтому шли пока через долы. Ориентиры, казалось, спутались напрочь. Новичок беспокоился, что его внутренние ощущения давно проступили наружу, а следовательно, в любой момент могла последовать экзекуция в духе всё того же дарвинистического откровения. То есть давшего слабину загонят в угол, вдоволь потопчут и разгрызут на части. Хотя… могут и просто исполнить несколько десятков походных песен под гитару. Что неизмеримо ужасней.

Поскольку вокруг собрались люди, по некоторым сведениям, нормальные, был избран последний вариант. Но сперва обустроили лагерь. Олек и Зигфрид четырьмя умелыми руками вдребезги разбили несколько палаток, Лиза наплела соратникам веночки из ползучих лиан, Лихомор усердно помечал периметр ночлега мочой. Один только Феликс, закатив глаза, навзничь валялся на своём рюкзаке. Его организм приступил к мучительному самопознанию.

Неожиданно послышались слабые звуки «скорой помощи»: зазвонил феликсов мобильный телефон. Словно чёрт, выскочив из-под земли, Веняаминь подхватил трубку из слабой руки страдальца и радостно проответствовал в неё:

– Абонент аппарата выключен – или находится вне зоны действия сети!

Все радостно засмеялись, даже Лихомор лишний раз писнул.

– Никакой цивилизации на свежем воздухе! – со строгим добродушием прибавил Веняаминь, возвращая трубку владельцу. – Отдых в первозданном виде!.. Феликс…

Ужинали практически весело. Уготовили окрошку из морошки под соусом из диких, когда-то ядовитых трав. На второе шло тушёночное пюре в кабаньем копыте. В качестве горячительного участникам трапезы полагались кусочки сухого спирта.

Несколько подуспокоившись, Феликс почти расслабился. Лишь несколько мыслей будоражили его ум: он хотел сходить в цивилизованный туалет, выспаться в нормальной постели, а не в мешке, брошенном на голую землю, и, по возможности, избавиться от общества замечательных людей, которые его сейчас окружали. Избавиться от всех, кроме Лизы. Он понимал, что в существующей ситуации может показать себя исключительно с наихудшей стороны, что не входило в его планы. Тем более столь заурядным, мягко говоря, образом приходилось выглядеть в условиях, каковые признавались окружающими наилучшими для благодатной жизни духа и тела. Перечисленные обстоятельства томили Феликса скрыто-истерическим образом, не позволяя ему спокойно относится к происходящему и оценивать происходящее объективно.

Понятно, Лиза была ангел. Чей беспорочливый образ, правда, подтачивал тот факт, что она-то именно и окунула Феликса в кошмарную радость туризма. Хотя опять же, окунула из пламеннейших бескорыстных побуждений, а значит ну никак не могла нести ответственность за муки, переживаемые Феликсом.

Зигфрид с Олеком относились к числу людей, нередко побуждающих иного мыслителя снова и снова возвращаться к вопросу о смысле жизни – в особенности, о смысле некоторых живущих. Человек, похожий на пирожок ни с чем, вообще способен вызывать прежде всего недоумение. Образ индивидуальности, отличающей всякого живого индивида от призрака, безусловно, присутствовал в братьях, но проступал мертвенно и тускло, – так же проигрывает солнцу луна, способная светить лишь отражённым светом. Оба напрасно цветущих здоровьем родственника, казалось, автоматически заучили несколько сотен осмысленных действий, пригодных для всех случаев жизни. Наверное, поэтому общество людское братьев не страшилось, не чуралось и не отвергало их, как не отвергает, допустим, человеческий организм какую-то часть микрофлоры у себя внутри, хотя чёрт знает, на что она годится, но… может, пригодится ещё когда-нибудь.

Другое дело, Веняаминь, в душе Феликса представляемый Мефистофелем без рогов. Этот-то, понятное дело, на что угодно сойдёт, на любую мерзопакостность. Естественное противостояние самого неопытного участника группы и, судя по многим признакам, самого опытного неизбежно выливалось в мощный эмоциональный антагонизм, казалось, питаемый уже тем только, что, исходя из наличествующих культурных условий, никто никого не мог победить на дуэли или хотя бы исподтишка пырнуть ножиком.

Один лишь странный Лихомор вызывал смутное одобрение у Феликса. Да и то, сказать по правде, общаться с ним было затруднительно, уж слишком он вонял. Кроме того, Феликс почему-то решил, что Лихомор может написать на него. И не то чтобы со зла, а так… Возьмёт, написает во сне, совершенно невинно, в аккуратном приступе лунатизма. Мало ли в нашей жизни прелестных свершений!..

Пока суть да дело, изрядно откушав, отпив древесного чаю, выковыряв из зубов почти все застрявшие в них кусочки пищи (или, как сказали бы патологоанатомы – «фрагменты пищевого комка»), братья вооружились гитарами.

– Ребята, а что петь будем?! – захолонулась от удовольствия Лиза.

Ни Олек, ни Зигфрид ответить не удосужились. Они приступили к усиленной реставрации инструментов, проводимой обычно перед каждым их использованием. Порванные струны менялись на эластичные временные верёвочки, к особо расщепленным деталям фанерного корпуса хитроумными винтами приворачивались куски досок. Перерасшатывались какие-то колки, перевтыкались какие-то лады. Всё это сопровождалось заумным консилиумом.

– Давай я упрусь ногой, а ты просунешь два клина. Иначе во время игры треск пойдёт, – говорил, например, Зигфрид Олеку, который пытался выпрямить скрученный морскими узлами гриф.

– Сейчас, подожди, – отвечал Олек. – Мне нужен напильник на три четверти. Только не сразу! Как только я рёбра согну, вставляй распорку, – и, обращаясь ко всем с малообъяснимой гордостью добавлял, – Гитара древняя. Мы с ней ещё зимним выныриванием занимались.

– И давно? – спросил Веняаминь.

– Сразу после школы, – сказал Зигфрид. – Я тогда получил первый значок инструктора по отмашке перед стартом, а потом надолго ушёл в многократное кувыркание. До взрослого разряда дошёл.

– А что ж бросил?

– Волосы запутались. Когда в кустах сдавал. Тогда стричься не разрешалось.

Ностальгически улыбнувшись, Зигфрид провёл рукой по своей бильярдно ухоженной лысине.

– Ой, а я помню, в секцию фигурного перелома ходила! – всплеснулась Лиза, – у меня даже костыли сохранились!

– Хрустальные? – ехидно поинтересовался Веняаминь.

– Нет, что ты! Просто деревянные. С табличкой, на память. До хрустальных мне ещё четыре шейных позвонка доломать бы пришлось. А мама денег пожалела. Сказала, вот вырастешь, ребёнка родишь, тогда отдам тебя в большой спорт. А я теперь и сама не хочу! Вот возьму и заработаю себе на инвалидное кресло. Электрическое. Буду за грибами ездить, за ягодами. В поле с кузнечиками играть. Я животных очень люблю. Зачем мне лишняя головная боль?

– Не скажи… – авторитетно возразил Олек. – Я вот когда с парашютом в колодцы прыгал, тоже думал – голову шибко бить не надо. Мол, одна она. Может, потребуется ещё. А теперь не жалею. Главное ведь человеку что? Руки иметь! Пока другие головой думают, ты руками вперёд их успеешь, – и Олек, смачно поднатужившись, натянул поверх гитары кокон из лакированного шпона.

Все как-то враз заспорили, завоспоминали. Прямо-таки у каждого в личном зачёте обнаружились значки и грамоты, вымпелы и кумполы, свидетельствующие об успехах в самоистязании, и всякий спешил отметить, что у него-то шрамы длиннее, а вывихи уродливее, чем у соседа. Достижения отмечались с извечной восторженностью, с автоматической упоённостью души. Дескать, люди обычные кругом, хотят просто жить, радоваться миру. Хотят непременно убежать подальше, нырнуть поглубже, мышцы закалить, преисполниться осознанием. Как это всё-таки прекрасно – недоутонуть в бурной реке, полузахлебнуться болотной жижей, вдребезги разбиться об камни. Чисто из спортивного интереса! А ещё лучше – медленно целыми сутками надсаживаться, истошно вытягивая из себя все жилы. Для этого целая куча приспособлений изобретена. А сколько романтики наворочено! Сколько понанаписано стихов! Страшно представить, что вот там где-то холод и мрак, промозглость и осклизлость, гнус и мошка тучами летают, а мы тут время понапрасну теряем, мерно спим у себя в постели, промеж холодильника и книжного шкафа. Позор такой жизни! Да и где она жизнь-то? Ясно, что не у холодильника. Да и кому нужен книжный шкаф, когда кругом такая красотища!

Неожиданно Феликс поддался коллективному дикаризму и вослед другим отважно заявил:

– А у меня!.. у меня тоже!.. разряд есть… Правда, детский, – и, отчаянно стушевавшись, признался, – по скоблению палочкой…

– Феликс?!.. – вскинул брови Веняаминь.

– Ребята, ребята! Ну, мы петь будем? – заверещала Лиза. – Я сейчас усну!

Зигфрид с Олеком посмотрели друг на друга.

– Боюсь, что… – начал Олек.

Зигфрид его перебил:

– Надо ещё пару стяжек поставить. Для верности.

– Для верности лучше две пары, – уточнил Олек. – А у меня почему-то мастика никак густеть не хочет…

– Нормальная гитара. Она и так уже играет почти.

– Сейчас она играет, а потом возьмёт и перестанет играть.

– Тогда прошей ещё нитками. Вот у меня нитки есть.

– Это ведь шерстяные нитки?

– Натурально шерстяные.

– А мне капроно-нейлоновые нужны.

– На, держи. Прошей ими корпус, а из шерстяных сделай бантик на гриф. Чтоб ревматизм не прошиб. Гитара – вещь нежная.

– Ладно, завтра попоём, – поднялась Лиза, – я пошла. Венчик, полей мне, руки помыть.

Феликс ощутил отчётливое негодование, но вынужден был стерпеть. Одну из двухместных палаток заняли братья-гитаристы, милая Лиза ушла спать с Веняаминем, а Феликсу достался Лихомор.

Лихомор на болтовню время даром не тратил. Он успел вырыть под палаткой множество лазеек, упружинив пористую землю свежесломанными ветками кустарника, – так, что палатку можно было раскачивать, как на батуте. Теперь, лёжа и дёргая тазом, существо в некотором роде себя баюкало. Заодно раскачивался и Феликс. Невольно прислушиваясь к заунывным всхлипам странного соседа, он осознавал, в какую бездну устремлялся. Свежий воздух, чудеса природы, здоровый образ жизни, ещё более здоровый дух в грандиозно, просто-таки зверски здоровом теле оказывались в представлении несчастного молодого человека фикцией, достойной самого строгого осуждения в каком-нибудь гаагском суде Линча. Тьма-потьма царила вокруг. Тело новичка томилось в каземате спального мешка, а дух страдальчески метался в дебрях неопределённости. Контакты на равных с остальными компаньонами у Феликса не выходили, поэтому о планах группы он знал лишь в общих чертах. Вроде бы получалось так, что идти им предстояло ещё один день, потом короткая ночёвка у подножия гор, а там – восхождение. Оно приводило окружающих в авансовый восторг. Лихомор при упоминании о горах оборачивал зенки внутрь и принимался усиленно линять. Зигфрид с Олеком в предвкушении сладострастно потирали руки до слезания с них кожи. Веняаминь, разумеется, ведал больше остальных. Он аж лоснился в пароксизме самодостаточности, особенно, когда глядел на Феликса. Да и от Лизы проку было мало. Ещё в городе, бесхитростно соблазняя Феликса идти в поход, она в основном упирала на эстетику.

– Милый, ты даже не представляешь, какая там красота! – говорила Лиза. – Кругом такие кучи! Результаты бесчисленных жизней! Тайна повсюду! Где-то что-то звенит, иногда жужжит. То колёсико покатится, то осядут пласты. А ведь нет никого! Ни одной души живой! Ничего! И вот ты идёшь, пробиваешься сквозь облака, цепляешься крючками, кошки визжат! А ты выше всех! И ничего не надо! Только на верх! На самый верх! Где вся-вся наша жизнь, её вершина! Где даже смысл её можно увидеть, при хорошей погоде. Такая красота! Мамочка родная! Такая красота!! Ты обязательно сам должен это посмотреть. Я тебе помогу. Потом ещё спасибо скажешь. Уж я-то знаю!..

Так рассуждала Лиза, не подозревая, что горящие глаза Феликса в ту минуту, его чахоточные вздохи, судорожное сглатывание пересохшим горлом не от заманчивых видов путешествия происходят, а от слова «милый», первого слова, которое Лиза произнесла, затевая разговор с далеко идущими для Феликса последствиями. Кроме этого слова он в тот раз больше и не расслышал толком ничего, но остальное, тем не менее, было сказано и осталось в глубине души, в подсознании, которое сейчас выступило на авансцену, изнуряя Феликса бесконечной нервотряской.

Уходящая ночь поглотила остатки тревог эффективнее иной сливной ямы. Наступавший новый день дал знать о себе ломотой в спине, болью в натруженных ногах и бесчувствием отмёрзшего бока, на котором Феликс лежал. Лихомор успел смыться по насущной нужде. Снаружи палатки кто-то с кем-то невнятно разговаривал.

«Народ уж встал…» – подумалось Феликсу. И тут же вторая мысль выжала последний сок из его чахлого сердца. «Сейчас скажут «подъём», а я… не встану. Сил нет… Горы… Гос-споди…».

Послышался смех Лизы, сопровождаемый триумфально окрашенным баритоном Веняаминя. Тускло звякали кружки, в них разливали банальный чай. Ещё звучала гитара: «дрын-дрын-дрыннн, дрынн-дрр, рын-рын-рыннн, др-дррр…» Один из братьев, вдохновлённый утренней зорькой, осуществлял вольный наигрыш. Тем самым поддерживалась вновь нарождающаяся душевность в коллективе.

Через полчаса коллектив уже полным ходом продвигался дальше. К своему удивлению Феликс не упал замертво, как только взвалил рюкзак на плечи, а очень даже бодро принялся шагать вперёд наравне с остальными. Открылось ли нечто вроде второго дыхания или тут сказались отрицательно заряженные ионы, о которых он раньше что-то слышал – дескать, способствуют они чему-то такому – Феликс не знал. На минуту он представил эти ионы в образе мельчайших рыжих муравьёв, и как они облепляют его всего, всё лицо, шею, лезут повсюду слой за слоем и способствуют, способствуют чему-то необратимо. Феликса чуть не вырвало.

В середине дня он присмотрелся к остальным, заметив удивительную вещь. Первичные восторги у компании исчезли, уступив место какой-то странной отрешённости. На лицах бредущих к вожделенным горам установилось выражение аморфного бесстрастия, свойственного обычно покойникам – в том случае, конечно, если усопший отдал концы без лишних мучений. Трудно было представить, что люди эти по-прежнему настроены радоваться жизни и благословлять избранный путь: настолько механически они выглядели и настолько внешне бессмысленной казалась их деятельность. Разговоры прекратились почти полностью, эмоции растаяли. Отныне всецело торжествовали причинно-следственные связи в наиболее примитивном выражении. Становилось жарче – путники снимали часть одежды; хотели пить – делали глоток воды; есть – на ходу перекусывали. К обеду увидели широкую реку, как роботы, сели в байдарку, переплыли её, потом снова встали и пошли дальше с прежними мёртвыми лицами.

Феликсу стало интересно. Он решил, что именно теперь его сопутники, некоторым образом забывшись, демонстрируют свою истинную сущность, подлинное отношение к окружающему миру, к собственному месту внутри него. Выходило, что прежние их восторги есть самообман, некая многокомплексная мастурбация, систематическое самообольщение, вдвойне преступное, поскольку удовлетвориться оно стремилось ещё и за счёт захвата территорий чужих посторонних душ. Так же наркоман не успокоится, не получит окончательного удовольствия, пока не посадит на иглу всех вокруг себя. Такая, знаете ли, бескомпромиссная «любовь к ближнему» – в ореоле мученичества и с претензией на святость.

«А вот интересно, – подумалось Феликсу, – взять вот их, туристов этих, и не пустить никуда. Ни в горы, ни в долы. Оставить дома сидеть, чтобы жили, как прочие. Чтоб не разводили пропаганду. Как бы они тогда?..»

Он ещё раз украдкой присмотрелся к спутникам. Веняаминь шёл, смежив веки. Может, думал о чём-то, а может, спал на ходу, лишь ментально прокладывая верную дорогу. Лиза с аналогичным лицом, но с глазами, открытыми настежь, выглядела ещё более сонной. У неё и полагающаяся моменту слюнка тянулась из уголка рта. Братья-гитаристы настолько отдались механике процесса, что совсем уж растворились в идентичности друг другу. Феликс до самого вечера пытался понять, кто из них Зигфрид-«Пупа», а кто Олек. Да и Лихомор крепко сдал. Он был в числе первых, однако, по причине временно отнявшихся ног, полз змеёю.

«Плохо дело, – решил Феликс. – Нельзя таких дома держать. Подохнут».

Второй ужин на свежем воздухе проходил несколько скорбно, – возможно потому, что свежесть воздуха с каждым часом оставляла желать лучшего. Миазмичность атмосферы побудила Феликса задавать вопросы, на которые взялся отвечать Веняаминь. Как старший и как главный.

– В горах кислорода мало, – говорил Веняаминь, помешивая в котелке похлёбку из бамбуковых корней. – А Вавилонские горы славятся ещё и особенной породой. Таких гор больше нигде нет.

– Они ведь искусственные, – встрял Олек.

– Не совсем. Хотя, впрочем… – Веняаминь помолчал слегка для важности, после чего продолжил. – Нужно другое: привыкнуть дышать ртом. Чтоб не блевать. Там вулканического типа метаморфозы идут. Многое течёт, гораздо большее изменяется.

– Смотри, – Лиза показала Феликсу сквозную дыру на своей левой щиколотке. – Это я в прошлый раз. Серной кислотой прожгла.

– Сейчас там сухо, – заверил Зигфрид. – Потому как не сезон.

– Не сезон, – согласился Венаминь. – С начинающими идти можно.

Феликс пропустил колкость мимо ушей, у него готовились ещё вопросы.

– Там, говорят, склоны непролазные. А что со страховкой? Какой маршрут? Есть ли пропасти? В принципе, план восхождения существует?

– Жить нужно сегодня, – прищурился Веняаминь, выждав, когда Феликс иссякнет. – Даже лучше сегодня. Par excellence. Тут тебе и план, и смысл.

Феликс с раздражением отметил, что Лиза при последних словах Веняаминя буквально расплылась от счастья. Тот продолжал, не моргнув глазом:

– Стартуем сегодня ночью. В три. Через час будем у подножия. Около двух часов у нас остаётся в запасе, до восхода солнца. К одиннадцати часам пробьёмся сквозь облака, а потом кратчайшим путём, по кромке Помойного обрыва выйдем к вершине. Если поднимемся в срок, в момент зенита начнём спуск. Двигаемся в рассыпную. Передышки – два раза в час. Сидеть ни в коем случае! Заразу ещё подцепите… Помню, водил тоже одного. Не доглядел, как он и примостился. Минуту всего на заднице посидел. Потом так и умер. От гнойной апатии. У неё пертурбатный период – год! После ищи-свищи… Туда и обратно пойдём на кошках, иначе не успеем. Я раздам их прямо перед восхождением. Берём с собой чуть-чуть воды.

– А поесть? – заволновался Феликс.

Олек криво усмехнулся:

– Там ещё никто не ел. Аппетита нет.

– Да, вот ещё что! – добавил Веняаминь. – Напоминаю тем, кто уже знает, остальным зарубить себе на носу. В туалет ходим только на равнине. При восхождении даже не думайте.