Текст книги "Птица навылет"

– Во-шестых, – устало вздохнул Ивстифий, – о це-ре-мо-ни-аль-ных особенностях похорон сымы… а, смотри, значит. Смотри в примечаниях. И внизу тут ещё… К данному листу приложил руку всеведомственно следственный по сверхурочно уполномоченным разрешениям при общегородском подрегиональном комитете создания комиссионных коллегий в целях унификации детородных, свадебных и погребальных мероприятий Рауфф Д. Н. (и. о. председателя по монтажу). Договор скреплён секретарём Ф. Приплюснутой.

– Всё? – спросил Филимон Томович.

– Сейчас посмотрим, – ответил Ивстифий и перевернул лист завещания, – а, нет! С другой стороны – тоже!

– Читай, – распорядился Филимон Томович.

– Инструкция по отбытию в небытие, – торжественно изрёк Ива. – Первое. Сжыгать – ни-ни!.. Второе. Усобшее тело, согласно моей скромной прихоти, рекомендую вазлажить на Кладбище Невинноубиенных, Пурпурная аллея, сектор «В» (для останков от людей). Третье. Плакать в меру. Четвертое. Паминать кукурузными э-э… кукурузными палочками.

– Маньяк! – Филимон Томович невольно улыбнулся. – Для Протьки эти палочки всю жизнь были манной небесной.

– Это-то ладно, – махнул Ивстифий рукой. – Только где мы их достанем? Ведь – дефицит.

– Да какой там дефицит!.. Это, может, раньше. Когда он живой ходил. А теперь – конечно! Навалом. Стоит только человеку подохнуть.

– Где?

– «У Труля». На Марш-Маршевой. Я сюда ехал, пока автобус ждал, зашёл сигарет купить: так их там тыщщи немереные.

Резкое движение сотрясло раскладушку. С ложа покойника, казалось, стало исходить физически ощущаемое напряжение. Костяная рука Протазана Сильвестровича воздвигнулась, подобно могильному кресту, и вперила указательный палец по направлению к друзьям, побелевшим от испуга.

– Фи-фи-филя, – произнес Патиссон-оглы с лепечущей интонацией, – зачем он так? Я не хочу.

– Ерунда это всё, – ответил тот, нервно ухмыляясь, – остаточные конвульсии. Такое иногда случается.

Между тем, торчащий перст усопшего начал интригующе манить их к себе. Друзья, стараясь подавлять эмоции, приблизились к раскладушке и взглянули на Тургаюкова.

Глаза его сумасшедше крутились в орбитах, тело размеренно содрогалось, сквозь разомкнутые челюсти толчками выдавливалось шипение, вскоре сменившееся относительно внятными звуками.

– Дд-аа-ий! – клокотал Тургаюков, – ххх-о-чч-уу!..

– Господь с тобой, Протенька. Ты не совсем ещё умер? – Ивстифию Саваофовичу снова захотелось плакать.

Вторая рука Тургаюкова вытянулась параллельно первой.

– Ххх-о-чч-уу!.. Щ-щ-щ…

– Чего, чего тебе, говори?

– Щ-щ-щ… пп-а-лоччч-кии-и… ффф-хр-р-р…

МС Крецовз судорожно выдернул из кармана брюк портмоне и заверил больного, шелестя купюрами:

– Спокойно, Протя, спокой-но! Я поеду, сейчас привезу. Ивстифий, ты остаёшься контролировать ситуацию.

– Я боюсь!! – взвизгнул Патиссон-оглы.

– Нн-ет!.. Я сс-аа-мм, – заходился хрипом Тургаюков, – дол-женн… ссс-аммм… ч-ч-хх…

Патиссон-оглы решил подхватить инициативу. Он схватил Филимона Томовича за обшлага рукавов:

– Да, Филя, да! Мы поедем вместе!

– Что за бред?! – рассердился МС Крецовз.

– Нет, ты не понимаешь. Это святое! Последняя воля умирающего. Мы его понесём!

– Разложим по карманам?!

– Тебе бы лишь язвить. На носилках понесём.

– Тогда носилкой будешь ты.

Ивстифий обиделся.

– Филимон, ты циник! У нас есть раскладушка. Смотри, как это делается.

Он подвернул ножки у тургаюковской постели таким образом, чтобы крайние из них торчали в разные стороны.

– Вот! Берись за заднюю, я – за переднюю.

– Да вы свихнулись оба! – заорал МС Крецовз. – На улице мороз – градусники лопаются! Он замёрзнет через полтора метра!

– Хорошо, хорошо. Чудненько! Мороз мы предусмотрим.

Распахнув гардероб, Ивстифий начал выгребать оттуда одежду и набрасывать её на Тургаюкова.

Протазан Сильвестрович радостно замурлыкал. Его уязвлённое недугом туловище быстро покрывалось слоем вафельных полотенец, наволочек, тренировочных штанов и плавок. Не успел МС Крецовз моргнуть глазом, как над раскладушкой уже возвышался морозостойкий курган, под которым периодически урчало от предвкушения счастья.

– Давай! Взялись, – с энтузиазмом предложил Патиссон-оглы.

– Придурки, – проворчал Филимон Томович, нахлобучивая шапку, – у… тяжёлый, ч-чорт!..

– Тише, Филя, тише. Не тряси. Он ведь при смерти.

– Какого дьявола?! Он тут лежит как цоколь, а я должен кренделя выписывать?

– Ты его детский друг, – традиционно напомнил Ивстифий.

– Похоже, врагом быть гораздо выгоднее… – вполголоса огрызнулся МС Крецовз.

С трудом они протиснулись в двери и вышли наружу.

Вечерний климат Пиздецка свирепствовал. Где-то наверху, примерно в трёх километрах от поверхности дороги, по которой двое путников угрюмо несли свою скорбную ношу, пронзительно завывало, кидалось вниз лохматыми сугробами, вертело арктическим циклоном. Полузамёрзший Ива голосил что-то МС Крецовзу, вихляя сзади по коварно заметаемому льду, но Филимон со стиснутыми в ярости зубами ломился сквозь завихрения пурги к автобусной остановке, игнорируя всяческие контакты. Как чувствовал себя во время пути Тургаюков, не знал никто, даже он сам. От греха подальше Протазан Сильвестрович решил потерять сознание, что и учинил без особых сожалений.

На автобусной остановке было пустынно. Электричество отсутствовало вовсе. Пока Ивстифий старался отрыть покойника из-под снега, наметаемого поверх укрывающей одежды, Филимон Томович с помощью поджигания спичек высвечивал циферблат наручных часов. После того, как он узрел, который час, ненормативная лексика малость поиссякла, но ненадолго. Помимо всего прочего, на остановке отсутствовало автобусное расписание. Данное обстоятельство прояснилось ценой отмороженных рук МС Крецовза. Он в очередной раз приготовился разразиться проклятиями, но тут Ивстифий оглашенно завопил:

– Едет!!! Едет!!!

Через скрипучий мороз проклюнулось сопливое хрюканье двигателя. В чёрном воздухе замаячили душные огоньки автобусного салона. Сладко хрумкая снежным настом, автобус затормозил.

– Давай, давай, Филя! – суетливо закричал Ивстифий.

Они подхватили раскладушку и торцом ткнули её в открывшиеся двери. Раскладушка упёрлась в монолитную стену, слепленную из пассажиров. От толчка стена раскрыла свою коллективную пасть и рявкнула:

– Эй, куда прёшь?!.. Охуели, черти!.. Такси ловите!.. Кому говорят?!

– Миленькие, нам две остановки всего, – сладкоголосо увещевал Ивстифий, суча ногами по скользкой нижней ступени.

Суровый МС Крецовз, между тем, безмолвно просунулся вглубь салона и потащил смертный одр за собой. Двери автобуса резко захлопнулись, отчего Ивстифий пал ниц прямо на раскладушку. Та гулко просела, что, в свою очередь, привело к падению на неё всех окружающих.

Какое-то время потребовалось на ликвидацию драки в зародыше. Самое деятельное участие в этом процессе приняла кондукторша. Она отличалась могучестью душевного закала. При помощи многолетнего опыта работы с людьми ей удалось уже до следующей остановки кого нужно осадить, других поставить на место, а параллельно изъять плату за проезд у всех, кроме Тургаюкова. Тут она, разумеется, пришла в недоумение, однако боевитость сохранила.

– А меня не волну-ует, – распевно гундела кондукторша, – неплатежеспособных я высаживаю на ходу-у-у.

Ивстифий дрожаще протягивал ей деньги, но та явно упивалась властью, требуя, чтобы здесь не покрывали «зайцев». «Зайцев», мол, она видит даже сквозь гору одежды, каждый, дескать, у неё будет отвечать за себя, безбилетникам должно быть стыдно, общественное порицание им обеспечено, друзья здесь ни при чём, она – не дура, раскладушка – не оправдание, мёртвым – место на погосте и пр.

Пытка кондукторским присутствием длилась до самой площади, где располагался гастроном «У Труля». Поэтому трудно сказать, что бы предпочли МС Крецовз с Патиссоном-оглы: остаться в тепле, но под жерновами законности и правопорядка, или выйти на свободу, охлаждённую до сорока градусов ниже нуля. Последнее, как ни странно, показалось более заманчивым, может быть потому, что приближало друзей к выбранной цели. Не колеблясь ни минуты, они выдрались с раскладушкой из автобуса и начали пересекать площадь напрямую, через метровый слой целинно-девственного снега.

Марш-Маршевая площадь (если кто не знает) знаменита фонтаном, не так давно бесславно сгоревшим. На его месте осталось квадратное, облицованное металлической брусчаткой углубление, которое жители Пиздецка использовали в совершенно простодушных целях. То есть падали в него, кидали окурки, мочились и блевали. Получавшаяся смесь имела способность оставаться жидкой, независимо от температуры воздуха. Летом она покрывалась корочкой форша, а зимой таилась под невинным снежком, брезговавшим на ней таять.

Уважающие порядок городские власти чутко среагировали на анархичность такого положения вещей, организовав у фонтана жандармейский пост. В обязанности жандармов входило радикальное недопущение каких-либо связей между клоакой и гражданами, дабы последние не вздумали обвинить правление города в равнодушии к пешеходам. Пост являлся стационарным. Он предполагал круглосуточное дежурство сотрудников. Поэтому Ивстифий с Филимоном Томовичем восприняли как должное шляпу с кокардой, когда увидели её торчащей из снега, рядом с вонючей достопримечательностью. Видимо, дежурный выпал на редкость малорослым, и стихия замела его полностью, до самого головного убора.

Тем не менее, друзья, будучи вполне исправными налогоплательщиками, скрупулёзно выполнили необходимый ритуал, состоящий из правил дорожного движения и кодекса юридических норм, относящихся к лицам совершеннолетнего возраста. Прежде всего, они посмотрели налево, пройдя несколько шагов – направо. Приблизившись к шляпе вплотную, предъявили документы, рассказали анкетные данные, вывернули карманы и даже с готовностью обыскали друг друга, в целях демонстрации понимания того, насколько трудна жандармейская доля, когда пригреешься в снежном плену, и любое шевеление членами становится пыткой. Раскладушка с Тургаюковым была названа носилками с гуманитарной помощью, после чего процессия благополучно двинулась в прежнем направлении.

К Трулю они пришли за полчаса до закрытия. Подавляющее большинство клиентов гастронома сгрудилось у винного отдела, где привычно давилось за водкой. В бакалее же действительно наблюдалось обилие кукурузных палочек, и царило полное спокойствие. Продавщица за прилавком отсутствовала.

Неожиданно Протазан Сильвестрович подал знак жизни. Из-под трусов, венчающих защитную кучу белья, высунулся нос и начал всасывать воздух. Нос явно чуял.

Пока Ивстифий сморкался в платок, МС Крецовз подсчитывал наличность, дабы узнать – удастся ли ему скупить всё.

Продавщица по-прежнему не объявлялась. Время методично шло к закрытию гастронома. Протазан Сильвестрович начинал физически беспокоиться.

Ивстифий осмелился робко ускорить процесс. Он вытянул шею через прилавок и позвал:

– Эй… Эй, тут придут?

Вопрос остался без ответа.

К делу решил подключиться Филимон Томович.

– Хм-м! – громко прокашлялся он. – Бакалея, на выход!

Ему ответила тишина.

Тургаюков вдруг заныл как маленький ребёнок, отчего сердце Патиссона-оглы испуганно ёкнуло. Ива схватил на прилавке деревянные счёты и принялся греметь ими с остервенелостью зэка, требующего демократических свобод.

Наконец, послышались обнадёживающие звуки. Явившаяся продавщица – девка лет двадцати, с омерзительно накрашенным лицевым таблом надменно глянула на покупателей.

– Скажите, сколько у вас всего кукурузных палочек? – задал ей МС Крецовз первый наводящий вопрос.

– Нисколько! – отрезала продавщица. – Палочки не продаются.

– Как?! – поразился Ивстифий.

– Так! Это образцы. Они не продаются.

Ивстифий раскрыл рот, МС Крецовз грязно выругался, но Тургаюков думал иначе. Страшная, мышечно вспухшая длань Протазана Сильвестровича, безмерно вытянувшись, оплела пальцами горло продавщицы. Девка не успела опомниться, как её залитые ужасом глаза встретились с глазами человека на раскладушке.

– А я х-хочу-у, – зашипел Протазан Сильвестрович, – ты даш-ш-шь их-х мне-е. Сслуш-шай меня внимательн-но, хр-р-р… Ссмотр-ри и запомина-а-ай… Моя ф-фамилия Тургаюкоф-ф-ф…

– Протенька, полегче, – предостерёг его Ивстифий.

– Не ссс… не сссс… ыыыы, – зловеще ответил умирающий, – она нужжна мне ж-живо-ой… Она должна пр-родать мне ку-ку-руз-ны-е па-лоч-ки… Она ихххх мне продаст… С-сегодня… Сейчас-с-с…

Смертельная хватка ослабла, и девку откинуло за прилавок. Гипнозно улыбаясь, она начала выкладывать пакеты с палочками. Лицо под слоем косметики сложилось в апокалиптическую гримасу отчаяния.

Друзья стали помогать. МС Крецовз отсчитывал деньги пропорционально количеству выдаваемых изделий, а Патиссон-оглы водружал их прямо на Тургаюкова, увязывая заблаговременно приготовленной бечёвкой по нескольку штук зараз. После глобальной очистки гастронома от продукта вожделений, троица победно удалилась, оставив продавщицу икать от пережитого шока.

Обратный путь они проделали аналогичным способом, сравнительно удачно, если не считать того, что какому-то старикашке, ехавшему с ними в автобусе, не понравился объём поклажи на раскладушке. Ошибочно расценивая преклонный возраст за критерий безопасности, старикашка рискнул истребовать себе пакет кукурузных палочек, в качестве компенсации непонятно за что. Изрядно повеселевший Тургаюков выкинул оппонента в форточку.

В дом заходили нервно – раскладушка застряла в дверях. МС Крецовз по-звериному рычал на Ивстифия, который чрезмерно радовался окончанию путешествия и застрял в дверях тоже. В конце концов, Протазана Сильвестровича всё-таки поставили на место. Он уже изрядно пришел в себя, а лихорадочный блеск его глаз свидетельствовал о неуёмном желании жить. Во всяком случае, до тех пор, пока находятся рядом кукурузные палочки.

Шевелился он ещё с трудом. Преданный Ивстифий вскрыл один из пакетов и начал кормить больного с рук.

– Значит, порядок, – сухо подытожил МС Крецовз, отворачиваясь от приторного зрелища, – тогда я пошел.

– Куда ты? А вдруг ему ещё что-нибудь понадобится?

Ивстифий говорил самым обычным тоном, поэтому невольно выпустил из рук пакет с палочками, услышав вопль МС Крецовза:

– А мне плевать!!! Понятно?! Я тоже человек! У меня дела! Понятно?! Мне некогда!.. Всё!..

Патиссон-оглы напрочь остолбенел, а МС Крецовз, мрачный как похмелье, нахлобучив шапку, удалился, не попрощавшись.

В себя Ивстифий пришёл от громких хрумкающих звуков. Он увидел, что Тургаюков самостоятельно залезает в пакет и безошибочно отправляет его содержимое в ротовую полость. Лицо Протазана Сильвестровича лучилось окрепшим достоинством человека, который нашёл своё место в жизни. Человека, уверенного в будущем, пока существует в мире нечто незыблемое, святое, отрицающее предательство, дающее радость и счастье. Нечто, способное жертвовать собой, ради другого, отдавать всего себя без остатка и ничего не требовать взамен. Пока есть надёжная опора, верный союзник, прообраз совершенства… Пусть даже это всего лишь изделие из кукурузы, глазированное в сахаре.

Практика

Декану людоведческого факультета

Пиздецкого института гомологии и социологии,

заведующему лабораторией человеческих взаимопритирок,

доктору этических наук, профессору,

г-ну Айзеру Турпурштейну

от студента 2-го курса (мастерская Дж. Околия-хачика)

Вени Полярного.

Г-н профессор!

Имею честь, а также глубокоудовольствие сообщить Вам о своём прибытии на место назначения, означенное Вашей бригадой экспертов. Я рад, что темой моей студенческой практики выбран такой актуальный, непростой (а следовательно, я бы не преминул отметить – интересный) вопрос, стоящий в центре нашей сегодняшней действительности, можно даже сказать – в повестке дня, вопрос насущный для многих слоёв общества, несущих в своём поведении основное бремя нынешней общественной формации – вопрос отношений старых и малых. Примите мою благодарность лично Вы и передайте мои теплейше и наилучшие пожелания тем из сотрудников Ваших, кто под Вашим руководством разработал эту программу, которая впоследствии была препоручена мне Вами с тем, чтобы я мог доподлинно подтвердить уровень знаний, получаемых мною во время обучения на Вашем факультете, и мог, кроме того, показать самому себе степень профессионального навыка в обращении с людьми, чью значимость трудно недооценить, благо важность всего, упомянутого мною, за исключением себя самого, трудно переоценить.

Совершенно справедливо вскользь было Вами как-то отмечено, что люди моего уровня не нюхали пороху, они-де сопляки, или, ещё лучше сказать – щенячии какашки. Не могу не признать справедливости Вашей дефиниции вторично, поскольку заслуги Ваши в области науки общеизвестны. Я и в самом деле далеко недалёк в обширнейших областях просвещённых знаний, на поприще каковых Вы, г-н профессор, уже давно снискали заслуженную славу как себе лично, так и управляемому Вами факультету. Та же самая тематика практики, выбранная Вами для меня, есть пока новое, неизведанное мне поприще, за что опять же приношу свои глубочайшие поздрав… (последнее слово зачёркнуто) благодарности и лично Вам, и личным сотрудникам Вашим. Я уже прибыл на указанное мне место, но пока ещё не вступил в контакт со старушкой, за которой, согласно предписанным мне Вашим творческим аппаратом распоряжениям, я должен ухаживать в течение месяца, проживая бок о бок, в целях достижения максимальной полноты эксперимента. Пишу это сообщение у подъезда того дома, где она живёт, стремясь быстрее довести до Вашего сведения сведения о своём полном порядке, готовности приступить к курсовым практическим занятиям и, конечно, ещё раз большое спасибо за проявляемую Вами над нами, Вашими учениками, перманентную заботу и конструктивную строгость. Начальные результаты о начавшемся эксперименте сообщу в ближайшей же депеше незамедлительно.

С наиискренними пожеланиями, В. Полярный.

В. Полярному от

г-на профессора.

Уважаемый ученик!

Мы прочли твоё письмо. Мы рады. Очень рады. Ты прислушиваешься к нашим заботам, помнишь о требованиях.

Конечно. Профессор поругает, профессор и похвалит. Это нормально. Это естественный учебный процесс.

Другое дело, что уважения пока ещё недостаточно. Я вижу твоё рвение. Но сколько раз можно повторять: я не принимаю тексты, написанные от руки. Только – на машинке! А ты что?.. Почему ты заставляешь меня делать тебе замечание?..

Только – на машинке!

Написал, отредактировал внимательно раз-другой, аккуратно напечатал в двух экземплярах и отдал г-ну профессору. А у тебя? Нет, ты посмотри – исправления, зачёркивания. Ну?.. И потом – где второй экземпляр?

Я не знаю, меня очень расстраивает такое отношение. Так всегда: чуть слабину дал – всё, сразу на голову садятся. А я своим ребятам-студентам постоянно говорю: «Ребята! Будьте серьёзнее. Нельзя же так!» Ну? Мы же не в детский сад сюда пришли с вами играть!

Потом. Сколько раз можно повторять: не пишите таких длинных предложений. Не стройте из себя умников. Два-три слова – всё! А ты мне что здесь делаешь? Лавры, понимаешь, Льва Толстого тебя замучили?

Не знаю, Веня, очень ты меня расстроил… Я, конечно, поговорю с преподавателями. Но учти – в первый и последний раз.

Жду твою следующую работу. Всё, давай.

Г-н профессор.

Декану (…) Айзеру Турпурштейну

от студента Вени Полярного.

Г-н профессор!

Кажется, впервые в жизни за короткий промежуток времени моё мироощущение претерпело столь радикальные перемены. Изложу Вам эту эволюцию с научной последовательностью, не забегая вперёд.

Чудо! Именно чудо, что за человек мне попался для исследований! Какая милая бабушка, очаровательная старушка! Клянусь Вам, те доморощенные писакели, которые сравнивают лица наших душевных пожилых женщин с печёным яблоком – извращенцы, все как есть, несмотря на художнический тон их и благонамеренные позывы. Лицо моей бабушки оказалось сущим солнышком, утыкавшим её кожу лучиками сплошь и рядом, стройногармоничным скоплением водооросительных канальчиков-морщинок, подлинным творением ветхости в самых её лучших проявлениях. А какой трогательно оплывший стан, какая лубочная поступь! Просто-таки удивительная картинка, г-н профессор, просто удивительная – иначе не скажешь.

Впрочем, извините меня, г-н профессор, я, кажется, подзабылся. Столь цветочной манерой не принято излагать научные данные, я помню. Простите меня, пожалуйста, и извините снова. Я с прилежной внимательностью изучил Ваш ответ на моё первое письмо, даже выучил его наизусть обстоятельнейшим образом, и теперь надеюсь, что мои интеллектуальные сдвиги (пусть и незначительные) будут заметны Вашему преуспевающему в бдительности оку. По крайней мере, пишу я уже твёрдо в двух экземплярах, несколько раз правлю, а только потом с наивозможным тщанием печатаю на машинке одним пальцем, дабы избежать путаницы в буквах, стараясь притом достигать свышеуказанных Вами всё тех же двух экземпляров. Надеюсь также, что Вы смогли отметить подсократившийся объём предложений. Данное предложение (т. е. вот прямо вот это) – пятнадцатое, наверно, предложение по счёту, а ведь минуло всего каких-то полстраницы. Надеюсь, г-н профессор, на Вашу одобряющую оценку по этому поводу. Помня, плюс ко всему, Вашу исключительную занятость, обореваемую то и дело поразительной к нам, Вашим малоопытным последователям, снисходительностью, упасаюсь долее занимать раздираемое разными необходимостями внимание Ваше затянувшимся вступлением, мгновенно переходя затем непосредственно к изложению основного содержания доклада, касающегося социальной подоплёки проводимого нами совокупно практического эксперимента.

Живёт бабушка Фиглайя Марковна аж на пятом этаже под чердаком. Боже мой, подумал я, каково ей, несчастной, карабкаться на такую вершину! Мои ведь молодые ноги, да и то после сессии, подзавяли, а её-то – и подавно. Звонок в квартиру поразительный. Дивный перезвон кузнечиков, серебристый перестук молоточков. Вроде, кажется, откроется сейчас дверь – на пороге увижу волшебницу. Так и есть, г-н профессор. Подлинная кудесница! Личико заигрывающее, какое-то. Прямо, многомысленное такое, хоть и в простоте сохранено. Халатец на ней был – ну до чего умилительный! – пуговиц одной не хватает, от другой кусочек отлетел. Кармашек у халатика тоже понадорван, да и весь он, халатик этот, подзасаленный какой-то, грязненький – у меня сердце сжалось. Не перевелись ещё, думаю, закадычные люди в Пиздецке.

Улыбнулась она мне, позвала зайти, а сама всё – ширк-ширк тапочками, половичок поправляет. Ну, я зашёл, представился, объяснил суть дела, но она всё как-то тревожилась что-то, потом и говорит. Ты, говорит, Веня ногами по половичку очень не ходи. Тут, видишь, край завёрнут – он чистый, я, когда ночью в туалет иду, на него наступаю. А то грязь по всему дому везётся. А мне мыть некому, я одна живу.

Удивительно мне это показалось. Дюже и всецело. Суть же вот в чём. Лицевая сторона половика – грязная; нижняя, соответственно, чистая – она лежит на чистом полу. Когда половичок не востребован, он лежит свёрнутый вдвое и вдоль, с закрытой таким образом грязной внутренней стороной. Ходить тогда по нему можно, но лучше не по нему – зачем его зря топтать? – а рядом, по чистому полу. Для этого, кстати, половик и завёртывается, чтобы больше проход освободить. Если же нужно обуться и уйти, половик отворачивают (не обязательно до конца), обувь достают из галошницы и ставят строго на грязную поверхность половика. Отворачивать его нужно осторожно, иначе пыль с песком попадут на чистый пол, тогда придётся его мыть со спецсредством. А средств особых нету, хорошие – вообще не по средствам, да и ноги больные в магазин ходить. Во время обувания необходимо следить за предотвращением путаницы: чистая нога из домашнего тапочка – в грязный ботинок, стоящий на «уличной» стороне половика, потом другая нога в той же последовательности. Тапочки затем можно отставить в сторону, чтобы они не мешали, и делать выход из квартиры, стараясь избегать оголённого пола – прямо с половика на лестничную площадку. Таков порядок у бабы Фиги. Она попросила называть себя просто, без официальностей, что мною расценено, как первоначальные признаки симпатии.

Убранство её жилища довольно примечательное. Скрипучая мебель древесно-жёлтого цвета. Дизайна, естественно, ни на грош – по большей мере, комоды и гардеробы. На полу выцветшие коврики. Стены увешаны портретами всевозможных улан, таких же выцветших, но с подкрашенными губками и томно подведёнными глазами. Люстра забавная, чашечками кверху, наполовину заполненными дохлыми мухами. С потолков гирляндами виснет паутина. Кисло пахнет…

Страшно мне стало, глубокоуважаемый г-н профессор, крайне страшно, пронзительно и отчего-то весело. Вот ведь как получилось – шёл человек, шёл навстречу своему светлому будущему, а пришёл к гирляндной паутине, к мухам во флакончиках. Живёт один, в однокомнатной же квартире, живёт на три четверти слепой и пятьдесят процентов глухой. Зубы – и те наполовину из коронок состоят. Надысь, говорит, стала мыть, а одна из коронок возьми и увались в дырку ванной. (Это я вам, г-н профессор, её слова передаю).

После того, как я старательно, под присмотром бабушки, вымыл руки с мылом, она повела меня на кухню угощать, попутно рассказывая о многотрудно прожитой жизни.

Кстати, руки мыть, г-н профессор, тоже надо уметь! Краны у бабы Фиги чистые, поэтому открывать их грязными руками категорически нельзя. Нужно либо позвать саму бабу Фигу, либо, уж так и быть, повернуть самостоятельно, однако потом, после того, как руки вымоешь, нужно вымыть также и краны, а потом опять руки – на них может остаться грязь. Данное правило касается исключительно всех кранов, ручек и выключателей в квартире. Особенно же строго оно должно исполняться после туалета и чтения газет. «Газеты берут тыщщи рук, среди них попадаются заразные».

Кухонная обстановка тоже желает оставлять лучшего. Особенно поразило меня неимоверное количество пустых баночек, коробочек, старых упаковок. Всё это бабой Фигой прилежно сохраняется в твёрдой убеждённости, что рано или поздно любая из баночек и прочей рухляди ей пригодится. Она, похоже, постоянно ждёт этого момента. На подоконнике громоздится множество корытцев с землёй, из которой растут комнатные растения совершенного дикого вида. Различные перцы, мать-и-мачехи, эвкалипты (их баба Фига почему-то зовёт «дохтуром»), а кроме того, разные другие побеги – самым известным для меня оказался лимон. Большинство из них имеет такой вид: у земли ствол толщиной, примерно, с руку, потом ствол резко обрывается, и из его середины вверх тянется тоненький стебелёк с чахлым цветком на конце. Баба Фига пояснила, что обычно растения растут до самого потолка, а что с ними дальше делать, она не знает, поэтому обкрамсывает, а из остатка тянется уже новая поросль.

Наибольшее негодование у бабы Фиги вызывает репчатый лук. Она с дивным постоянством сажает его в пустые майонезные баночки, залитые водой, стараясь добыть, в результате, лук зелёный. Практически всегда репчатый лук начинает гнить, а зелёный вянет, не успевая толком вырасти – над ним постоянно вьётся туча мелкой мошкары. «Но это ещё ничего, – доверительно сообщила мне старушка, – я вот однажды горошек консервированный посадила, так он вообще не вырос!».

Я огляделся, г-н профессор, и заметил некоторый парадокс. Вы, наверное, тоже поняли, что моя подопечная ратует за исключительную чистоплотность. Вместе с тем, её кухня (а кухня, как правило, должна служить эталоном чистоты), так вот, кухня бабы Фиги является самым грязным помещением в квартире. Нет, не из-за невымытой посуды или ещё чего-то там, сравнительно подобающего. Во-первых, г-н профессор, все кухонные поверхности лоснятся, потому что их покрывает слой жира, разномастного и застарелого. Кое-где виднеются его потёки, в другом месте жир застыл разводами, иногда он липнет как самоклеящаяся лента (!), а возле плиты превратился в настоящую коросту, состоящую из вермишели, картофельных очисток, яичной скорлупы и многого другого, имеющего столь же отвратительный вид.

Во-вторых, под раковиной у бабы Фиги стоит мусорное ведро. В него хозяйка сливает даже жидкие остатки пищи, поскольку боится засорить супом унитаз. Ведро это не выносится неделями. Старушка ведёт жизнь размеренную и умеренную. Следовательно, наполняется ведро очень медленно, а когда наполнится, баба Фига не торопится его выбрасывать (опять же по причине вечно больных ног). Твёрдый мусор она ставит рядом с ведром, а помои так и льёт сверху – они ещё долгое время хорошо впитываются. Вы не поверите, г-н профессор! Но я это видел. О запахе молчу – я стараюсь, как и Вы, быть человеком учёного склада ума, т. е. постулировать беспристрастие. Поэтому о качестве пищи молчу тем более.

Ох, г-н профессор, здесь я вынужден остановиться. Не могу сейчас дальше писать. Ведро проклятое доконало меня совсем, а мне ведь придётся его выносить. В следующем докладе обязательно сообщу Вам, как закончился день, и что рассказала мне баба Фига о своём прошлом. Ей, между прочим, 91 год.

Очень, очень благодарен Вам за всё, г-н профессор.

Ваш В. Полярный.

В. Полярному от

г-на профессора.

Веня!

Что ж ты, друг ситный! Простого ведра испугался? Сразу видно – избалованный мальчик, избалованный. Родители-то, небось, гуляли много, а? Мальчика-то воспитывать некогда было? Ну, я шучу, хе-хе, шучу. Ты меня знаешь… Хмм, да.

С бабушкой будь поласковей. Она человек старый. Ты – молодой. Возьми и вынеси ей ведро, нечего рожу кривить. Иначе, какой же ты студент после этого? У студента должно быть воспитание!.. Интеллигентность, знаешь ли. А вы всё: г-н профессор, г-н профессор. Так и будете всю жизнь за юбку г-на профессора держаться? Тоже мне, мужики называются. Член уж, понимаешь ли… хм-м-м…

Доклад твой я, Веня, прочитал. Доклад хороший. Только почисти шрифт у машинки. А то у тебя буква «ж» плохо пропечатывается, а у «у» хвостика не видно. А так, в целом, мне даже понравилось. Парень ты всё-таки, видно, неплохой.

Жду про бабушкину жизнь.

Г-н профессор.

Декану Айзеру Турпурштейну

от студента Вени Полярного.

Дражайший г-н профессор!

Я никогда не позабуду, с какой огневленной брезгливостью относитесь Вы к всуеупотребляемому использованию термина «трагичность». Течёт время, мы становимся менее глупыми и видим, что поистине то, что казалось, что мы имели дело с трагедией, оказалось посредственной драмой. Очень немногие вещи могут уподобляться столь патетическим эпитетам. И когда баба Фига поведала мне о прожитом, я понял окончательно, г-н профессор – где трагедия, а где – клоунская мимицентрика.

Родилась она в деревне, жила там. Отдали её в школу, а через неделю забрали – некому было смотреть за скотом и детьми. Дети плодились часто, баба Фига числилась среди них старшею, за что и поплатилась образованием. За ту неделю, какую довелось ей провести в школьных стенах, выучила она буквы в алфавите и научилась работать с натуральными числами, чем и пользуется до сих пор.

Потом выросла она и поженилась. Спустя какое-то время муж чего-то не выдержал – умер. Умер, не оставив бабе Фиге никакого ребёнка. Она пыталась найти эквивалентную замену, выпрашивала детей у родственников, если они, по той или иной причине, не могли о ребёнке заботиться, вырастила подобным макаром несколько поколений – выкормила их, выходила, носила каждое поколение на собственном горбу прямо до пятого своего этажа. Но все, все без исключения оказались подложными гадами. Они науськивали друг друга против неё, строили злокозни и под конец умышленно возненавидели. Баба Фига осталась одна.

Эта стойкая женщина, г-н профессор, никогда не жаловалась на жизнь. Не жизнь виновата в её бедах – виноваты люди. Она всегда и всем помогала, помогала бесплатно. Совершенно бескорыстным образом она учила окружающих жить, работать, учиться. У неё гигантский полувостребованный опыт. Ей трудно пользоваться им в одиночку. Она постоянно хотела, чтобы накопленные ею знания перенимались теми, с кем она работала. А они её не слушались, они всё хотели делать по-своему, назло бабе Фиге. Особенно яростными её врагами были начальники. Она показала мне свою трудовую книжку – четыре тома колоссальной рабоче-крестьянской летописи. Если бы Вы знали, дорогой г-н профессор, как работала моя подопечная! Она служила диспетчером, контролёром, вахтёром, билетёром, она пряла пряжу, жала рожь, чинила танки, потом заработала групповую инвалидность и вынуждена была навсегда устроиться сторожем. Не одну тысячу ночей баба Фига лазила по стройкам. Один раз её чуть не убили жулики, в другой раз – едва не разгрызли коллеги, сторожевые собаки. Она тонула в жидком растворе, падала в коварно вырытые ямки, сломала себе весь сон. И никто ни разу не поблагодарил! Ей давали свисток, красный флажок, а через считанные месяцы изгоняли прочь из коллектива. То всё начальники воду мутили, считает баба Фига. Почему-то ею управляли исключительно нерусские начальники: евреи, татары, монголы. Однажды даже командовал противный финн. Он собирался зарезать бабу Фигу ножичком, но она закричала и спаслась.

Мы разговаривали долго, до полуночи. Бедная старушка раз шесть повторила мне вышеизложенное – от начала к концу и в обратном направлении. Часто останавливалась, чтобы поплакать и отдохнуть, а я ужасался, я скорбел сердцем. До какой степени жестокой оказывается судьба многих из нас! Всякие научные постулаты меркнут перед таким рассказом. Трагическая жизнь! Эпопиада!

Пишу я уже поздно очень, вернее – очень рано. Прошу г-н профессор, Вашего прощения за сумбурность. Впечатления давят. Кроме того, Фиглайя Марковна сильно храпит. Она предупредила меня, что никогда не спит по ночам из-за привычки сторожить, но храпеть может. Ей тогда нужно сказать: «Баба Фига! Не храпи!!», она перевернётся на другой бок и не будет. Но я, как Вы сами понимаете, не отваживаюсь – старушка очень измучена. Завтра, то есть сегодня, чуть попозже отредактирую, напечатаю и отправлю социологический анализ услышанного.

Крепкого Вам здоровья, г-н профессор.

Ваш В. Полярный.

В. Полярному от

г-на профессора.

Вениамин!

Я вынужден сделать тебе очередное критическое замечание – ты начал свой доклад с буквы «Я». Помнишь, да? «Я никогда не позабуду, с какой огневленной брезгливостью…» и т. д. и т. п.

Чтой такое?! Я сколько раз вам говорил – никакого «ячества»! Кого интересует ваше «Я»? Вы должны быть светскими людьми, в самом деле. Это просто безобразие! Вы попадёте куда-нибудь в приличное место, там «якнете», и у вас спросят: «А кто у вас г-н профессор?» Ну?.. Что ж это вы меня подводите? Я, что ли, учил вас «якать»?! Мальчишество какое-то…

Я, к слову сказать, переживал из-за бабушки… «Бедная старушка» – это ты верно подметил, молодец. Вот, видите?! Как я говорю, так всегда и получается! Стоит вам только начать кончить валять дурака и хоть немножко взяться за ум – сразу появляются хорошие результаты… «Бедная старушка». Это ведь очень правильный, верный подход. Точное социальное определение. Вот теперь я вижу, что ты у меня чему-то научился. Хорошо… продолжай так же дальше.

И последнее. Напиши-ка мне в следующий раз, вынес ли ты мусорное ведро. Ты думал, я забыл? Решил, наверное, что если г-н профессор не говорит, значит так оно всё и с рук сойдёт? Нет, Веня. Г-н профессор всё помнит. Ты ещё плохо знаешь г-на профессора. У г-на профессора таких как ты знаешь сколько было? И я их всех помню. У меня педагогический опыт – дай бог каждому. Я и в ПТУ имени Клячки преподавал, и в заборостроительном, потом в Академии пресмыкающихся курс вёл. Так что ты должен ещё уважать г-на профессора и прислушиваться к тому, что он говорит.

Ну, всё. Смотри не болей, слушайся там бабушку.

Г-н профессор.

Декану Айзеру Турпурштейну

от студента Вени Полярного.

Г-н профессор!

Спешу уведомить Вас, что бабушкино ведро я, разумеется, вынес. Более того, система мусороликвидации у неё включает в себя не только ведро, но ещё и кастрюльку. Сейчас поясню, в чём дело.

Дело в том, что нагибаться каждый раз под раковину, к ведру, бабе Фиге тяжело. Поэтому рядом с раковиной на столе она приспособила эмалированную кастрюльку средних размеров – некий предварительный пункт концентрации нечистот. Когда кастрюлька наполняется, хозяйка выгребает её содержимое уже в ведро. Руками! Зато нагибаться приходится значительно реже.

В этом докладе, г-н профессор, я решил заострить Ваше внимание на отдельных личностных частностях объекта моих исследований, которые, надеюсь, помогут нам всем глубже осознать квинтэссенциальные характеристики поля взаимодействий старых и малых.

Ежедневно, примерно в пять часов пополудни, баба Фига выходит гулять на улицу и сидит там где-то до девяти. Сначала я подумал, что она не отходит далеко из-за других бабушек, с которыми беседует прямо у дома. Но затем сделал такое наблюдение – даже у дома она сидит на лавочке строго около собственного подъезда. Если её знакомые находятся на другом конце дома, баба Фига кричит им до тех пор, пока они все не придут к ней, не сядут рядом и не начнут её слушать.

Старушка удовлетворила моё любопытство. Она сказала, что вынуждена находиться около своего подъезда, так как необходимо стеречь квартиру. Я удивился, ведь я бываю в квартире практически постоянно. Вот именно, ответила она, к тебе могут прийти дружки и чего-нибудь утащить. Я, понятное дело, обиделся, но вида не подал. Просто ранее я часто уже оказывался свидетелем удивительной простоты бабы Фиги. Простоты, граничащей с некоторым даже цинизмом и ещё чем-то, название чему трудно подобрать. Однако я помню главное правило: старость надо беречь, и стараюсь вести себя соответственно. Надо признать, что мне зачастую трудно сохранить беспристрастие. Особенно в таких случаях, когда, например, она тайком вытаскивает из моего чемодана грязное нижнее бельё и стирает его. Она делает это из самых благородных побуждений, как объясняет сама, хотя моё честолюбие неизбежно оттого коробится. Боюсь, я бы не стал об этом писать, но чистота эксперимента – есть главное условие нашей практики.

Вообще же на тех, с кем она вынуждена общаться во дворе, баба Фига в постоянных жалобах. Как только она находит себе подругу, подруга очень скоро бабу Фигу предаёт и начинает рассказывать её самые важные секреты посторонним. Исключений тому ещё не было. Общаются же с моей подопечной те, «у кого осталось немного совести». Да и они, призналась мне старушка, давно желают в душе́ её смерти, хотят её квартиру к рукам прибрать.

Единственный слегка любящий мою хозяйку человек, живёт в соседнем доме. Один раз я его видел, он к нам заходил. Баба Фига мылась в ванной комнате, поэтому дверь открыл я. Это был чрезвычайно нетрезвый мужичок, достаточно старый, щетинистый, помятый и вонючий. Глаза его ёкали, руки тряслись.

– Фиг… – сказал мужичок, – Фиг… лайя Марковна… – и утверждающе мотнул головой, – …дома?

Я, на всякий случай, соврал:

– Уехала она. Что-нибудь передать?

– Пер-редайте, – попросил мужичок и сунул мне в руку три грязные морковки.

– Хорошо, я передам.

– Обязательно, – сказал мужичок, начиная уходить, сделал шаг, но потом вернулся.

– Скажите Фиглайе… Марковне. Она мне давала две морковки. Я ей… тр-ри!.. возвращаю…

– Хорошо, хорошо, я передам.

– Не забудьте! Она мне – две, я ей… тр-ри! – он слегка встревожился и добавил. – Она мне давала… тонкие морковки. Я ей… толстые… вот.

На этом визит бабушкиного друга прекратился. Судя по всему, он никогда её не предавал. Наоборот, старательно выслушивал, всегда поддакивал, хоронил в себе как могила, ну а если просил, то исключительно до получки. Всегда ли возвращал – сказать затрудняюсь.

Лица, относящиеся к бабе Фиге наиболее враждебно из ныне существующих, живут, естественно, за стенкой и снизу. То есть они, попросту говоря, наши соседи. Я пытался выяснять у старушки, чем они ей так досадили. Полученные мною ответы не показались мне убедительными. Сосед по лестничной площадке впал в немилость из-за того, что однажды сказал про бабу Фигу – «старая». Сказал, как она мне объяснила, при всех и при том совершенно ни за что. А молодые супруги, живущие этажом ниже, вообще всегда смотрят на неё «зве́рями». «Я, бывало, иду по лестнице, – рассказывала обиженная старушка, – а они идут мимо меня, не поздороваются. Я ж не буду с ними здороваться – я их старше. А они, хоть бы раз! Баба-то его вечно губы кривит, вся из себя. А он набычится медведем и глазами на меня зыркает. У, кобель поганый! Что я ему, девочка что ли? Сразу видно: хорошая семейка. Зато они и с тестем не ладят. А ребёнок у них от гангрены погиб, я сама слышала».

Излишне говорить, г-н профессор, что Фиглайя Марковна слышала, наверное, про всех жителей Пиздецка. Причём, такие вещи, в которых люди сами себе признаваться не рискуют. Я один раз попробовал ей намекнуть о праве каждого на личную жизнь и вызвал тем самым довольно бурную реакцию – после уж даже пожалел. Встречная аргументация сводилась к разнице наших возрастов, неоценимости её жизненного опыта, к праву её прав на внеочерёдность и многому другому. Я признаю́, что допустил ошибку, забыв об изломанности нервов моей пожилой хозяйки. Просто иногда очень трудно беречь старых людей, не принимая в расчёт их комплексы. Последние то и дело рикошетом бьют по окружающим.

Надеюсь, г-н профессор, на Вашу снисходительность и чуткое понимание сложности той ситуации, в которой мне приходится отрабатывать свою курсовую практику.

Ваш ученик В. Полярный.

В. Полярному от

г-на профессора.

Здравствуй, Веня!

Не удивляйся, пожалуйста, жёлтому пятну в середине письма – я нечаянно сок пролил. Стал в стакан лёд кидать и разбрызгал. Бог с ним. Мм… да.

Не буду ругать тебя на этот раз. Порадовал ты меня, честно скажу, порадовал. Твоё предложение… вот это вот… про «старость надо беречь». Оно это очень правильно, Веня, очень правильно, в самую точку. Старость надо именно беречь. А ещё ценить. Уважать. Старость нуждается в почтительном отношении.

Знаешь, мне самому скоро семьдесят… Поэтому я хорошо понимаю, что старость (да и вообще зрелые годы) – она многое человеку даёт. Да, Веня… Хмм-м!

А вот я хотел у тебя спросить, напиши мне в следующий раз: скучно тебе жить с Фиглайей Марковной или нет? Я у своих ребят-студентов всегда перво-наперво спрашиваю, вопрос им задаю: вот скучно им с бабушками жить? А? Не надо бояться. Нужно по-простому определить своё личное, чисто человеческое отношение. Потому что умные разговоры они и есть умные разговоры, никуда они не денутся. Со временем и эрудиция придёт, и слова. Интеллект появится. Мы все, как говорится… и я – тоже… А надо сначала в главном разобраться. И ответить на вопрос: скучно было? Или не скучно?

Это как у древних, классик один сказал. Как его… ранняя, кажется, афинская школа… или какая у них ещё?.. з-зараза… Чорт! Не помню! Памяти никакой, ничего уже не осталось! А!.. вот, он сказал… «будь проще… и… э-э, люди к тебе потянутся»! Во! Видишь, как?! Просто, а как гениально!

Так и ты, Веня, будь поскромнее. А то вы все, я знаю, думаете, что умнее г-на профессора. Вы ещё г-ну профессору сто раз «спасибо» скажете, что он стал с вами заниматься.

Так-то!

Г-н профессор.

Декану Айзеру Турпурштейну

от студента Вени Полярного.

Г-н профессор!

При всём желании я бы не смог утаить от Вас того, как «весело» мне живётся с Фиглайей Марковной. За три недели совместного с ней проживания я многое понял. Правда, боюсь, что слишком буквально. Надеюсь, тем не менее, на Вашу, г-н профессор, хотя бы фрагментарную поддержку.

Достаточно будет сообщить о таком сверхвопиющем в глазах интеллигентного (каким я осмеливаюсь себя представлять) человека факте. Фиглайя Марковна читает Ваши, г-н профессор, послания ко мне. Читает, разумеется, тайком. Читает сознательно! А при взятии с поличным беззастенчиво врёт – говорит, будто спутала их со старыми письмами сестры, которую, к слову сказать, она изжила ещё в незапамятное время. Как Вам это покажется, г-н профессор? По-моему, здесь уже никакие отсылы к престарелости не могут покрывать чинимого безобразия. Это элементарное хамство! Я впервые встречаюсь с подобным.

Я многое способен понять. Фиглайя Марковна – пожилая женщина, совершенно верно. Она может ходить в уборную, не закрывая дверь, потому что задыхается от вони собственных испражнений. Она может просить меня, чтобы я её вымыл, потому что руки у неё гнутся плохо, а подруги, которые потёрли бы ей спинку в более логичном порядке, все как одна – предательницы. Я, в конце концов, закрываю глаза на её громогласные молитвы. В них она ежедневно просит боженьку «перевернуть и лопнуть» её врагов. Скорее, даже не просит, а требует, грязно притом выражаясь. Я стараюсь не замечать этого, г-н профессор, хоть оно и омерзительно. Моё терпение заканчивается только в одном случае: когда мне лезут в душу, выпытывают там всякое разное самым невинным образом, чтобы потом, при первой удобной возможности перевернуть услышанное с ног на голову. Я не могу терпеть, когда от меня только требуют, считая данное право вполне нормальным. Я начинаю протестовать в случае, если человеческое достоинство откровенно унижают. И думаю, что мои замечания покажутся Вам заслуживающими согласия.

Знаете, г-н профессор, как реагирует баба Фига на мои попытки исправить положение? Она заявляет теперь, что я тоже примкнул к стану врага. Дескать, я теперь помогаю её подругам-предательницам, бывшим начальникам и всем без исключения родственникам свести её, бедную-несчастную, в могилу, и тогда мы все будем жить в её квартире, поскольку мы же «хотели того с самого начала». А она никому никогда ничего, кроме счастья, не делала! Гораздо больше – она вроде бы подумывала переписать свою квартиру на меня, я, мол, сразу ей понравился. Она, конечно, слегка опасалась, не отравлю ли я её тотчас, после оформления документов, ведь хозяином квартиры я мог стать только когда умрёт прежний владелец. Она долго думала, почти уже надумала, и тут, значит, я ей такое сделал.

Что сделал?!

Г-н профессор, Вы знаете, надеюсь, мою многотерпеливость и житейскую аккуратность. С первых дней практики я старался показать себя максимально лояльным. Вёл себя тихо, вечером приходил рано, старался что-то делать по хозяйству. Но чем дольше мы живём рядом друг с другом, тем хуже становятся наши отношения. По мнению Фиглайи Марковны, я всё делаю неправильно, от меня, якобы, вся грязь. Когда я стремлюсь навести порядок, она моментально вмешивается, перехватывает инициативу, сама делает работу до конца, а потом часами корит меня за преступное к ней пренебрежение. Так происходит постоянно и по любому поводу. Я только и должен, что ей подчиняться, свободное время отдавая выслушиванию рассказов о прожитой жизни бабы Фиги. Её я должен неустанно хвалить и жалеть, а её врагов ненавидеть так же люто, как она, и стараться ей споспешествовать в скорой над ними расправе. Меня же уже тошнит! Я сначала действительно написал за неё пару десятков писем в правительство, в ЖЭК, прокуратуру, ближайшие тюрьмы и крупнейшие магазины, но затем наотрез отказался. Просьба в этих письмах была одна – выслушать бабу Фигу. Содержание тоже постоянное – вольно интерпретированная автобиография с солидным зарядом несусветнейшей чуши шизофреническо-параноидального характера. Мой отказ заниматься дрянным письмоводительством баба Фига восприняла крайне болезненно. Она пригрозила сообщить о моём хулиганстве (!) лично Вам, г-н профессор. Она сказала, что придёт к Вам домой, в чём я нимало не сомневаюсь. Однажды она нашла в городе человека, о котором ничего, кроме имени, не знала. Я же на свою беду сказал ей, как Вас зовут.

Кроме того, на днях я обнаружил, что моя записная книжка «самопроизвольно» изменила месторасположение. Внутри она была перепачкана чем-то жирным. Фиглайя Марковна, само собой, абсолютно чиста, но, думаю, моим друзьям отныне придётся несладко.

Жду от Вас, г-н профессор, корректирующих инструкций.

С глубоким почитанием, В. Полярный.

В. Полярному от

г-на профессора.

Веня, дорогой!

Ну что ты трагедизируешь?! Подумаешь, с бабушкой поругался. (Кстати, я снижу тебе оценку на балл за это)… Тоже мне, понимаешь, нашлись! Ты же знаешь, мальчик, как беспокоится обо всех вас г-н профессор. Это вы его все презираете, а он вас любит. И желает вам добра.

И Фиглайя Марковна желает тебе добра. Ты должен идти ей навстречу. Она старая, у неё один ты остался. Она мне тут позвонила, много рассказывала о тебе, о родителях твоих, о том, как ты в детстве рос, чем болел… Я ж не кричу на неё, правильно? Мы с ней очень хорошо поговорили, и она мне много интересного поведала. Она, в частности, считает, что тебя околдовали соседи. Они вроде сунули вам под дверь какое-то оговорённое варенье и эту… как её?.. лапку, что ль, кошачью?.. Ну, не важно. Это, понятно, басни. Их междусобойные дела. Но я же не стал смеяться, Веня! Да, я не стал. Я продемонстрировал выдержку, свойственную настоящему учёному. А иначе у нас никогда ничего не получится. Что ты, Веня! Это же особое и очень важное свойство – ладить с людьми. Посмотри, сколько должностей я занимаю! А всё потому, что умею находить с людьми контакт, умею человека выслушать, помочь ему в трудную минуту. Без этого в наше время никуда. Нужно дружить со всеми, везде должны быть расставлены свои люди. Иначе никаких научных открытий ты никогда не сделаешь. Какая же это, к чертям собачьим, научная работа?! В науке главное – светскость! Знать, кому что говорить, при ком говорить, когда. Да ещё так говорить, чтобы человек не обиделся. Во́т чему я вас учу! Я же не хочу видеть своих учеников дворниками и лаборантами… А ты мне всё куда-то не в ту сторону клонишь. Взял, зачем-то бабу Фигу обидел. Она тут у меня по телефону битый час плакала. Ну? Куда это годится?.. Говорит, ты с приятелями её мебель таскаешь, продавать собираешься. У тебя что, денег нет? Так чего ты молчишь? Сказал бы давно, я бы тебе помог, правда? Чем вот так вот скандалы устраивать, практику срывать.

Нет, я, наверное, всё-таки оставлю тебя на осень. Совсем ты, парень, диким стал, от рук отбился. Вместо того, чтоб подработать где-то, допускаешь поползновение на экстремизм. Над старой бабкой издеваешься. Нет, я, видимо, поговорю с коллегами. Надо с тобой что-то делать.

Больше на такой жёлтой бумаге мне не печатай, найди белую. И сделай шрифт у машинки покрасивее, нечего канцелярщину разводить. От канцелярщины уже отвыкать пора.

Г-н профессор.

Декану Айзеру Турпурштейну

от студента Вени Полярного.

Г-н профессор!

До конца моих испытаний четыре дня. Я считаю секунды. Основные выводы я сделал, они будут соответственно оформлены и отправлены на кафедру досрочно, но часть их я хотел бы изложить Вам прямо здесь.

Столкнувшись вплотную с проблемой старых и малых в её демографических и социальных аспектах, а также проведя ряд сравнительных наблюдений, я выяснил: среди лиц старшего поколения различается процент (полагаю, немалый) людей, представляющих реальную опасность для окружающих молодого возраста. Эти люди носят явно выраженные признаки асоциальности, имеющей весьма болезненные формы. Ситуация осложняется тем, что границы медицинских возможностей крайне узки, чтобы выявить таких больных, поставить им правильный диагноз со всеми вытекающими отсюда следствиями. Иначе говоря, такие больные здоровы по мнению врачей, и больны с точки зрения окружающих, особенно, проживающих рядом. Кризисность положения для последних заключается в полном игнорировании человеческих прав, скрытых издевательствах и корыстном использовании пенсионного статуса в достаточно циничном виде. Выношу в качестве предварительного итога заявление о необходимости рассмотрения социологами следующей проблемы – мер по разграничению старых и малых в законодательном порядке, во избежание противоправных действий как с одной, так и с другой стороны.

А теперь кое-что от себя лично.

С бабой Фигой разговаривать я перестал. Её властолюбие стараюсь нейтрализовывать доступными мне способами. Хотя – призна́юсь, нервы полностью расшатаны, частенько подумываю об откровенно преступных актах. Авось, пронесёт. Она доводит меня всё изощрённей. Демонстративно следует за мной по пятам и протирает с мылом любое место, до которого я дотрагиваюсь. Периодически устраивает контрастный психодуш. Сперва самовольно готовит мне еду, старается ублажить, расспрашивает о делах, о здоровье, до невозможности отвратительно заискивает, а следом вдруг начинает орать, ругаться, проклинать меня. И то, и другое перемежается приступами слезливости. Фиглайя Марковна умеет плакать лучше любой актрисы. Её слёзы могут брызнуть фонтаном и, если нужно, высохнуть прямо на лету. После взрыва наступает своеобразное затишье – она гундит себе под нос одно и то же. Без передышки. По многу часов. Делается это планомерно. Она развязала самую натуральную войну, где противника добивают как можно медленней и мучительней. Даже ночью, в промежутках страшного храпа, которым баба Фига будит саму себя, она не теряет времени даром, затевая свою шарманку.

Кажется, я схожу с ума. Она обвиняет меня в специальном топтании её полов, говорит, что я ворую её хлеб, нарочно жгу её свет, а в книжке коммунальных платежей исправляю цифры с меньших на большие. Я начинаю её ненавидеть с полной ясностью…

Как так могло получиться – она всегда творила добро, в ответ сталкиваясь со злобой? Раньше этот вопрос ставил меня в тупик. Всё оказалось намного проще. По её же собственным рассказам я понял, что паршивый характер там заложился чуть ли не с пелёнок. Потом в течение жизни он развивался, в старости дойдя до пика маразматичности. Сколько же характеров таких возможно произвести, сколько разновидностей?! Подумать страшно. Учитывая специфику нашего общества, вряд ли мы имеем дело с исключительным случаем. Старость, безусловно, натуральная смерть. Вопрос только – для кого? Я-то здесь временно, а ведь есть и те, кто жили с бабой Фигой постоянно, и тогда она была значительно моложе, значительно сильнее. Она, надо сказать, и сейчас далеко не развалина. Её шкаф с лекарствами – чистое надувательство. Стоит Фиглайе Марковне устроить хороший скандал, как её сердце начинает стучать без перебоев, давление нормазизуется, конечности выздоравливают. Вам, г-н профессор, покажутся кощунственными мои слова, я понимаю. Но Вы не видите бабу Фигу, а я с ней живу. Она вовсе не дура, чтобы хвастать самочувствием. Она вообще не дура, поскольку крайне расчётлива и всегда знает точно, каким образом надо поступить для достижения поставленной цели. Наряду с довольно крепким здоровьем, бабе Фиге удалось сохранить удивительную мобильность рассудка. Тут нам, социологам, парадокс и хорошая задачка. С одной стороны – полумёртвая кляча, а с другой – ежедневный тренинг. Да-да, г-н профессор, не удивляйтесь. Баба Фига делает зарядку! Причём, каждое утро. Зрелище, конечно, убогое, и злит меня жутко. Она сидит на постели, укрыв одеялом спину, дабы не продуло, а сама сначала наклоняет голову влево-вправо, потом дёргает локтями, двигает брови к центру и в стороны. Заключает же процедуру техничная разминка пальцев рук. Если бы у змеи были радикулитные грабли, она во время разминки шевелила бы ими точно так же (уж извините!).

Моя информация выглядит излишне поверхностной, но я готов привести конкретный пример. В минувшие выходные бабе Фиге стало плохо с сердцем. Причём, судя по всему, прихватило её основательно – старушка не могла даже приподняться, только хрипела и храпела. Время от времени клокотание разбавлялось слабыми угрозами и горьким сожалением: «Дождались, паразиты. Угробили бабку. Вишь, квартиру им захотелось. Сами работать не хотят, а им – квартиру. Хрен вам, а не квартиру!» Я решил не испытывать судьбу и побежал к соседям позвонить, вызвать «скорую». Фиглайя Марковна заметно оживилась, видя усилившееся к себе внимание. Во-первых, она допросила меня по поводу соседей, не говорил ли я там лишнего, не сказал ли я, что ей плохо. Я, разумеется, соврал, заверив в полной конспиративности. «Вот и правильно, – обрадовалась старуха, – а то они, гады, радоваться начнут моей болезни». Во-вторых, она попросила меня подать маленькое зеркальце и старый дырявый мешочек из гардероба. Г-н профессор, мешочек оказался косметичкой! Старая карга в ожидании врачей красила себе губы! Мне тоже сделалось плохо, но тут в дверь позвонили – приехали врачи. Бабка начала орать, как недорезанная: «Не открывай! Слышишь, не открывай! Я в халате, я в халате! Давай скорее платье, я переоденусь!» Я хотел её убить, но вместо того снова полез в гардероб, где начал перебирать старухины шмотки. Я чуть не задохнулся! В каждую тряпку были завёрнуты куски чёрного зловонного мыла и нафталина, притом половину одежды моль таки сожрала. «Не это, паразит непутёвый! Не это! – орала Фиглайя Марковна. – Летнее давай, летнее! С короткими рукавами!» Я вытащил шёлковое платье в крупных до пошлости цветах герани почему-то зелёного цвета. Отвернулся, чтобы не видеть, как она переодевается. Для человека в предынфарктном состоянии, баба Фига вертелась очень хорошо.

Специалисты устали ждать. С ходу они даже не поняли, кому из нас необходимо оказывать помощь. Через пять минут бабу Фигу убедили, что у неё в организме полный порядок. Но она решительно вынудила их сделать повторный осмотр, после чего выбила для себя кучу медикаментов, частью которых лечилась ещё в подростковом возрасте.

Приведённый мною случай, г-н профессор, изрядно характерный. Думаю, он произвёл на Вас впечатление. Я же лелею жалкую надежду, что не свихнусь окончательно до истечения срока практики.

Всего Вам доброго.

Ваш В. Полярный.

Деканат людоведческого факультета –

Полярному Вениамину.

Студент В. Полярный!

Экстренная комиссия под руководством Дж. Околия-хачика проанализировав ваши предварительные итоги, сделанные в ходе летней практики, постановила: продлить ваши практические работы на сорок дней, с возможностью повтора отдельных заданий.

Обоснования:

1) недостаточное уяснение поставленных задач;

2) недостаточное раскрытие темы;

3) погрешности в оформлении письменных работ.

Постановление рекомендовано профессором Айзером Турпурштейном и выполнено по просьбе вашей подопечной Фиглайи М. Клиузы.

Постановление действительно с первого дня, после официального окончания летних практических работ студентов 2-го курса людоведческого факультета.

Учёный совет.

Учёному совету

от студента В. Полярного.

Господа учёные!

Ваше извещение я получил. В ту же ночь меня разбудила бабка. Она неожиданно набросилась на меня, навалилась сверху и злобно прошипела: «Допрыгался, оболтус? Не выйдет! Тебя слушать никто не станет, все будут слушать меня. Потому что я – участница! Я – ветеран! А ты ещё – сопля. Тебе никто не поверит, а мне поверят все!»

Господа! По здравому размышлению я понял, что так оно и есть. Я постарался защитить себя, своё достоинство и разрешить проблему единственно правильным способом.

Мелкие фрагменты Фиглайи Марковны разосланы по вашим адресам – на память. Остальное лежит в её квартире. Надеюсь, вид этой престарелой свиньи найдёт отклик в ваших сердцах.

С почтением.

В.П.