Текст книги "Птица навылет"

Трамвай старух

Когда-нибудь же случится такое, что в городе не останется ни одного человека – дома наполнятся, а улицы опустеют? Страшное распоряжение администрации нужно для этого или невиданный в истории случай. Сегодня – время такого случая.

Свернулись бутончики, листочки затаились, вкопанные в тротуары деревца застыли, словно ожидая чего-то. Воздух насытился тишиной, и только поганенький бензиновый ветер струил вдоль дорожек позёмку нечистот.

Где голодные твари помоек? А сгинувшие пьяницы? Придурочный влюблённый, где ты?!.. Нет никого.

всё

предчувствует

звук

Из-за мутной подворотни, в самом тесном уголке Пиздецка послышался слабый неодушевлённый гул. Кто бы понял, а уж он разбавился скрежетом, грохотом и лязгом. Гдмолюфтом и стромыканьем…

Сейчас, сейчас произойдёт. Вы слышите?.. Этот шмигвалт, это громопыхтенье…

И тут… Гррмзвгджжжз… вот!.. ббрррргврггрздвжзблгрввгзгзззз… смотрите!!

С мучительным стоном, рёвом и криком, мигая подбитыми фарами и осыпаясь вокруг искрами, роняя старую краску целыми кусками, скрежеща и чуть ли не спотыкаясь, в поле нашего зрения въехал трамвай. Въехал, грузно развернулся и покатился вдоль по улице, слегка пошатываясь туда-сюда, проседая в частых ямах, издавая электрической мачтой пилящие визги, в надежде заглушить боль прожитых лет и ужас перед тёмными кварталами города.

Догоним и заглянем в окошко. Догоним же. И заглянем непременно. В окошко.

Какие пассажиры! Трудно что-либо понять.

У самой первой двери сидела старуха, имевшая вид вошедшей только что. Дерматиновая сумка её со сломанной «молнией» и растрескавшимися ручками, заключавшая в себе грязный носовой платок, кошель со свёрнутыми в дугу бумажными деньгами, тряпичный узел с упрятанными внутрь грошами и, конечно же, дополнительную авоську, завёрнутую в авоську, завёрнутую в авоську, завёрнутую в авоську, стояла на коротких старушечьих коленках, кои переходили затем в остаток ножек, не достававших до пола. Из сумки старуха поминутно тянула медикаменты. Заскорузлыми пальцами она перебирала раскрошившиеся таблетки – все открытые, без заводских упаковок, завёрнутые в потёртые бумажки с надписями «ат поносу», «ат горла», «ат давления», «ат склирозу». Одни клала под язык, некоторые – за щеку, другими затыкала дыры промеж зубов и, вынужденная таким образом молчать, сосредоточенно сосала снадобье.

Позади неё сидели ещё две старухи, ведя оживлённую беседу. Говорила в основном одна; говорила долго; говорила, чтобы говорить. Другая слушала, изредка пытаясь вставить: «а, ну и…», «да я и по…», «а у нас тог…», «так мы уж и не мо…» Разговор касался длинных очередей в магазинах, хамства молодёжи, справок от собеса и сломанных костей, которые от дурной погоды того и гляди сломаются вновь.

Сбоку от них, через проход, находилась крайне ветхая дама. Старухой её мы назвать опасаемся – как бы она от того не принялась падать в обморок, ломать веер, терять лорнет. Нет уж. Пусть будет просто «ветхой дамой», ветхой без остатка. Дама взволнованно грустила по причине недавнего околения любимой собачки. Одна рука дамы беспрестанно оправляла выцветшие бусы, седые патлы локон, модную вуаль, а другая – всё искала, искала, искала поводок, чтобы потянуть за него, легонько потянуть и привычно крикнуть: «Мими, перестань шалить! Мими!» Но тщетно… Она не понимала, что сидит. Она не понимала, что едет. Она не видела, как прямо перед ней остановилась старуха с огромной тяжёлой пустой сумкой, встала, уцепившись за верхний поручень, и всем видом, всем телоболтанием своим, хрипом в высохшей груди, одутловатостью больных ног просит, требует, заставляет несчастную даму встать и уступить ей место. Вокруг было много пустых мест, но ведь кто-то же должен встать и уступить место. Уступить престарелой женщине. Уступить, я говорю! Как вам не стыдно… Уступить всего лишь место. Встаньте и уступите. Немедленно место! Встать! Лицом к стене!! Руки за голову!!! – как любил говаривать мой муж-офицер. Какой был мужчина!.. Девятнадцатый по счёту у меня… Я его любила, представьте. А дети… что – дети?.. И вообще – как вам не стыдно?.. вообще (слёзы). Вы же видите, я – старая! (слёзы) А вы! Вы!.. У меня ноги больные! Вот, смотрите – тут вот и тут! (СЛЁЗЫ) Я про вас всё расскажу-у. Я про вас письмо напишу-у-у… (засыпая) Всё министру напишу-у-у… я вам… пока… жу… вы у… ме… ня…

Старуха заснула, повиснув на поручне, а дама раскрыла томик декадента Б. Породистый взгляд её, минуя замызганное окно, растворялся в сумерках.

Трамвай ехал дальше, семижильно изгибаясь на поворотах. Колёса звенели со странным перестуком. Судя по тряске, их форма давно утратила прежнюю округлость. Как могли эти колёса вообще работать, оставалось загадкой. Они продолжали кружиться, держа над собой великую ненужную массу.

Трамвай ехал; количество старух увеличивалось.

Девять подслеповатых бабок, очень простых по виду, оккупировали середину трамвайного салона – там, где сидения стоят лицом друг к другу. Они чутко дремали, иногда бросая вокруг злобные взоры. Им нравилось быть недовольными. Когда у какой-нибудь недовольство усиливалось больше, чем обычно, она принималась жевать собственные губы и скалилась беззубым ртом.

Странными были они. Какими странными…Нелепыми донельзя. Само наличие их в природе заставляло мечтать о сведении счетов. Будто страшная кара, воспринимались лица с нанесённой поверх морщинистой пятнистой кожей, одежда, лишённая права так называться, глыбистые кучи туловищ, увенчанные безмозглыми черепами. Редкие волосики, покрывающие черепа, выбивались из-под косынок, простиранных вдоль и поперёк. Старухи источали запах забытого чулана, наполненного сором чужого прошлого. Чего они хотели, куда ехали? Неостановимый биологический процесс двигал ими, но отношение их к жизни оскорбляло природу так же, как и самый допуск к существованию.

Вот одна из них настороженно оглянулась и, видимо, вспомнив, какую физиономию нужно предпринять, закатила глаза, залопотала что-то, схватилась рукой за сердце. Сидевшая рядом полезла искать всегдашнее снадобье, но больная тут же хрюкнула, воспряв от внимания к себе:

– Оставь, оставь… Куда мне? Какой уж век живу!.. Устала.

Однако таблетку ей всунули, заставив шустро подлечиваться. А та всем видом своим желала ещё, ещё таблеток, ещё пилюль, порошков и капсул, испрашивала аппарат измерить давление, требовала рецептов и лекарей получше. Пока осталось времени хоть чуть, пока лукаво желанную кончину ещё можно отогнать истёртой клюкой. Не видать ей, смерти, меня! Не видать! Шиш ей, смерти, шиш, шиш… Фу-у-у-у… Вот так… хорошо… Шиш вам. Всем.

Сердце, похоже, отпустило, и бабка расслабилась. Задвигалась вся, усаживаясь поудобнее, руки полезли в сумку – проверить, не украли ли чего. Дыхание стало ровным, и губы начали по-прежнему жевать пустоту, а язык бескостный трещал совсем другое:

– Ох, пожить бы… пожить ещё денёк… пожить, да не умирать… лет тридцать хоть пожить бы, и солнышко увидеть как-то… ох, ох…

Остальные сидели безучастно: кто машинально вертел головой, боясь пропустить давно упразднённую остановку, кто всхрапывал, путая сон с явью. Тик одной вечно подмигивал сидевшей напротив соседке, та паркинсонски кивала в ответ. Кивала всё ниже, ниже, ниже, пока, наконец, не сложилась почти пополам, уткнув лицо в начатое вязание. Спица уколола её в нос, и она, метнув голову кверху, продолжила, наравне со всеми, кидать вокруг злобные взоры.

Трамвай вдруг сильно потрясло, он осыпал себя голубыми искрами и замер.

Беззвучие стало давить снаружи окна. Что там за ними, за окнами? Не видать ничего. Тускло проглядывались старые стены, вроде канаты какие-то вились по ним, а может, не канаты это вовсе, может, и не стены.

Чёрные лианы деревьев поползли через открытые форточки внутрь салона. Чёрные змеи, покрытые корой с жуками в трещинах. С насильно привязанными к веткам засушенными листьями. Самая длинная лиана вытянула щупальце и коснулась им осветительной лампы на потолке. Следующие щупальца обвили лампу вокруг.

Мелкая дрожь прошла по корпусу трамвая, стёкла зазвенели в разболтанных пазах, вхолостую заклацали компостеры. Бесполый голос забубнил в репродукторах правила дорожного движения, правила пользования транспортом, правила поведения на улице, правила уяснения правил…

Старухи застыли на местах, шеи их вытянулись, уши удлинились, внимая распоряжениям механического голоса, а глаза испуганно следили за движущейся порослью.

Сзади вдруг крикнула одна:

– Форточку, форточку закройте! Сквозняк! Дует!

Тотчас лианы зашипели, втягиваясь обратно, на улицу. Репродуктор пожелал доброго пути. Трамвай просел и стал набирать скорость.

Едущие заволновались.

– Ты слышала, слышала, что он про движение говорил?

– Не слышала я, глухая я. Ты её, вон, спроси.

– А я слепая совсем, у мене один глаз не видит, откуда я услышу?

– Она ему – «форточку закрой». Совсем бабка одурела!

– Бабка-ляпка.

– Ляпка-бабка…

– Глаза твои бесстыжие! На что ты мене в срам гонишь?

– У меня радикулит, не могу я.

– А у меня муж на фронте утоп! Понятно?

– Так я плюю на тебя! Тьфу! Плюю вот – тьфу, тьфу!

Собрание оживилось. Кто начал подпрыгивать, подзадоривая других, кто совсем одурел – кувыркался, был словно у себя дома. Одна из самых бойких, намазавшись лосьоном для бритья, пустилась в пляс. Частушки! Прибаутки! Пляс-гармонь – держись, колёса! Улыбаются гнилые скважины ртов, на животах трещат халаты.

Трамвай заносило, скрипел булыжник мостовой. Разгорячённые плясуньи заводили круг, число зрителей увеличивалось поминутно. Кругом старухи одни – глазу некуда деться! Дым, чад, не продохнуть!

– Гляди, девки! Гляди, молодой! Молодой идёт!

Многие решили не верить, а наиболее древней из пляшущих вздумалось пошутить. Она выломала створку дверей и зарычала в темноту. Фокус удался – с улицы кто-то сдавленно в ответ пискнул, но шутница потеряла верхнюю челюсть, отчего стала похожа на бракованного вампира. Подруги её обеспокоились, требуя «затормозить поезд» и покарать негодяя, покарать в соответствии с законом. Ведь несчастная из-за него зубов лишилась. Как есть, из-за него. Пусть прощения теперь просит! На коленях!

Наиболее пылкие рванулись к вагоновожатой, но пыл их быстро улетучился. Той на месте не оказалось, даже дверь в её кабину была заколочена трухлявыми досками крест-накрест.

Тупо и долго глядели старухи на доски, на густую паутину, лежавшую поверх, потом медленно повернули назад и стали разбредаться. Каждая – на своё место. Одни остались сидеть, бессмысленно всматриваясь в темноту, другие повалились на пол и притворились маленькими. А сзади всех путешествовала славная, лет от роду пятнадцати. Глаза ей укрывали кудлатые седые брови. Под глазами рассыпались морщины. От горбатого носа, минуя рот, шли две глубокие борозды, сообщая нижней части лица презрительное выражение. Верхняя почему-то имела в себе беззащитность, дробила впечатление пополам. Логика сводилась к абсурду. Значение превращалось в глупость…

Ладно, оставим это… Пусть себе едут. Оставим…

Постепенно удаляясь, трамвай становился меньше, меньше…

«Дринь-дринь», – прозвенел звоночек, катясь по грешной земле и подпрыгивая. Городские стены тушили звук, чтобы сохранялся покой спящих жителей.

Когда-нибудь мы пойдём следом, когда-нибудь обязательно, а сегодня – черёд отживших своё.

Трамвай давно сошёл с рельсов, устремляясь к неминуемой гибели. Но ехать ему предстояло долго. Долго ещё.

Так называемые люди

У себя в детской, по счёту – пятой, расположенной в особняке четы сиятельнейших Агитпунктов, недорослеватый отпрыск, по счёту – третий, внезаконнорожденный принц Глория Сарбоннаролла Долнгдт Псевдорибонуклеинович с внутренним ожесточением выслушивал увещевания своего отца, достопочтенного члена городской ратуши эрцгерцога Салабона Марковича Агитпункта. Увещевания гремели, как правило, маршеобразно:

– Свинья такой!!! Ты мне не сын!! Тебя я проклинаю!!!

Заканчивались же, обычно, на меланхолический распев:

– Пойди ко мне, мой мальчик, тебя я умоляю. Высокий твой удел навек благословляю.

Основная часть увещеваний имела более конструктивный смысл, разительно отличающийся как от молниеподобного пролога, так и от слёзного эпилога, призванных всецельно олицетворять грозную кротость отцовских чувств по отношению к сыну.

Сегодня конструктивность основного содержания воспитательной речи сводилась к следующему:

– Ты, дитя моё, наивен. Чиня какую-нибудь пакость, следует помнить о возмездии. А ты вместо того… (глубокий вздох) артачишься. Напрасно… Сегодня, выходя из-за обеденного стола, ты бзднул. Молчать!.. Меня там не было, никто не слышал, но каково коварство! Воспользовавшись умением бздеть шёпотом, в глубокой тайне, ты не преминул учинить сие в присутствии семьи. Ты бзднул сознательно, негодяй. Учинил всем в лицо!.. Мне донесли. Что вчера вечером. Во время чтения… Ты слюнявил пальцы для переворачивания страниц!! Плебейская кровь!.. Ты забыл, что являешься представителем пиздецкой элиты!.. Хорошо, допустим. Тебе уже двенадцать. Твои сверстники читают Канта. А ты что читал? Не сметь отвечать мне!.. Я сам знаю… Мне тоже когда-то хотелось женщину. Но меня воспитывали в дворницкой! А тебя во дворце!! Мерзкий мальчишка… Подумать только – облизывать пальцы! Тебе ещё нужно учиться споласкивать руки после уборной… (скрежет зубов) Да! Да! Я знаю! Это неохота… Всегда неохота. Но таковы требования общества! Общества… вырастившего тебя. Общества, тебя… (всхлип) ждущего. Ну… хер с тобой. Ну… поди ко мне. Мой мальчик. Тебя я умоляю…

И так далее.

Принц Глория с омерзением воспринимал ласки родителя, пока тот садистски облобызовывал сына, покрывая его, помимо слюны, ещё и слезами. От отцовского пухлого живота несло жиром и дорогими одеколонами. Массивная золотая цепь, живот препоясывающая, немилосердно впивалась в щупленькое тельце подростка. Но он ничего не мог поделать. Родительское обожание, согласно всё тому же кодексу общественных устоев, надлежало ценить столь же трепетно, как и необходимость мыть руки после чего угодно, отвечание правдой на ложь и запрет на пуканье без особой нужды.

Высморкавшись сыну в нашейные кружева, папаша завершил свои издевательства. Он сдал его фройляйн Грибок (ударение на первом слоге), гувернантке, а сам поспешно удалился. Салабона Марковича ждал каждодневный изнуряющий труд – вино, карты, приёмщицы спермы…

⁂

Подросток лет двенадцати, оборванный и грязный, с непримиримой упёртостью глядел в лицо своего отца, зловонного и страшного. Вдвоём они балансировали на острой кромке мусорной гряды – одной из центральных возвышенностей, составляющих достопримечательную изюминку Отбросных плантаций Пиздецка.

Папаша в ярости схватил и в воспитательных целях раскрошил кусок арматуры, в надежде запугать сына насмерть. Тот не пошевелился – глаза его всё также глядели с наглостью и вызовом. Тогда родитель подпрыгнул и с боевым кличем вошёл в землю по пояс. Подросток снисходительно осклабился «Подумаешь!..» и неуважительно сплюнул через полувыбитые зубы. Отцу ничего не оставалось, как применить силу. Выдравшись из мусора, он схватил своё чадо за ноги и принялся дубасить им о близлежащую кирпичную кучу. Голова подростка колотилась по кирпичам, высекала из них искры, но взгляд наглеца оставался по-прежнему гордым, издевательским. Запыхавшись, отец остановился, отбросил сыновье тело в сторону, сам тяжело опустился на землю… в изнеможении закурил.

Конечно, если б он знал заранее, что его отпрыск окажется такой падлюкой, то относился бы к нему строже. Но время ушло, гад вырос. Теперь он смеет глядеть отцу прямо в глаза, игнорируя правила и респект.

Докурив папиросу, отец выдернул у себя из-под ног колбасную кожурку, в задумчивости её пожевал. Отпрыск продолжал глумиться: строил рядом некое подобие средневекового храма из битого стекла, верёвок, остатков швейной машины и собачьего трупа. И это в ту пору, когда отец хочет с ним посоветоваться. И это буквально через полчаса после того, как мать предложила ему позавтракать, а он отказался, дрянь такая! Отказался есть восстановленные отруби. Щенок ползучий!.. Когда родители, можно сказать, промывали их ночь напролёт. Ради него, урода неродного. Выгнали всех опарышей, чтобы мать ему, заразе, приготовить смогла, а он, значит, отродье, «не хочу, не буду». А я в его годы резиной давился, ебит тебя налево. Я тогда, как сейчас помню, вот как сейчас, перед, бля, глазами стоит – из лужи хлебал. Родителям, падлам этаким, ноги целовал. Потому только и человеком, может, сделался. И его, пиздюка такого, вырастить смог, как все нормальные люди. Чтобы он, значит, что. После всего такого выёбываться для себя решил?! Вот же говнииище…

Терпение отца лопнуло окончательно. Он взял сына за шиворот и потащил вниз, по направлению к заводу детских игрушек. Они миновали пять или шесть мусорных карьеров, пока не оказались перед старым заброшенным котлованом для слива жидких нечистот. Рядом торчала будка сортира, дверь которой, покачиваясь на одной петле, тоскливо скрипела.

Оба зашли в сортир.

Состоялся завершающий разговор. Предсказуемо короткий.

– Да?

– Нет.

Отец перевернул сына вверх ногами и с размаху бросил в бездну испражнений. Подросток даже не поморщился.

Ловя отзвук, родитель нагнулся над дырой. Вскоре послышалось густое хлюпанье, чем папаша остался крайне доволен. Он просунул в дыру голову и назидательно проорал:

– В следующий раз будешь маму слушаться!

Затем разогнулся и уже для себя продолжил мысль:

– Нет, ну а что! С детьми нельзя по-другому!

⁂

Принц Долнгдт сидел напротив фройляйн Грибок. Престарелая гувернантка чистила пенсне кусочком наждачной бумаги и произносила фразы на непонятном языке. Её подопечный отвечал ей столь же непонятно, одновременно занимаясь обматыванием кошачьего горла изоляционной лентой. Обматывать приходилось туго, чтобы кошка не вздумала подать голос, когда ей начнут выкалывать глаза, но вместе с тем не окончательно, во избежание преждевременного летального исхода. Так продолжалось до перерыва на обед. Обедали, не считая борзых и рабов, втроём. Кроме Глории и фройляйн, кушала также высокочтимая мамо – особь живородящая, титулованная и тупая. Она периодически встряхивала вилкой для ловли тунца в шоколадном соусе, отчего рыбные ошмётки взлетали до самого потолка, и патетически вопрошала: «А какой сегодня день?!» Сразу подскакивал кто-нибудь из лакеев и набивал её пасть леденцами. Мамо начинала пыжиться, отчего трапеза приобретала вид цивильной, облагороженной традициями предков вакханалии. Изображения предков, начиная с полумифического старца Орбузия до скончавшегося год назад Рейнальда V Бесноватого, здесь же в столовой и висели. В подлинности генеалогического древа никто в семье не сомневался. Оно было действительно выписано на цельной морёно-дубовой плите настоящими золотыми буковками, а заказано, исполнено и выкуплено у здешнего лихоимца Чавотина за пять фальшивых целковых, о чём имелось памятное свидетельство ратушной нотариальной конторы и благоудовольствие вышеупомянутого Чавотина, в лояльности которого теперь уже совсем не приходилось сомневаться, поскольку обезглавленные, как правило, не рассуждают.

После трапезы домочадцы разошлись. Мамо унесли в спальню и укутали ватными одеялами, Грибок села за рояль потешить душу песнею, а моложавый принц, подобно змее, выскользнул на улицу гулять.

⁂

Ближе к вечеру мальчик вылез из отхожей ямы. Он разобрал деревянную конструкцию сортира по досточкам и поджёг её. Первое время грелся один, потом к нему присоединился Тяф, узнал, в чём дело и недоумённо встряхнул ушами.

– Не понимаю, – сказал он. – Чего на них обижаться? Родители – вещь известная. Их нужно на расстоянии держать. А если уж вместе живёте, тогда не плакаться… Помню, в нашем помёте щенков было восемь. Один впоследствии утонул. Ещё один подох от какой-то химии. А остальные пятеро? Где они. Только я и остался. И всё благодаря заботам мамочки нашей горячо любимой. Она ведь старалась нас воспитывать, согласно традициям. По-семейному. Боялась, мы по-своему жить начнём. Как сама всю жизнь на отбросах провела, так и нас сгноить хотела…

Тяф заклацал зубами по ляжке, в поисках блохи.

– А знаешь, у неё ведь получилось, – продолжил он, немного погодя, одновременно борясь с зевотой. – Четверо моих братьев, вместе с сестрёнкой, сдохли в одночасье от той колбаски, что она им принесла. Она всё думала, что умнее прочих, и тащила, бывало, всякую дрянь с колбасного завода. Ну, и доигралась. Правда, умерла достойно, по-матерински… Сначала сама…потом уж остальные…

Тяф, наконец, сладко зевнул и лёг на брюхо, положив голову между передних лап.

– Мамочка меня ненавидела… – подумав, добавил он. – Так это понятно. Ничего удивительного. Я всегда своим умом старался жить. А родители умных не любят. Они все страшные эгоисты. Просто до неприличия… Слышь? – повернул он голову. – Нафиг они тебе? Ну, родили, подумаешь. Ты же их не просил. Самовольно и родили, для своей же прихоти. Вот и брось их! Чего ты ковыряешься? Так будет справедливо. Они всё равно умрут. Раньше нас… если всё будет нормально.

Мальчик не отвечал. Он сидел, отколупывая с себя засохшие кусочки кала. Костёр постепенно выгорел, и друзья разошлись. Тяф убежал к какой-то сучке, а подросток вышел с помоек, решив пройтись по городским окраинам.

Он шёл вдоль самых узких улочек. По ним обычно редко кто гулял. Здесь если два человека встречались друг с другом, один разворачивался и возвращался назад, выпуская другого наружу, а затем входил снова. Окраин пиздяне старались избегать.

У мальчика, впрочем, не было цели. Следовательно, и предпочтений. Он просто шёл вперёд, пока не столкнулся нос к носу с неким хлыщом, примерно одного с ним возраста, пола, роста и веса. Только одетого весьма расфуфырено. В шляпу с перьями, оранжевые бусы и костюм-тройку с накинутым поверх халатиком из бюстгальтерной материи.

Хлыщ простёр руку вперёд и взмахнул ею при полном безмолвии, повелевая уступить ему дорогу.

Помойного мальчика это взъярило. Он, наоборот, приблизился к противнику вплотную, зло насупился и процедил:

– Чё надо?

– Я – принц Псевдорибонуклеинович, – тщательно проговорил хлыщ своё имя, как будто оно могло служить достаточным аргументом.

– А я Друль! – ответил мальчик с помойки. Считая инцидент исчерпанным, он схватил принца в охапку и поволок обратно тому направлению, в котором ранее шёл.

Когда они выбрались на открытое пространство, мальчик размахнулся и дал принцу по уху. Принц завыл от страха. Его не учили действиям, необходимым для защиты чести и достоинства. У элиты всё было проще: рекомендательные письма, иерархия, бюро по найму изничтожителей. Короче говоря, не так, как здесь, в реальности.

Сарбоннаролла опешил. Потом аляповато подскочил, обхватил соперника ногами, а руками принялся царапать ему лицо.

Драка становилась противной до невозможности. Принц и нищий катались в пыли, беспорядочно мутузили друг друга, обменивались пинками, плевками.

Чуть в стороне за их стараниями наблюдали трое: контролёр, молочница и сталелитейщик. Молочница то и дело строила контролёру глазки – зрелище возбуждало её, а сталелитейщик подкручивал кудлатые усы, изредка восклицая себе под нос:

– Ну и дела-а… Да-а, дела!