Текст книги "Птица навылет"

– Почему?! – изумился Феликс.

– Взрыв будет, – смачно зевая, объяснил Зигфрид. – Реакция пойдёт.

Лиза с готовностью кивнула:

– Понос – беда альпиниста. На Вавилоне – последнее дело. Вавилон таких к себе берёт. В год человек по пять пропадает. Там сам поймёшь. Да не расстраивайся только! Это ведь не главное. Ребята, чего вы Феликса пугаете? Давайте песню лучше споём! Ну-ка!

Раздался струнный лязг. Сквозь шорох, скрежет, гул и взвизгивание играемой на гитарах мелодии Зигфрид с Олеком хмуро, но с каким-то постылым энтузиазмом, нараспев проговорили:

 
Когда мы вновь сойдёмся в кру-у-уг,
Под чистым небом сядем вдру-у-уг,
Любовь нечаянно нагря-а-ане-е-ет.
Уж я-то знаю, милый друг!
 

Ритм неожиданно поменялся, и все, кроме Феликса, (включая подвывающего Лихомора), с умильными лицами затянули припев:

 
Сорви травинку,
Кус-ни малинку,
Её для тебя я найду-у-у.
Давайте смеяться,
Не будем прощаться –
Нам нужно увидеть судьбу-у-у.
 

Беспричинное ликование, охватившее туристов, было столь заразным, что Феликс на минуту почувствовал облегчение. Застывшими глазами он смотрел на огонь костра и гладил Лихомора по шерстке, мягкой такой шерстке, шелковистой, хотя росла она из тяжёлого, заскорузлого панциря. Вокруг летали комарики, размером с небольших птичек, взбалтывая крыльями вечернюю свежесть. Иногда какой-нибудь опалый в душе лист порывал связь с воспитавшим его деревом и грохоча валился на землю. Поверхность земли дышала глубоко, проникновенно. Там, либо сям из неё вырывались струйки газа, по слухам целебного. Окрест слышалось рыкание местных хищников. Благодать пёрла из чащи. Было сносно.

Мысли о восхождении приняли у Феликса приемлемый, в какой-то степени даже интригующий оборот. Он удивлялся тому только, что гор пока не видно, хотя группа по всем расчётам подошла к ним вплотную. Возможно, их скрывали кроны возвышенных деревьев, полощущиеся в низменных облаках.

Пропев песен семь, братики уморились, глотнули чайку и продолжили с новыми силами, уже без всякого приглашения. Исполнили оду про «верность студенческой скамейке», Полнолунную сонату и частушки об ущербном сызмальства месяце, «Песнь бравых чеканщиков шагов, которые не сдаются во сне», интерлюдию Баобаха номер 409 дробь 80 прим. Затем, по всеобщей просьбе Лизы, Зигфрид четыре раза повторил «нашу, чернозёмную», а под самый конец друзья хором затянули семнадцатиминутную кантату «Геи вы, славяне! Хули – вы, ребята – ганы?» Разумеется, ни один номер исполнить толком не удалось. Забывали слова, путали аккорды, теряли ноты, попадали мимо струн. Однако чистосердечная задушевность торжествовала, неизменно пребывая на высоте.

– «Не линяет только солнечный ма-альчик», – запевал, например, Олек козлячьим баском, полуприкрыв глаза от передаваемого удовольствия, – «У него развернётся…» Нет, не так…

Он делал несколько контрольных «друмм-друмм-друмм» с перебором.

– Щас… тут бимоль идёт…

«Друмм-друмм-друмм».

– А! Нашёл! Щас… «Не линяет только солнечный ма-альчик. У него»… Как там дальше?

– Здесь другая тональность, – советовал Зигфрид. Он брал у брата гитару, после чего издавал ею «грынн-грынн-грынн». – Вот. Фу-диез в этом месте.

– Полифонический фу-диез? – на всякий случай уточнял Олек.

– Полифонический. И лучше в атональности играть, где чётные аккорды.

Вооружённый консультацией, Олек начинал снова:

– «Не линяет только солнечный ма-альчик. У него развернётся…» Или «завернётся»? Никто не помнит, как там?..

– По-моему, не «мальчик», а «зайчик», – звучала очередная поправка. – Ты точно помнишь? Там вроде «зайчик» должен быть.

– Да?.. – надолго застывал Олек. – Ладно! Давайте, ещё что-нибудь споём?!

И концерт продолжался.

Наступала ночь, очередная ночь в жизни Феликса, полная выщербленных мыслей, обожающих возвращаться в голову после того, как их прогоняли вон. Феликс думал о горах, о восхождении. Ему представлялись боль, усталость, обмороки, голодание, обмороженные руки, вывихнутые голеностопные суставы – причём, вывихнутые на самом краю пропасти.

Пропасть манит к себе. Воздух становится тяжелее с каждым шагом, кровь растягивает стенки сосудов, чтобы открыть дорогу будущим судорогам, артритам, коронарно-лимфатическому тромбозу. Холодные камни приглашают заблудших путников присесть, перевести дух. Уходящее тепло измученных тел во время короткого отдыха заложит, разумеется, основу для будущего ревматизма. Много позже застывший мочевой пузырь позорно сдаст свои позиции. Останутся только далёкие воспоминания о чём-то прекрасном, рвущемся издалека, навстречу установившимся головокружениям, температурному ознобу, вечной тошноте и вездесущему запаху мочи, сочащейся мимо цели безостановочно, несмотря на все усилия докторов.

Зато – вершина! Зато – достиг! Доказал себе! Мужик ты, наконец, или не мужик? Вот где сила! Она прямо в этом вопросе. Отвечай тоже прямо, – (наше общество не презирает инвалидов открыто). Царствие небесное усилием берётся, а гора Вавилонская – двумя. Так думал Феликс.

«Завтра заберусь на гору, – думал он. – Оттуда вниз стану смотреть. Никого выше не будет. Первым взойду! Они решили, я – такой, дескать, никакой. А я им… покажу завтра! Первым буду! Царь горы! Я! Заберусь!..»

И сразу новая внезапная мысль бросилась его точить. «Залезу высоко. Выше всех, – воображал дрожащий Феликс. – Один буду. Как этот… значит… боженька самый. Первым заберусь, боженьку увижу. А как увижу, так он, небось… саданёт меня?.. За то, что забрался. Открыто меня возьмёт, саданёт. За то, что я… первым… Как только, так… сразу. Возьмёт и саданёт враз. И навсегда».

Мысль о каре небесной так к нему привязалась, что он уж и дышать стал эпизодически. Саданёт и саданёт боженька. Как ни крути. Покоя нет. На другой бок перевернётся, только глаза закроет – опять начинается. Боженька саданёт. Из жара Феликс летел в холод. Как поднимусь, думает, так боженька и саданёт.

– Фу ты, ч-чёрт!

Весь всклокоченный, потный от переживаний Феликс распахнул спальный мешок и прислушался. Лежащий рядом в палатке Лихомор безмятежно смотрел сны, причмокивая раскатанными губами. В окружающем мире разлилось спокойствие. Сколько ещё спать до раннего выхода, оставалось тайной.

Феликс аккуратно лёг и сконцентрировался. Он попытался отключить сознание, чтобы раздражённый мозг дал набраться сил. Примерно с минуту всё шло нормально, как вдруг – выстрелило в упор:

«Боженька саданёт».

Феликс взвился, словно ошпаренный. Ему захотелось порвать палатку в клочья, сломать деревья в лесу, сровнять проклятые горы с землёй. Наверное, три четверти нервных окончаний в его организме сгорели за один миг безвозвратно.

Что оставалось делать? «Ладно, – решил про себя Феликс, скрипя зубами. – Саданёт. Договорились. Как только поднимусь, так сразу и это, значит… Саданёт. Покоцает, исхезает и урэкает. Пусть его. Пусть. А засим, позвольте откланяться. Спокойной всем вам ночи».

Он закрыл глаза, тут же уснул и через минуту расслышал страшное слово, сказанное вовсе не во сне, а на самом натуральном яву:

– Подъё-о-ом!!!

Автор клича легко узнавался по гадски сверкающим зубам.

Промозглая тьма охватила спросонья вылезшего из палатки Феликса. В тяжелейшей безжизненной мгле собирались куда-то люди, с виду вполне нормальные. Их никто не заставлял, они сами делали ту или иную работу, в полголоса переговариваясь. Лучи фонариков на секунду выхватывали то одно, то другое, но – всегда предметы, только неодушевлённые предметы. Лица оставались потаёнными. Случись вместо лиц оказаться мордам, никто бы этого вовремя не заметил. Так и собрались – наполовину умышленно, на другую половину отчаянно, чужеродно и бессердечно. Так и пошли, вперёд к главной цели, в которой якобы имело место особое жизненное удовольствие. Западали в ямки с канавками, иногда клеились натянутой в кустарнике паутиной, сверяли азимуты. К горе пришли вровень с зачинающимся рассветом. Где-то вдали, под горизонтом стало брезжить, мгла частично разбавилась, появился свет – субтильный, как зародыш нехорошего предчувствия. Один из краёв света резко обрывался, заслоняемый вздымающейся громадой горы. Задрав голову вверх, Феликс различил её смутные очертания.

– Гора всего одна? – спросил Феликс.

– Одна, конечно, – откликнулся Зигфрид, довольно потирая руки. В темноте слышалось их шуршание.

– А говорили – «горы»…

– Для солидности говорили. В горы любой дурак пойдёт. А Вавилонская гора – одна. От неё запах чего только сто́ит!

О запахе Феликс размышлял давно. Он с нетерпением ждал настоящего рассвета, чтобы увидеть доподлинно – чем так может вонять. Ветерок доносил ароматы прелой кислятины. Удушливые переливы трупности и гнилья накатывали волнами, разбавляя всплески галлюциногенного эфира. Любой инвалид, напрочь утративший обоняние, пережил бы здесь счастливое таинство реставрации здоровья и гордость за обретение хотя бы временной полноценности.

– Значит, так, – властно сказал Веняаминь. – Сейчас будут кошки. Принимайте. Затем, регулируйте дыхание. Два вдоха вперёд – один выдох назад. Появятся вопросы при обструкциях – передавайте только междометия. Всем понятно?

– Напонапятномненатна… – вразнобой ответили все.

При перекрёстном свечении фонариков Веняаминь распахнул одну из секций своего рюкзака и вытащил из неё два кошачьих трупа. Так, во всяком случае, показалось ошарашенному Феликсу.

– О! Это мои! – обрадовано воскликнул Олек, принимая тела.

– Подожди, я тебе помогу, – остановила его Лиза.

Она быстро вооружилась шприцем, ампулами, и, пока Олек привязывал кошек к подошвам ботинок, ловко вкатила животным по дозе какого-то раствора. От полученного снадобья они немедленно пришли в движение, начали издавать визгливые трели и всячески нагнетаться.

Следующую пару особой амуниции получил Зигфрид. Его кошки были подчёркнуто драными, какие полагается иметь бывалому покорителю вершин. Кошкам Лизы – трёхцветным (потому что «счастье приносят», как пояснила она сама) – стимулятор не требовался. Они оказались полуживыми, поэтому Лиза ограничилась тем, что скормила им горсточку монпансье и дала запить нашатырём.

Нужно ли описывать зверей, которыми пользовался Веняаминь? Ему принадлежала пара здоровенных котов, оравших дурниной, устрашающе гадящих и непрерывно в воинственных целях линяющих. А вот Феликсу Веняаминь вручил, конечно, чего попроще. Ничем особенным животные не выделялись. По крайней мере, Феликс по неопытности так подумал.

С первым лучом солнца двинулись, – кто глазом слёзку смаргивая, а кто и со скрежетом зубовным, от преисполненности. Кошки отчаянно завыли, вздымая на своём горбу обожателей природы. Ошарашенного Феликса поразил мощнейший ступор, издалека напоминавший кому.

Они карабкались по почти вертикальной поверхности, покрытой мусором, отходами, отбросами, выбросами и выкидышами различнейшего пошиба. Невиданные по масштабам результаты жизнедеятельности и смертопреставления громоздились кучами друг на друга, закручивались в гигантские спирали, образующие единый вселенский штопор, остриём протыкающий небо.

Группа растянулась. По выбранной манере движения каждого из них становилось ясно, кто на что горазд. Зигфрид передвигался чеканным шагом, хотя его кошек приходилось взбадривать прутиком. У брата Олека кошки получали кнутик, поскольку нравом отличались разнузданным. Лиза шла скок-поскоком и своих кис почти не понукала, их сзади подпугивал катящийся колбаской Лихомор. Ну, а Веняаминь – понятное дело! – вооружась походным перископом, высматривал наименее погибельную тропу и расширял её, продвигаясь первым, наподобие конькобежца.

Феликсу, как легко догадаться, пришлось хуже всех. Ему достались разнополые животные, которые всю дорогу пытались совокупляться – причём, делали это разными способами. Сначала червеобразно клубились, потом на какое-то время слиплись, как лягушки, а под конец первого перехода возомнили себя пауками, и самка едва не сожрала самца прямо вместе с ногой Феликса. Его спасло только то, что решили сделать короткий привал.

– Ничего, Феликс-кс, – добродушно подбодрил новичка Веняаминь. – И мне приходилось терпеть.

Феликс криво улыбнулся.

– Я никогда не думал, – произнёс он, стараясь говорить ехидно, – что можно любить такие… «красоты»!

– Ты не понимаешь! – воскликнула Лиза. – Здесь природная аномалия! Уникальная! Раньше на этом месте был огромный каньон, и в него бросали мусор. Испокон веков! Когда каньон наполнился, случилось землетрясение. Дно стало вровень с поверхностью земли, а содержимое превратилось в гору.

– Единственную! – подчеркнул Зигфрид.

– Единственную, понимаешь?! – засмеялась Лиза.

Она чувствовала себя полностью счастливой, что не могло оставить Веняаминя равнодушным.

– Лизонька… – сверкнул он.

Феликс покачнулся.

«Убью! – подумалось несчастному. – Первым взойду! Пусть боженька саданёт. Всё равно…»

Однако помыслы Феликса крепли наравне с тяготами восхождения. Солнце палило уже активно, из-за чего мусорные плантации начинали источать едкий пар. Видимость ухудшилась, процессы гниения и распада ускорились многократно. Туристы едва различали силуэты друг друга.

От отчаяния Феликс решился на крайний шаг – избавиться от похотливых животных, помогающих ему идти лишь теоретически. Он надрезал верёвки, которыми эти мерзкие твари крепились к ногам, расшвырял тварей в разные стороны, но тем только того и надо было. В ту же секунду, растворившись в мусоре, они размножились необычайно. Задыхаясь, спотыкаясь и осклизаясь на каждом шагу, Феликс принялся догонять товарищей.

Странные звуки периодически раздавались вокруг. То всхлипывания, то какой-то гундёж. Иногда что-то шлёпалось, возбухая; в другой раз где-то звякало с причмоком. Многообразие вещей – точнее, того, что осталось от них – поражало. Хаос в его классическом виде следовало бы признать вполне импотентным образованием, по сравнению с Вавилонской горой. Материал, из которого она состояла, распределялся, подобно кучке семечек, – когда мелочь всякая опускается ниже, а сверху лежат наиболее крупные экземпляры. Подножие и нижнюю часть горы покрывала густая желеобразная слизь, перенасыщенная различными личинками, пучками волос, обломками спичек, фрагментами вторсырья, гнидами в образе блуждающих огоньков. Выше калибр мусора увеличивался. То и дело попадались пластиковые бутылки, автомобильные шины, скомканные пишущие машинки, детали от токарных станков, буханки и батоны, изуродованные до неузнаваемости резиновые женщины. Мириады проклятых и забытых предметов виднелись повсюду! Второй привал группа сделала подле большого экскурсионного автобуса, битком набитого мертвецами. На их промумифицированных лицах хорошо сохранилось выражение бесхитростного любопытства. Дышать здесь было нечем, даже вонь слегка разредилась. Видимость упала почти до нуля. Голоса звучали вычурно, от низкого давления.

– Сейчас через облака пробиваться будем, – квакнул Зигфрид. – Чур, я первый пойду.

– Чур меня! Чур! – неожиданно залопотал Олек. Он надел ватно-марлевый противогаз, поэтому лопотал так, словно задушенный насмерть опомнился после смерти и решил сказать последнее слово.

Веняаминь в знак согласия кивнул головой. Лихомор, чуя грядущее, водил сам с собой хоровод.

– Феликса надо предупредить, – квакнул Зигфрид.

Феликс, услышав своё имя, вздрогнул.

– Когда Зигфрид пробъётся, – сказал Венаминь, – за ним вслед не идите, а то… сами знаете.

– Разрежет, – не удержался Олек.

Веняаминь продолжил, обращаясь ко всем:

– Ищите слабые места, нервные окончания. Чуть что – сразу бейте. Хотя… лучше лаской, конечно. Лаской и терпением.

– Нет больше сил терпеть! – квакнул Зигфрид.

– Очень посмотреть хочется, – поддержал его брат.

– Тогда пошли.

Венаминь махнул рукой и топнул кошками. И другие топнули. Феликс топнул по инерции, но кошек у него давно не было, – он только раздавил стеклянную банку с древним анализом чьего-то кала.

Едва тронулись, Лиза неожиданно крикнула:

– А кто первый взойдёт, того я поцелую!

– Не обязательно, – с некоторым флиртом в голосе откликнулся Веняаминь, решив, что сказанное относится к нему.

Все уже погрузились в тяготы движения, поэтому реакции Феликса на последние слова никто не заметил.

К облакам подошли внезапно, словно головой во что-то упёрлись. По плотности облачный покров напоминал потолок, состоящий из белёсого пластилина. Ветер стих, в пагубной тишине хорошо распознавалось стуканье стетоскопа, которым Зигфрид выслушивал облако, в поиске его слабого места. Что-то нашёл, сменил стетоскоп на кайло и, смачно обплевав себе ладони, принялся рубить. Брызнули каскады искр, остальные участники группы вынужденно расступились. Зигфрид рубил отчаянно, не обращая внимания на то, как искры поджигают клоачную смесь под его ногами.

– Сейчас!.. – в какой-то момент прохрипел он, не останавливая движений. – Готовьтесь!..

В тот же момент шарахнула молния, за ней – ещё одна. Раздались взрывы. Помойная смегма зарделась сизыми всполохами.

«Вот и саданул», – подумалось Феликсу. Впервые за долгое время ему пригрезилось нечто вроде радости в глубине души.

– Вали-и! Вали-и! – завизжала Лиза.

Лихомор как-то распёрся весь.

– Кидай!! – отчаянно заорал Олек.

Брат его отбросил кайло и зашвырнул в образовавшуюся облачную дыру какой-то свёрток.

Наверху что-то разверзлось, по небесной тверди скользнули многочисленные нити огня. Веняаминь распахнул большое байковое одеяло и начал махать им, в точности копируя движения тореадора перед быком. Часть облака вывалилась наружу, но не до конца. Получилась своеобразная лестница, по которой туристы опрометью ринулись наверх.

Феликс на бегу почувствовал странную, возносящую его силу. Ноги он почти не переставлял, всё свершалось само по себе.

Над облаками воздух отсутствовал почти полностью, стоял мороз, полосы света и тьмы сменяли друг друга с бешеной скоростью. Приходилось идти практически на ощупь. Откуда-то издали, еле слышно, донёсся голос Веняаминя:

– Обры-ыв спра-а-ва-а-а!.. Лю-у-ди-и-и!..

Феликс замотал головой, пытаясь определить, о чём говорят. Действительно, метрах в пятнадцати справа от него материя обрывалась, переходя в бесцветную бездну. По её краю вилась тропинка к вершине.

Феликс моментально вспотел, потом высох и загорелся невиданным азартом. «Кто первый взойдёт, того поцелую», вспомнилось ему.

Вся жизнь с её гадостями и надеждами, репетициями покаяния и зачатками пороков представилась Феликсу в образе наковальни. Теперь некий ужасающий молот словно бы ждал его на самом верху, рассчитывая оставить последнее слово за собой. Но и Феликс обладал собственным словом. Он вдруг поверил сейчас, находясь в пучине наиболее фантастических катаклизмов, что его слово может стать не предпоследним, а ответным. Может, тут и заключается истинная красота, о которой он часто слышал? Может, подобное откровение и заставляет людей совершать безумства? Может, именно поэтому люди превращаются в туристов, пугая самозабвением тех, кто ещё в состоянии сохранять индивидуальность? Тайная мощь, доселе дремавшая в существе Феликса, распустилась в его сознании беспредельно, органы чувств многократно обострились. Он почувствовал себя преображённым и оттого заливисто хмельным, единственным в своём роде царём горы, полносущным королём мгновения. Остальные ковырялись где-то рядом, ни о чём не подозревая. Значит, надо склонить их бдительность ко сну, воспользоваться их самонадеянностью, помочь дурману накопленного чужого опыта оставаться в силе, а там – посмотрим. Там нас поцелуют! Если, конечно… (Феликс от злости скрипнул зубами). Если, конечно, нас раньше боженька не саданёт.

Разглядев, что сопутники, привыкшие держаться группой, слегка отклонились от правильного маршрута, Феликс тут же, более не раздумывая, рванулся по тропинке вперёд. Физически он не был, конечно, готов к такому рывку – тем более, сейчас, на исходе восхождения; но моральная затравка оказалась сильнее усталости, физической боли и накопленного страха. Он стремился к вершине, подобно спортсмену, перед финишем пугающему зрителей отчаянием и одновременно покоряющему их стремлением идти до последнего, готовностью смертельно изнасиловать себя во имя форсированного смысла в победе. Феликс перестал думать, почти не дышал, ничего не чувствовал – он работал, вырывал единственную возможность доказать право на собственное существование не только перед самим собой, но ещё – и это, видимо, главное! – перед той, чьего внимания добивался столь долго, столь тщетно. «Первым буду! Первым буду! – стучало его сердце. – Дойду и окажусь! Дойду и окажусь! Все увидят!» Почему-то именно такая постановка вопроса – не просто дойти, наравне со всеми, а непременно дойти первому – казалась ему решающей. И от исхода именно такой постановки вопроса виделась ему дальнейшая участь жизни, исход его самого как такового – всего, без остатка.

Вершина близко, она вот-вот покажется. Феликс чуял её новорождённой интуицией зверя. Никакие ловушки, капканы, красные флажки не смогли бы остановить его. Вершина здесь. Она близко. Сейчас… сейчас будет… победа… его победа…

Сделав ещё несколько шагов заплетающимися ногами, Феликс задрал голову и в облаке пара, исходившего от него, с трудом разглядел конец пути. Очертания горы плыли перед его глазами, сообщая вершине обманчивость силуэта. В тот же момент силы кончились. Феликс упал на четвереньки, лицом к краю обрыва. Так, ориентируясь по краю, он со стонами, мучительно пополз, преодолевая последние до триумфа метры.

Немного, ещё немного… Ещё не пик. Где же он? Ведь он же должен быть здесь!

Феликс ещё раз поднял голову и, собравшись с духом, приоткрыл глаза. И… вздрогнул от потрясения.

На самом верху, на вожделенном финише происходила какая-то возня, звучало мерзкое чавканье.

В один миг пелена разостлалась в слезящихся глазах Феликса. Он увидел, рассмотрел, он понял, что это… это… Лихомор! Поганый Лихомор! Неизвестный науке скот!! Который вот так вот нечаянно, с принципиальной лёгкостью безмозглой твари порушил все его планы и всю индульгенцию человеческой слабости!!!

Мерзейшее существо, взобравшееся на вершину мира, утоляло свой подлый голод, жуя какую-то падаль; чья-то вонючая тушка хрустела у него в зубах; выцветшие полуобломанные перья торчали по сторонам.

Бог мой… Боженька… Вот так саданул…

Вдруг Лихомор, перехватив взгляд Феликса, придвинулся к нему ближе и, с некоторой даже фамильярностью, дыхнув из пасти мертвечиной, членораздельно вякнул:

– Согласен. Полная хуйня!

В тот же миг вершину огласил истошный вопль. Из всей группы голос опознала только Лиза и стала пищать издали:

– А что я говорила! Феликсу понравится. Феликс! Тебе понравилось?!..

Но Феликс ничего не мог ответить. Он летел в пропасть.