Текст книги "Птица навылет"

Трагическая птичка

Часть первая и последняя

Самым прилежным тружеником города негласно считался коренной пиздецкий урожденец Обстасий Мнимов. Друзья звали его Стасиком, жена – Стасей, а начальник – «дорогушей».

Между прочим, начальник Мнимова, Ахтунг Анемподистович, помимо своего ужасного наименования, обладал также нравом достаточно грязным, помыслами – двоякими, а манерами – светскими, чтобы, подобно всем начальникам, стремиться не допускать проявления у подчинённых аналогичных свойств, в целях гарантированного подъёма личной организаторской мощи и неуклонного обеспечения должностной преемственности, связанной с благотворным государственным вандализмом. Отсюда становилось совершенно ясно, что подчинённые ему требовались робкие, преданные и простые. Все перечисленные качества имелись у Обстасия Мнимова. Пуще того, он являлся носителем честности, скромности, мягкосердечия, латентной набожности и превалирующего благолепия. Сумма перечисленных составляющих достигала 98 % от общего удельного веса Обстасия. Неудивительно поэтому столь характерное отношение к нему Ахтунга Анемподистовича. Ведь Ахтунг Анемподистович руководил не какой-нибудь там секцией изустного фольклора при собесе коммунальной самодеятельности, а Бытовым департаментом Главка, организации, которая абсолютно во всех газетах, вестниках и книгах города Пиздецка (включая букварь для слепых от рождения детей) обозначалась не иначе как заглавными буквами с разбивкой и курсивом.

Главк представлял собой подправительственную администрационную платформу и размещал в себе сравнительно ненормальное количество служащих. Трудно сказать – знал ли каждый начальник Главка каждого работающего на него человека, но то, что руководитель Бытового департамента помнил, а может быть, и ценил (по-своему, разумеется), героя нашего рассказа – факт внесомненный. Завистники Мнимова, (а были и такие), расценивали данный факт как следствие каждодневного служебного хождения Мнимова лично к кабинету Ахтунга Анемподистовича. Нам же, однако, думается иное. Дело тут, скорее всего, таится не столько в прагматическом стечении обстоятельств, сколько во внутреннем духовном укладе «дорогуши» Обстасия. Работал он в отделе климатических условий (ОКУ), обязанности коего заключались в сообщении начальнику Бытдепартамента прогноза погоды на текущие сутки. ОКУ состоял из четырёх человек, выполнявших свою задачу следующим образом. Проглот Козлицкий, заведующий атмосферным давлением, с утра пораньше начинал щепетильно прислушиваться к самочувствию, после чего делал соответствующие выводы. Затем г-н Аый, второй работник ОКУ, глядел в даль за окном и ставил запись относительно неба, осадков и смещений земной коры, если таковые имелись. Тем временем, Светланка-лаборантка фиксировала показания термометра, завинченного в стену над её столом. Полученная «Информация Трёх» отдавалась Мнимову, тот оформлял циркуляр в надлежащем порядке и нёс Ахтунгу Анемподистовичу. Вот, собственно, и вся работа. Её нельзя было назвать трудной и, следовательно, безопасной. Работники, выполнявшие схожие операции в других отделах, именно под воздействием скуки рано или поздно компрометировали себя либо отвратительными извращениями, либо натуральным онанизмом, либо просто уходом в мир иной. Обстасий же – поразительной красоты человек! – мало того, что хорошо себя вёл, но и совсем не старался подчеркнуть такое великолепие в глазах начальства. Он каждый день спокойно заходил в приёмную Ахтунга Анемподистовича и передавал результаты труда его секретарке Лавизе. Она-то, можно сказать, и послужила стимулятором внимания к скромной «дорогуше» со стороны вершителя бытовых судеб Пиздецка.

Секретарка Лавиза (Ахтунг Анемподистович, кстати, предпочитал более чувственный термин – «секретареолка»), служила в Главке уже давно. Внешность её мало чем отличалась от избитого секретарского шаблона, однако Лавиза пользовалась известностью не только у себя в приёмной, но и на близлежащих территориях департамента. В качестве её особой приметы номер один выступали ногти, выхоленные и выкрашенные лаком «Парадокс», которые она любила грызть в мгновения досады; затем волосы цвета больной собаки, секущиеся от корня, что придавало им особый шарм; губы, напомаженные во всю голову; и, наконец, ноги. Ноги служили для неё гордостью, символом, смыслом и песней. Они были настолько длинными и обнажёнными, что возбуждали саму обладательницу. На службе главная задача для Лавизы состояла в том, чтобы игнорировать нижние конечности. Если её взгляд случайно их касался, несчастная секретарка заходилась в мучительном приступе слащавого вожделения, после чего или глухо выла, или, когда рядом находились сослуживцы, приступала к сублимационному обгрызанию ногтей.

Ахтунг Анемподистович, разумеется, знал эти ноги лучше, чем кто бы то ни было. Но не потому, что тривиально их щупал, а чисто эстетически. Как человек, умудрённый жизнью. Злые языки одно время поговаривали о каких-то грязных домогательствах со стороны начальства. По углам шушукались о регулярных лавизиных абортах, о её нервно-половых расстройствах. Утверждалось, будто однажды бабушка-уборщица обнаружила под столом Ахтунга Анемподистовича контрацептивную спираль. Но всё перечисленное, конечно, было гнусной подтасовкой фактов, по сути ошеломляющих и к тому же попросту невозможных. Руководитель бытовых служб отреагировал на них согласно внутреннему кодексу личной порядочности, т. е. прежде чем оградить от зловонных злопыхателей собственное имя, позаботился о драгоценной секретарке. По указанию руководства Лавизе пришлось изготовить стенд с информацией, касаемой гинекологических процессов её жизни, а сам Ахтунг Анемподистович составил для стенда необходимый реестр меморандумов, в число коих входил календарь менструаций у Лавизы, приоритетный список медикаментов, ею употребляемых, основные параметры половой системы и многое другое, включая щемящие душу воспоминания о дефлорации в виде шести листов первосортной мелованной бумаги, прикреплённых в самом центре стенда и содержанием своим окончательно разбивающих наиболее кривые домыслы разнузданных шептунов. Для закрепления полученного эффекта Ахтунг Анемподистович даже вызвал к себе одного из новеньких сотрудников, чтобы назидательно ударить его по лицу, отпустив потом вполне великодушно. Таким образом, весь коллектив Бытдепартамента раз и навсегда узнал себе цену, зауважал начальство жутче прежнего, а малейшие выкрутасы с кочевряжеством с тех пор автоматически пресекались товарищеским самосудом. На сравнительно долгий срок Ахтунгу Анемподистовичу удалось заполучить в подчинение организацию, славящуюся грандиозной стабильностью деловой атмосферы и неизбыточным куражом цельнометаллической дисциплины (если такое вообще можно себе представить).

И вдруг!

И вдруг непоколебимо здоровое настроение служащих пошатнулось. А пошатнувшись, зашаталось из-за маловразумительного брожения, ставшего исходить почему-то от самого прилежного работника во всём коллективе. От наиболее усидчивого чиновника. От «дорогуши» Обстасия.

Как?! Почему? В каких справочниках или энциклопедиях с путеводителями искать тому объяснение?! Что способно внятно ответить – постулаты идентичности или религиозная ортодоксия? Кажется, нам с вами вряд ли удастся разрешить эту загадку. Попробуем же тогда спокойно, без лишних эмоций изложить, что произошло, а там посмотрим.

День, когда началась эта история, выдался крайне обыденным. Шла пятница, с утра по небу над Пиздецком бродило около одиннадцати тучек среднего размера, кое-где дул ветер, выпало два метеорита. Накопленные за сутки атмосферные данные были Обстасием прилежно задокументированы, уложены в папочку, с которой он и явился, по своему обыкновению, в приёмную начальника.

Лавиза одной рукой держала зеркальце, вглядываясь – хорошо ли у ней подведены губки, а другой рукой обмакивала в кипятке мешочек с заграничным чаем. В ответ на положенные рядом материалы ОКУ она механически кивнула головой, но тут же удивленно замерла, потому что услышала голос. Голос принадлежал Мнимову.

– Извините, – сказал Обстасий, – простите, ради бога. Можно мне поинтересоваться? Я хотел бы только узнать… у вас… Животные есть у вас?

Вот ведь, понимаете ли, оказия какая!

Конечно, Лавиза всегда подозревала, что люди умеют говорить. Более того, некоторые люди, по её сведениям, говорили очень хорошо. Даже обворожительно. И не то чтобы она считала Мнимова лишённым такой способности. Но одно дело, когда о чём-то догадываешься, и совсем другое, если оказываешься тому свидетелем.

Вам реакция секретарки наверняка покажется странной. Однако её (бедную девочку), на самом деле, довольно легко понять. Нужно только, во-первых, помнить об умственном потенциале всех местных секретарок, а во-вторых, учитывать, что Обстасий никогда (вдумайтесь!) ни-ког-да не разговаривал при Лавизе. Отсутствовала необходимость, да и потом сам по себе Мнимов был человеком скорее дела, нежели слова. Особенно в приёмной Ахтунга Анемподистовича.

Короче говоря, Лавиза от услышанного перенапряглась и сломала ноготь.

– Вы меня извините, пожалуйста, – повторил Мнимов, – пожалуйста. Я как-то невпопад. То есть я сейчас уйду, вы не думайте там… всякого. Только вот хотелось бы очень проконсультироваться насчет… зверей. Ладно?

Лавиза хрустнула костяшками пальцев. Мешочек с чаем утонул в кипятке, ещё пуще окрасив оный в багрянец.

– У меня дома в детстве хомячки жили, – ностальгически вспомнил Мнимов. – Вы таких видели, наверное. Как мыши.

Лавиза подавилась языком и как-то нехотя оттопырилась.

– Их было четверо, – продолжал Мнимов. – Потом один другого съел. Прямо вот… сырым. Я ещё тогда подумал… Надо же, думаю – у всех всё одинаково. Хотя различий столько: законы те же самые, мораль… А едим-то не то, что получаем. Стараемся чужое слопать… Ведь я им, призна́юсь, сначала мало давал. По неопытности. Но кормил мясом, печёнку там… хотел как лучше. А мне сказали, мол… им это ни к чему. Они крупами, в основном, питаются. Ну, я, дурак, поверил. Манки, бывало, посыплю, – Мнимов нервно хихикнул, – как рыбам, прямо. Овса… тоже. Разрешите, я присяду?

Лавиза испуганно брыкнула ногой, отчего стул на противоположной стороне стола отлетел к Обстасию.

Тот укромно сел и сложил руки на коленях. Потом медленно склонил голову на бок, некоторым образом посмотрел обомлевшей секретарке в глаза, после чего заявил:

– А вам бы… кошечку.

– Нет! – визгнула Лавиза.

– Жа-аль, – разочарованно протянул Обстасий, шмыгая носом, – право, очень жаль… Нет, нет, что вы! Я не предлагаю вовсе! Я же понимаю…

Он широким жестом окинул облик секретарки, начиная с её чумных волос и заканчивая великолепными ногтями, один из которых утратил былую прелесть, торча теперь зазубренным огрызком.

– Я понимаю, вам нельзя. Я лишь в смысле каузальном. Типа, хорошо бы… Тут ведь целая теория существует. Относительно закономерной схожести у хозяина и… э-э, животного хозяина. Ну, вот скажем, владельцы собак – они наиболее красноречивы. Держателем бульдога обязательно будет мужчина лет пятидесяти пяти, в прежнем ловелас и бонвиван, «хранилище порока». У таких, знаете, всегда щёки мешочками висят. По обе стороны челюстей, книзу. Ну, точно, как у бульдога! И тело у них жирное, лоснится – срам, просто-таки. И эти… извиняюсь, сопли. Э-э… пардон, слюни. Слюни, понимаете? Всё, как у бульдога!

Лавиза, слушая речь Мнимова, отупело шарила пальцами по клавиатуре телефона, набирая поочерёдно Ахтунга Анемподистовича, службу охраны и ведомственный медпункт, но никуда дозвониться не могла по той простой причине, что забыла снять трубку. Обстасий же продолжал:

– Или, допустим, болонки… Их вон сколько – карликовые попадаются, в другой раз гигантские. Иная вообще на дога похожа. А характер-то! Характер, миленькая, прежний. Ей, ведь, только лаять. Ей, ведь, небось, косточку получше кладут и чешут регулярно. И бант! Заметьте, бант – это само собой. Хозяйка у болонки – обязательно женщина. Хуже того – женщина старая, лет под девяносто. Из тех, что аж во сне клянут погоду… Она молчать не умеет. Да-с, представьте себе! Как же ей молчать, если, извиняюсь, зубов нету? За чем же, скажите, держаться языку?.. Вот и гуляют они когда – занятное, доложу я вам, зрелище! Старуха своё лопочет, болонка – своё. Друзья – у-у! – закадычные! Даром что у одной есть зубы, а у другой – утратились. Почему же тогда, вы у меня спросите, обои брешут? А-а-а…

Мнимов удовлетворённо откинулся на спинку стула.

– Порода, потому что! Порода!.. Чувствуете? По-рода. При-рода. Порода, природа. Породаприрода!.. Чувствуете, созвучие какое? Всё неспроста!.. Да, хм-хм… Я, видимо, разглагольствую не сословно вашему мировосприятию. Но тут уж помилуйте – всё исключительно самообразованием достигалось. Иначе – автостопом. В студенческие годы, помню, особливо интересовался я фактом появления животных из ниоткуда. Угораздился даже трактат выписать. Под названием «Лжевотные и мы». Смешная – хи-хи-хи! – вещь получилась… Однако ж, со смыслом. Вы-то, небось, навряд ли когда думали, откуда они, собственно, берутся. Звери-то. Не дворовые, конечно, и не дикий скот, а… Хотя бы насекомые. Тараканы, преимущественно. Вы-то, небось, полагали, из соседних квартир, через лючки малоприметные, через всякие дырочки. Ан нет, доложу я вам! Иногда, стало быть, конечно. Но только иногда. А в другое время могут и просто объявиться… Понимаете?!

Обстасий вплотную придвинул лицо к перекошенной от ужаса физиономии секретарки и торжественно изрёк с могильной интонацией:

– Я знаю места, где тараканы появлялись сами… Учтите – САМИ! А они, ведь – так: мелочь, трескотня. Возникали субъекты и похуже…

Сквозь косметические румяна на лавизиных щеках стали отчётливо пробиваться синюшные тени мертвечины. Появление Мнимова, столь, казалось бы, привычное, оборачивалось чёрт знает чем. Сначала этот полунемой чиновник открыл зачем-то рот, потом высказал несколько фраз, потом ещё хлестче – уселся без особого резона и пустился в рассуждения. Причём, молол явную ересь, смысл и значение которой для Лавизы были утеряны во мраке некомпетентности. Плюс ко всему, довольно удачно действовал на Лавизу странным обхождением, хотя рук не распускал, держался, в целом, старомодно, без ныне принятого фрондёрства. Однако голос его кутал бедную секретарку в потустороннее марево тайномыслия, гипнотизируя невесть какими виртуозностями словесных оборотов и откровенно магическими недомолвками. Лавиза погрузилась в совершеннейший транс. В таком положении она могла только бояться, что и делала со всей возможной страстностью женщины, чьё отсутствующее содержание не раскрылось пока мужским человеком, а блестящая оболочка затёрлась уже напрочь и блестела так, как блестят штаны в местах наиболее частой усиженности.

Мнимов же тем временем вещал:

– Девальвация чувств! Прошу обратить на это maximum внимания. Столкновение интересов, борьба за территорию, генетическое напряжение. В конце концов… Кто кого кормит?! Вы мне ответьте… Да! Кормлю я! Те же хомяки получали у меня печёнку. Но это – фактически. То есть по категории, обусловленной исключительно разумением. А животные разве станут выяснять? Что они-то нам дают, я вас спрашиваю? Доброту и ласку? Участие и внимание? Красоту и смысл? Да! Да! Да! Четыреста тысяч раз «да»! И притом автома-ти-чески!.. Как же нам прикажете сие понимать?.. Так я отвечу. Понимать сие надлежит, как бескорыстие. В самой приглядной, закономерной, внутрибытийной и элементарной трактовке… Бескорыстие, очищенное от дефиниций, недоразумений, предопределённости и всяких иных других прочих штучек… Вы обратили внимание, сколько нынче грязи? Нет-нет, я имею в виду не мусорные вовсе вёдра и даже не ассенизаторские эпицентры, а грязь тотальную, всеобъемлющую. Сколько её! Зубные щётки прогорают. Бельё отстирывается плохо. Пыль! Кругом пыль! Она летает! Люди не летают, а пыль – пожалуйста… Вы думаете, здесь физика виновата? Хе-е… Здесь люди виноваты. Те, кто физику придумал. Я горжусь, что в школе у меня были двойки по точным наукам! Это – не науки. Это иезуитски правильная демагогия! Которая докажет что угодно, но полностью объяснить не в состоянии ничего!.. Пусть… пусть вот они своими цифирьками попробуют объяснить – почему мне сегодня утром было смутно. Именно смутно! Другое слово здесь навряд ли подойдёт. А мне было. Было! Было как-то… по-особенному невзрачно. Хотя я поел, попил, выспался тоже прилично. Вчера газету прочитал. А? Скажите… Это всё грязь виновата. Она изнутри идет. Биоритмы навыворот. Кишечник сосёт не из пищи, а из плоти. Желудок разъедает сам себя. С раздвоенных языков капает желчь. Забылись! Забылись… Прокляли альтруизм, попрали радость, задвинули доброту. И закрываем глаза, когда животное – слышите?! – животное смотрит на нас с укором. С презрением!.. Конечно… Оно, ведь, прекрасно всё видит. Видит и молчит. Потому что животное мудро. Животное красиво. Животное грациозно, обаятельно, благородно, храбро, верно, вольно, естественно и антианомально. А вы не знали?!.. Вы всерьёз думали, что слоны только топают и мычат, а куры лишь учатся парить в тщеславном подражании орлам?! Наивность! Наивность человеческая!.. Птицы вообще не летают! Они вынуждены прибегать к обману для нашего же блага. И к счастью… к счастью мы обманываемся наилучшим образом… Вот и ладно… Допустим. Ведь это необходимо, пока они… делают своё дело.

Обстасий встал и, глядя через оконную раму куда-то в безбрежные горизонты за Пиздецком, с чрезвычайно масонским тоном в голосе произнёс:

– Но этой тайны я не выдам никому… Хоть режьте!.. Маленькая птичка станет возвестником… Такова участь… Я знаю!.. Но я не расскажу…

Он медленно повернулся и вышел из приёмной, как бы сгибаясь под бременем исторического рока.

…Первым Лавизу обнаружил Ахтунг Анемподистович. Заинтересовавшись отзвуками каких-то прений, глухо доносившимися из-за дверей, он вышел в кабинетный предбанник, и здесь глазам его открылось форменное безобразие. Бесстыдно позабыв собрать свои эротические ноги, секретарка покидала их там и сям, сама навылет раскинулась в кресле, слабо шевелила пальчиками рук, а губки её со смазанной помадой слегка подёргивались в быстро меняющихся гримасках фатального параксизма. Зрелище представляло собой откровенный кошмар.

Ахтунг Анемподистович побагровел. Правда, не от испуга, вполне объяснимого в такую минуту. Побагровел он от гнева, ибо, как истинный вельможа, помнил строжайшую заповедь любого ведомственного царька: во всех, без исключения, ЧП-ситуациях, вне зависимости от их сути, надлежало проявлять, прежде всего, возмущение. Соболезнования, жалость и ласка в случае неправильного подхода к фактуре, всё равно будут позднее восприняты с увеличенной благодарностью. Если же ситуация требует грома и молний, то как раз своевременно проявленный гнев послужит неизбежной эскалации уважения к возмущаемуся, что, опять же, даст усугубительный педагогический результат в деле тяжелой воспитательной работы начальства с подчинёнными.

Итак, Ахтунг Анемподистович побагровел.

– Что здесь происходит? – грозно спросил он.

– А… ва-ва… та, – сипела полудохлая Лавиза, – я… не вино… вата…

И вдруг часто-часто задышала, с каждым выдохом толкая наружу страшное для себя имя:

– Мнимов-Мнимов-Мнимов-Мнимов-Мнимов.

– Что-о-о-о?! – пробагровел Ахтунг Анемподистович.

Ситуация казалась ему сейчас гораздо запутанней, чем в самом начале, поэтому он, на всякий случай, решил багроветь поконтрастнее.

– Почему-у-у?!

И тут секретарка открыла рот особенно широко. Из него лавиной хлынули звуки, поразившие Ахтунга Анемподистовича сокрушительной мощью. В первую очередь звуки создали резонанс в хрустальной вазе, установленной рядом с секретарским столом. Ваза лопнула с легкостью воздушного шарика, оросив пол стеклянным крошевом. За ней треснуло зеркало в книжном шкафу. После взорвались четыре плафона у люстры. Волна от взрыва выдавила наружу окно, и ветер, крепкий осенний ветер залетел в помещение, разметал десятки бумаг, сорвал портьеры, бухнул в дверь.

– А-а-а-а-а-а-а! – ревела Лавиза. – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

На пороге объявилось несколько зевак. По коридорам бежали испуганные чиновники. Мгновенно приёмная наполнилась народом, и все хотели что-то сделать, кому-то помочь, понять хотя бы, что случилось. Но, к сожалению… они явились слишком поздно. Лавизе уже ничем нельзя было помочь. Она выдохлась и упала в обморок.

Эпилог

Жить в обществе и быть свободным от него – нельзя. Эту прописную истину знает каждый. И, наверное, каждый где-то в отдалённых подворотнях души мечтает о запрещённом. Мечтает о приобретении свободы от общества, его условностей, традиций и требований, оставаясь при том вправе обществом пользоваться, числиться в его списках, страховаться от одиночества. Такое стремление, пожалуй, вполне естественно, поскольку выглядит достаточно эгоистично. Наиболее яркие его формы присущи оригинальным, нестандартным личностям, которые, оставаясь сами по себе людьми, не в состоянии вычеркнуть социум из кругозора – подспудно или открыто, – но, с другой стороны, им есть что хранить и спасать от социума, так как их интеллектуальная собственность, другими словами – индивидуальная суть, помимо самодостаточной ценности, представляет именно оригинальностью своей и нестандартностью угрозу для всего, находящегося снаружи. Является своеобразным противодействием, а следовательно – защитой, для оригинала. То, что снаружи, как правило, не даёт себе труда разобраться – спокойно, беспристрастно – с чем, собственно, имеется дело. Первые (и последние) действия «снаружи» по отношению к «внутри» сводятся к приведению последнего в норму, параметры, содержание и значение которого, это «снаружи» устанавливает самолично, руководствуясь, зачастую, частно-амбициозными мотивами. При контакте окружающего с личностью, несущей сравнительно малую оригинальность, столкновение имеет столь же незначительный характер: человека просто ставят на место, и этим дело ограничивается. Если же индивидуум наделён чрезмерной (по мнению общества) нестандартностью, всем своим поведением (пусть даже бессознательным) отказывается умещаться в каких-то рамках, приличиях, соответствовать каким-то нормам, требованиям, установленному распорядку, к нему могут применить самые различные методы укрощения, вплоть до совершенно экзотических – невзирая на то, что подобная экзотика одновременно бросает тень на хвалёную консервативность социума, и весь его «доброжелательный гуманизм» в этом случае рассыпается в прах. В пылу борьбы противоречия между утверждаемым и проявляемым мало кого интересуют. Разбирательства имеют свои законы. А цель – только одна: возвращение заблудшего в лоно, всеобщее единство масс, повышенная мобильность коллектива, «как один ради всех» и ничего конкретного. Таково мироустройство.

Пиздецк наш – видный представитель мироустройства. Поэтому события, развернувшиеся после фундаментальной речи самого прилежного городского труженика, укладывались в вышеприведённую схему как нельзя лучше. Структурный анализ всего далее произошедшего способен нагляднейшим образом осветить, насколько распорядок городской жизни отвечал людским требованиям к распорядку вообще; а также – насколько дивно соображения общественности о распорядке преломлялись в практических свершениях, допускаемых заправилами пиздецкой общественности и ею самой.

Впрочем, обо всём по очереди.

Поскольку Лавиза оказалась единственной свидетельницей безобразия из тех, кто близко находился к власть имущим, Ахтунг Анемподистович решил немедленно привести секретарку в чувства. Опять же ещё и по чисто эстетическим соображениям.

Спустя несколько мгновений ока в приёмной очутилась комплексная бригада реабилитаторов, которая занялась Лавизой вплотную. Для начала её били по щекам, таскали за волосы и даже ломали повсюду ногти. Ничто, включая последнее – метод, основанный на ущемлении гордыни, – результатов не давало. Тогда перешли к более детальному осмотру: лазили в уши, путались в ресницах, смотрели между зубами, дёргали за копчик. В результате сформулировали предварительный тезис, а именно – «псевдокоматический седьмой-восьмой синдром нервоидно-корпускулярного выражения с чёткоочерченными выпуклостями грудной клетки в количестве двух» (сказано было по латыни). На вопрос Ахтунга Анемподистовича «и что теперь?» ответили: «Медицина здесь… увы!»

На смену им ворвались приверженцы незаурядного целительства. Первый из них, Кашолотин – «провидец чертов», по выражению суеверных богомольцев – пытался устроить левитацию пострадавшей, сам долго подпрыгивал, напрягался, сатанински корчился, вроде на пару секунд повис каким-то чудом в воздухе, но затем грохнулся оземь, растянув себе жилы и вывихнув шею. Его унесли с руганью.

Второй самоутверждался как колдун. По крайней мере, гремел монолитными цепями, шаркал ногами, шамкал ртом. Слегка демонического склада физиономия его привлекала колючим взором, едкой ухмылочкой и несколькими пуками рыжеватых волос, торчащими из ноздрей. Колдун долго кричал на кого-то, потом воспламенил припасённую до такого случая спиртовку и начал греть над нею руки, всё время искоса поглядывая на Лавизу, видно надеясь втайне, что она очнётся самостоятельно, то есть под неописуемым воздействием его, колдуна, волшебной силы. Но Лавиза принципиально оставалась бесчувственной. Спирт весь угорел. Тогда колдун, посовещавшись со звёздами, заявил, что день нынче тягостный, то бишь день дуального бытия и повышенных смет. Мерзавца поняли и смету ему повысили вдвое. Колдун на радостях развернул перед присутствующими весь реестр своих колдунско-метафизических приёмов (типа эзотерики, герменевтики, хиромантии, ворожения, гадания на чайной жиже, засаливания моложавых кошек, пускания в очи микроскопических соринок праха и так далее и тому подобное), в заключение разложил пасьянс и, уже совсем почти провалившись сквозь землю, компетентно заявил: «Не умрёт!» После чего окончательно сгинул. Вместе со сметой, разумеется.

– А жить-то?! – завопил обиженный Ахтунг Анемподистович. – Жить-то она будет?!

Толпящиеся сотрудники Бытдепартамента, убоявшись вышестоящего гнева, горячо заверили руководителя, что будет, конечно. Всенепременно будет! Начнёт только не сразу, а чуть погодя, постепенно наращивая обороты, поскольку уж случай-то больно тяжёлый вышел. Тем не менее, совершенно обескураженный Ахтунг Анемподистович, балансируя на грани между управленческим престижем и базарной вульгарностью, требовал дополнительно вызвать пожарных, жандармов, кришнаитов, «голубые каски» ООН, маму, признаки совести и бог знает что ещё. Ситуация осложнилась до предела. Все приступили к ожиданию волнующей финиты, но тут одной сотруднице пришел в голову способ типично женский – то есть простой, дурацкий и действенный. Она поднесла к носу Лавизы открытый флакончик французских духов…

Чудо свершилось!!

Секретаркин нос хищно задёргался, глазки захлопали, ножки затопали – умирающую стало не узнать. Только что, понимаете ли, издыхала, и вот вам! Красавица нарисовалась хоть куда.

Узрев такое дело, Ахтунг Анемподистович перекрыл любопытство окружающих, попросив всех вон немедля. Приказ был старательно исполнен.

Руководитель Бытдепартамента приступил к своим чрезвычайным обязанностям. Заманив Лавизу внутрь кабинета, он истребовал от неё устный доклад.

Расхристанная секретарка рассказала, как могла. Причём, надо отметить – впервые, кажется, в жизни эта особа отчитывалась просто и по существу, потому что в случаях более заурядных немалую часть её речи занимало кривляние, ломание, различные выкрутасы и ужимки, копошение в косметичке, подкрашивание физиономии, одёргивание блузки на груди, подтягивание колготок. В минуты пребывания «на высоте» Лавиза окончательно срывалась на язык жестов и телодвижений. Тогда единственным ею произносимым вслух становилось даже не слово, а звук. Звук «м», который Лавиза сладостно тянула, запрокидывая голову и вздрагивая бёдрами. Такова была её манера докладывать начальству.

Теперь же пережитый кризис оформил секретарку столь конкретно, что Ахтунг Анемподистович даже малость перепугался. Лавиза говорила быстро, вразумительно, периодически всхлипывая (иногда всхрапывая), опасливо косилась через плечо, но мысль держала в русле.

Содержание доклада поразило Ахтунга Анемподистовича. Он ведь, надо признать, был человеком душевно простым. Вернее, недалёким… Одним словом… да простят мне власти разглашение государственных секретов – глупеньким. (Говорят, подобное случается иногда с очень важными лицами). Поэтому удивление его питалось особенностью, свойственной многим дурачкам, какая выражается подчас в их крайней восприимчивости. На Ахтунга Анемподистовича произвёл эффект общий антураж, развёрнутой Лавизой, её интонации, способ передачи. Сам того не подозревая, начальник одной из крупнейших структур Главка запал на воздвигнутые вокруг него эмоции как мальчишка.

Через каких-нибудь двадцать минут всё, решительно всё казалось ему внушающим опаску, откровенно подозрительным, потенциально двурушническим и ренегатным, способным вызвать Дополнительные Осложнения и, не дай бог, спровоцировать измену.

Изложив факты, Лавиза принесла личное досье Мнимова и с облегчением удалилась, благо рабочий день к тому моменту как раз закончился. Начальник же её остался за своим столом в крайнем смятении.

«Ай-да дорогуша! – сокрушался Ахтунг Анемподистович. – Самый прилежный труженик, ай-ай!..»

Далее, напрягая мозг в желании понять, он проговорил внутри себя: «Вроде, я встречался с ним. Вот только где? При каких обстоятельствах? Кому-то это на руку… Но кто меня подставил?! На кого Мнимов работает? И чего он там болтает? Что-то такое лопотала щас Лавиза. Но… каким образом её допустили?!.. А! Вспомнил! В коридоре. В коридоре я Мнимова видел. Но… почему именно в коридоре? И в каком? Когда Мнимов там был? Цель его пребывания? Да, и кто свидетели?»

Ситуация принимала взрывоопасный характер. Ежесекундно возникали тысячи новых вопросов, один принципиальнее другого. Государственные извилины Ахтунга Анемподистовича трудились в режиме сугубой тщательности.

Этот человек, сызмальства познавший тайны многомыслия, покоривший вершины светского коварства, чуть ли не с самого рождения обозначивший для себя жизненные ориентиры, наподобие матёрого охотника, с помощью красных флажков заранее отрезающего своей добыче пути назад, он знал и безусловно ведал, что безгрешность – утопия. Есть лишь цена откупа и способы её регулировки. Он – этот человек – служил ярчайшим примером целеустремленности, равноускоренности и героизма.