Текст книги "Птица навылет"

При лампах электрического света

литературно исполненная пиеса в двух отделениях

Отделение I

С совершеннейше восторженной радостью в голосе, почти истошно, только что не с прискуливанием, хотя можно и взахлёб, двусмысленно посверкивая глазками и растягивая лицо в разные стороны до еле слышимых потрескиваний кожного покрова:

– Здра-а-а-а-а-а-а-а-а-а-асти!

Так приветствовались первые званые гости Лаша Мамукович д’Убидзе (статистический учётчик) со женою Софой и пригласивший их добренький их приятель Быдлмайер, а также давнишняя его сожительница, сегодня просившая называть себя просто «Лялечкой».

– Здра-а-а-а-а-а-вствуй, Лялечка! Дорогая!

– Привет, Софа, привет!

Дамочки лизнули друг друга в губы, выяснив, что софина губная помада – лучше. Последовал обмен взглядами: торжествующими с одной стороны, ненавидящими – с другой.

Мужчины осторожно рукопожались. Быдлмайер пахну́л на вошедших одеколоном с примесью чеснока, а Лаша Мамукович, несколько стесняясь, попахивал ногами, обутыми, впрочем, безукоризненно.

– А вот тапочки! – быстро предложил хозяин. – Всенепременно! Всенепременно! Они с пумпончиками! Да-с!

– Ну что вы! Зачем?!

– Всенепременно! А как же!

– Да ну! К чему так беспокоиться?! Оставьте! Я босый, я!

– Всенепременно! С пумпончиками! Из чистой шерсти! Откуда они, Ляля?

– Из Таиланда!!! – радостно сообщила хозяйка.

– Именно!! – воскликнул Быдлмайер с патетикой. – Всенепременно будем, как таиландцы!

– Да ну что… право…

– Да! Да-с! И не возражайте! У нас, вот, и икорка уже – всё, как в Таиланде!

– Ну, если так…

– Ко-неч-но! Ко-неч-но! И Софочке тапочки!

– Я дам ей домашние туфли! – подхватилась Ляля с ядовитой угодливостью. – Распрекрасные туфли! У одной, правда, каблук оторван. Но это ничего, Софа. Правда ведь, ничего?

– Правда, милая, правда… – Софа хладнокровно вынула знаменитую помаду и стала малеваться, с теплотой глядя прямо в лялины глаза.

В ответ появились туфли. У одной, действительно, вместо каблука болтались лохмотья, а другая вся носила следы безжалостных истерзаний.

– Наполеон постарался, – объяснила Ляля. – Такой озорник!

– Да! Да! – утвердил Быдлмайер. – Озорник. Беспримерный озорник! Ах, вот и он, кстати! Во-о-от он, наш Наполео-он!

В прихожую вышла скверная собачонка размером с табакерку, покрытая струпчатыми лишаями, и кинулась тереться об ноги гостей, мурлыкая и подвизаясь.

Гости учтиво побледнели.

– Ну-с! – предложил хозяин. – Пожалте теперь в гостиные! В холлы наши, так сказать!

– В хоромы! – поддакнула ему сожительница.

С масляными улыбками они взяли от пришедших полагающееся к случаю подношение – тортик! – и сопроводили их в «хоромы».

В окружении многочисленных меблировок, усаженных всевозможными хрустальными вазами, различного вида салфетками, безделушками милейшего пошиба, книгами там и сям, подобранными в исключительной цветовой гамме; в окружении также стульчиков, пуфиков, кресел, своего рода «досадных укушеток» и оттоманок, теснящих по углам всамделишные кустики акаций; и, наконец, под рассыпчатой, вовсю стеклящейся люстрой, изображающей манерою вполне приличный водопад, находился стол, ломящийся от того, что, как водится, посылает бог добропорядочным гражданам.

– Ну-с, друзья! – потёр руки Быдлмайер. – Не мешало бы хлопнуть по аперитивчику, а?!

– Не мешало бы… – мякнул Лаша Мамукович, слегка одурев от представленного лоска.

Софа его промолчала. Она разглядывала висевшее на стене поверх ковра массивное и явно натуральное ружжо.

– Давайте, давайте, по аперитивчику сейчас! Ляля, достань наливочку из потайного шкафчика. Сейчас мы… чтоб кишочки приготовились. Чтоб здоровье цвело!

Наливочка раздухарилась по стопочкам. Лица отчасти подобрели.

– А чтой-то у вас, и на полу теперь ковёр? – спросила Софа.

– Ковёр! Ковёр! – загорлопанили хозяева, перебивая друг друга.

– Персидский!

– Натуральный!

– Говорят, из-за границы!

– Да-с! Пятьдесят сантиметров ворсу!

– Миллиметров, дурень!

– Ну! А я что говорю?!

– Хороший, значит, ковёр. Добрый, – прицокнул языком Лаша Мамукович, осторожно трогая ворс тапочкою.

– Говна, хм-хм, не держим.

– И наливочка так себе, – оценила Софа, – удачная.

– Наливочка – смак!

– Высший сорт!

– У Лялечки дядя ульи раскачивает, до мёда охотник – знает рецепт!

– Добрая наливочка!

– Добрая, угу.

– Я вот всё Ляле говорю. Давай, говорю, название ей придумаем. Копирайт, типа того.

– Придумал, называется! – огрызнулась Ляля, ероша сожителю лысину, – уж такое придумал!

– А что?! Что?! – загорелись глаза у четы д’Убидзе.

– «Копьё охмурённого рыцаря!»

– А что? Хорошее название.

– Доброе, – согласился Лаша Мамукович, – оригинальное.

– Да ну вас! – внезапно обиделась Ляля. – Пойду, лучше, на кухню. Попробую, застыл ли холодец.

Когда она ушла, в дверь позвонили. Быдлмайер выскочил следом.

Лаша Мамукович воспользовался минутой конфиденциальности для излития накопившихся чувств.

– Вишь ты! Ковёр купили. Мало им одного ковра…

– Двух, – поправила Софа. – В спальне ещё. Забыл?

– Ох, ты! Точно, двух! Вишь, прощелыги. Смотри, ворс какой! Нога утопает.

– Правильно, а мы вот так и будем всю жизнь в дерьме утопать, по твоей милости. Пошёл бы, как другие, вместо того, чтоб бородавки чужие подсчитывать, работу бы нормальную нашёл. Мы б тогда им нос утёрли. Я уже и место подобрала, куда ковёр повесить.

– Ну, Софинька! Ну, лапочка! Ты же знаешь! Я столько лет на этой работе. Там ко мне привыкли. И я привык.

– А мне что? Твои привычки в кошелёк складывать?!

– Ну, Софинька-а! Ну, я же тебя люблю-у-у…

– Ой, да ну тебя! Всю помаду смазал!

Из прихожей неслось разливающееся «здра-а-а-а-а-а-а-асти», шуршали обёрточной бумагой, обсуждали, насколько холодные полы, тявкал скверный Наполеон.

– Вот, чёрт! – облизывался Лаша Мамукович, елозя задом по велюровой тахте. – Вкусно как пахнет! Скорей бы сели жрать.

– Возьми и съешь что-нибудь, – невозмутимо предложила Софа.

– Да ну! – отшатнулся д’Убидзе. – А если войдут?

– Не войдут! Возьми, вон, маслинку. И мне одну дай. Давай, давай! Мне, что ль, за тебя всё делать?

Лаша Мамукович, искривившись боком, сморщив лицо в неподдельном искушении, протянул руку и схватил с блюда пару крупных чёрных ягод. Оба начали жевать: она – с вызовом, он – торопясь и поминутно оглядываясь в сторону прихожей.

– М-м, недурные маслинки, – признала Софа.

– Довр… эта, добрые, – замотал головой Лаша Мамукович. – Вишь, прощелыги! И на всё-то у них денег хватает!

– Одна банка, небось, как четверо моих колготок, стоит.

– А кости-то куда девать?

– Не знаю… – безразлично сказала Софа, дожёвывая.

– Господи! – заметался Лаша Мамукович. – Куда ж кости?!

Он дёргался туда и сюда, но видел кругом один только блеск и великолепие.

– Ну что ты прыгаешь, как клоп! – рассердилась Софа. – Возьми, кинь под кресло!

– Ты что?!!

– А что?

– Найдут!

– Не найдут.

– А если?

– Думаешь, одни мы под креслами не убираем? Так у всех. Пыль в глаза пустят, а у самих за кроватью гондонов дырявых целая куча. Давай сюда, бестолочь!

Она взяла у мужа косточку и вместе со своей зашвырнула под сидение. Успели вовремя. В комнату вошёл Быдлмайер, ведя очередных приглашённых.

– Здра-а-а-а-а-а-а-асти!

– Здр… здр…

– Вот, познакомьтесь. Содружник мой. Харакатов. Пром Бумазеич.

Представленный вкрадчиво пожал руку Лаше Мамуковичу. Попытался чмокнуть ручку жене его, но не поймал.

– А вот и дражайшая половина Прома Бумазеича, Платонида Капитольевна.

– Я работаю в Главке, – отрекомендовалась Платонида Капитольевна, – а мой, – она указала на своего, – тоже туда скоро устроится.

Супруги д’Убидзе переменились в выражении лиц – каждый, впрочем, по своей причине.

– Вот и для вас диванчик приспособлен, – суетнулся Быдлмайер, пока Ляля тайком пересчитывала, сколько голов приглашённых ожидается в общем прогнозе.

Чета Харакатовых опустила грузные тела во глубь дивана. Быдлмайер сунул им по традиционному аперитивчику «во имя укрепления почина» и вышел открывать на очередной звонок.

Установилось лёгкое недоумение, диктуемое известными обстоятельствами. Не о чем было говорить.

– А вот, предположим… – рискнул вроде Лаша Мамукович, но под взглядом Софиньки как-то сразу пал духом. Она решила первой открыть диалоги.

– Жаркое нынче лето стоит. Вы-то уж отдыхали, поди?

– Отдыхали, – молвила Платонида Капитольевна одними надменными губами.

– М… Загар у вас, я смотрю, такой… хороший… А мы вот всё… при наших-то погодах стоим…

От соболезнований Харакатовы воздержались.

– А хорошо нынче отдыхать? – продолжила Софа.

– Отдыхать завсегда хорошо! – отрезал Пром Бумазеич, поведя очами. – Оно и в сауну сходить можно, и в солярий. Опять же грибы если, пляжи. Отчего ж не отдохнуть?.. Коли деньги есть!

Софа, застигнутая врасплох, вздрогнула.

– Ой, да чтой-то мы всё о погоде, да о погоде? Будто мещане какие! Ты хоть что-нибудь скажи! – обратилась она к д’Убидзе. – Сидишь, как пень! Или тебя в школе не учили?! Расскажи анекдот!

– Я?! А! – встрепенулся Лаша Мамукович. – Я вот тут… когда это было?.. вчера, по-моему?..

– Не знаю!

– Да. Кажется, вчера. Или нет?.. Купил, в общем, один журнал. Как у нас, в интеллигенции, говорят, из толстых. И, заметьте, купил, совершенно не польстившись на обложку!

Пром Бумазеич, словно бы машинально, вытащил золотую авторучку, платиновую зажигалку, часы сандалового дерева, крепко пострадавшие от войны между Севером и Югом, и начал безучастно ими жонглировать.

– Обложки, – велиречал Лаша Мамукович, стараясь потеть не очень явственно, – они ведь, фокус известный. Глянешь на одну такую, где, извиняюсь, что-нибудь на тему естества запечатлено, деньги отдашь, а когда до середины доберёшься, то и выяснится, что подсунули тебе… – он совсем уж сложил губы с целью издать неприличный звук, но, испепелившись под взором жены, закатал губы на исходную позицию, окончив вполне благоразумно, – науки подсунули! Одни сплошные науки!

Неожиданно в коридоре кого-то ущипнули за задницу. А чтоб не пополз лишний слух, дали пинка Наполеону. Наполеон по-женски взвизгнул, истерически захохотал, после чего произнёс кокетливо: «Шалунишка! Но я тебя люблю…»

Гости ещё надеялись услышать от д’Убидзе нечто заслуживающее внимания. Речь его, казалось, предвещала эффект.

– Не то – здесь! – говорил Лаша Мамукович. – Смотрю, обложка приличная такая, и разноцветная. Сжигатель жиру на ней. Ну, купил. Развернул. Так та-ам! Такие, знаете ли, картинки! Всё больше не у нас – небо настоящее, синее. Солнце сверху. К нему, представьте, пальмы тянутся. Вот, я вам скажу, где, эта вот… погоды стоят!!

Он слишком поздно закрыл рот. Платонида Капитольевна фыркнула, Пром Бумазеич буркнул, а Софа выпустила когти и…

– Здра-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-асти!

Компанию пополнили сразу три визитёра.

Первой зашла Элоиза, дама из породы «общих знакомых» – вертлявая, смазливая, простоватая, местами сексуальная.

За ней появилась супружеская чета, состоящая из задрипанного патлатого сановника, видимо гордившегося фарфоровыми зубами, и суженой его – девочки лет шести с половиной, не по возрасту умудрённой, несущей семейное бремя как-то особенно жестоко, и всё такое. Сановник был уже стариком, но пока ещё не кромешным. Он говорил: «Тима. Зовите меня Тимой. Для вас я просто Тима», и постоянно запихивал выбивающиеся из-под пиджака рукава рубашки, обнажая густую курчавую шерсть, – она покрывала его руки вплоть до кончиков пальцев. Девочка (по имени Маша) не представилась, только поправила чугунные цепи, которые оттягивали её весёлые задорные косички к роковому низу.

– Друзья! Друзья мои! – егозил Быдлмайер. – Можно, пожалуй, садиться! Вряд ли ещё кто-нибудь подойдёт! Да и ждать более нельзя! Стынет!

Обозначилась слабенькая заминка; глаза у собравшихся кинулись в беглую прыть. Никто, впрочем, не собирался показать намерений, и в результате получилась глупая пауза – когда понятно, чего хотят больше всего, и делают при том вид, что вовсе ничего не хотят, и даже не думали совсем, а так лишь, промежду делом, может быть даже в другом каком-то смысле. Мы, мол, и сами ничего. Что ж мы, прямо, голодные, что ли? Безобразие какое!

Лаша Мамукович вроде потянулся, не выдержав, к столу, но густой баритон Прома Бумазеича приструнил его.

– Да мы вообще-то не жрать сюда пришли! – сказал Пром Бумазеич и, сверкнув фамильной печаткой, благородно почесал пальцем у себя в ухе.

– Хо-хо-хо! – хохотнул Быдлмайер.

– Хи-хи-хи! – подхватила Лялечка.

– Хи-хи-хи! – успешно скопировала её Софинька.

– Хе!.. – испуганно мякнул Лаша Мамукович, озираясь, – хе… хе…

– Гм-гм-гм-гм-гм-гм, – довольно расплылся Пром Бумазеич. Шутка его удалась.

Облегчённо вздохнув, гости начали рассаживаться.

Поднялось известное брожение. Позывы к субординации оказались под контролем гастрономических вкусов.

– Дорогая, – бурчал сквозь зубы Пром Бумазеич, – сюда садимся, сюда, поближе к салатикам.

– Нет-нет, – отмахивалась Платонида Капитольевна, – давай пересядем. Здесь раки. От раков дурно пахнет. У меня давление.

Лаша Мамукович вытягивал шею:

– Софинька! Софинька! Я занял тебе место! Накрасишься потом! Потом накрасишься!

– Ах! – восклицала та. – Почему я не вегетарианка?! Ну почему я не вегетарианка?! Так просто было бы жить!

– Милая, положи себе свининки, – предлагала ей Лялечка с видом добродетельной отравительницы, – хорошая свининка, жи-и-ирная!

Веселья добавлял скверный Наполеон, словно змея ползавший у всех под ногами. Он рассчитывал ухватить жизненно важный кусок, но то и дело получал от кого-нибудь в морду и жалобно хныкал.

Абсолютно недостижимым образом, в процессе всеобщего подсиживания к столу, возник ещё один субъект. То был юноша лет пятнадцати – натуральный, со всеми сопутствующими атрибутами, как то: прыщи, взор горящий, свёрток (плоский, четырёхугольный, небольшого размера, подмышкой); юноша, чёрт знает кому и кем доводившийся, но прибывший, безусловно, по приглашению, наравне со всеми. Заметно изнемогшее лицо его, в силу малой возрастной приспособленности к реалиям благопристойной взрослой жизни, от переживаемых эмоций стало красно-бледным, то бишь, попросту говоря, отправилось пятнами, которые в данном случае удачно иллюстрировали глаза, вечно предсмертные, как душа у суслика. Юноша кисло улыбался, не отваживался подать руки, дамы, казалось, вообще приводят его в смятение. Быдлмайер машинально к нему скользнул, но по пути обнаружил что-то более существенное, и последнего гостя приютила Лялечка. Рядом с нею и место свободное нашлось, и необходимый прибор. Юноша сел, положив свёрток на колени. Тупо уставился на корзинку с хлебом. Гладкая чёлка его мелко дрожала.

Быдлмайер торжественно поднялся и дзынькнул вилкой о край хрустального фужера:

– Дорогие мои, я хочу сказать…

Платонида Капитольевна спокойно вытащила изо рта обглоданную косточку.

– Кретин! – шепнула Софинька Лаше Мамуковичу. – Вот же кретин! Надо было тебе отдельную лохань поставить!

У мужа её на тарелке, значительно меньшей по площади, чем требовалось, гора салата учиняла буйство стихий – внезапные оползни, селевые потоки майонеза и т. п.

– Дорогие друзья! – сказал Быдлмайер. – Поправде признаться, мы с Лялей очень рады вас видеть здесь сегодня. Очень, очень рады! Приятно вот так иногда встретиться, по поводу…

– Отсутствия повода, – скаламбурил Харакатов.

– Именно! – обрадовался Быдлмайер. – Могут же нормальные люди хоть раз в жизни вот так, спокойно, провести вместе время, о чём-то поговорить, посмотреть друг другу в глаза – наконец, признаться в том, как хорошо бывает посидеть всем вместе и… духовно уединиться, и… и покушать! Сказать, в конце концов, что все мы друг друга уважаем, любим и ценим.

При последних словах докладчика юноша почувствовал себя хуже. Чёлку оросили капли пота.

– По всему поэтому я и предлагаю выпить!

– Выпьемте!! – захохотала Элоиза.

Старик-сановник потянулся к ней со стопочкой через голову ребёнка-жены.

Отделение II

– Государство вторглось в семью, дражайшая вы наша! Получившееся – хуже Прокруста! Оно не только ноги вам с головой оттяпает, но и вытянет все жилы, и нервы. И намотает! Вот попомните мои слова! Ещё намотает!

– Ах, какой вы, право! Зачем вы мне всё это говорите?! Возьмите лучше этот кусочек. У вас тарелка совсем пустая.

– Благодарю вас, солнышко, благодарю. Только, если можно, вон тот кусочек – который без лучка.

– А вы эстет.

– Да не я! Моя печень…

Старик-сановник принял от Ляли выбранный кусочек и уставился прямо в заволоченные очи Харакатова. Но тот имел мысль в запасе.

– Вы, неподражаемый, хотите ошеломить нас апломбом? За последние десять минут, кроме громоздкого слова «государство», вы упомянули также «менталитет», «целокупность» и даже… как его?..

– «Тщедушие», – подсказала Ляля.

– Вот-вот! Оно самое! Но я вынужден вас огорчить. Слова, обозначающие глобальные вещи, становятся… мм, как бы это выразить поточнее… Ну, в общем, я лично не очень-то доверяю тем словам, в которых много букв!

Юноша, сидевший рядом с хозяйкой дома, на секунду забыл о тошноте. Он неуклюже вскинул руку и задал вопрос:

– Вы изобрели новый закон?!

Платонида Капитольевна наградила его долгим взглядом.

– Хо-х, нет! Вовсе нет, – Пром Бумазеич улыбнулся, показав листик петрушки, прилипший к его верхнему зубу. – Я хочу сказать лишь, что даже такой общеизвестный термин, как «государство», по большому счёту, имеет мало оснований жить.

– Как?!! – изумилась Софинька д’Убидзе. Её декольте стало глубже, а тёмная вертикальная граница, делившая грудь пополам, источала жар.

Пром Бумазеич посмотрел на декольте, несколько раз провернул печатку вокруг пальца и ровным голосом объяснил:

– Что есть государство? Возьмите клок земли, обнесите его пограничными столбами, в точности отметьте это место на карте, дайте ему название – что получится в результате?

– Государство! – ляпнул старик.

– Хм-хм, «государство», хм-хм-хм, – добродушно заколыхался Харакатов. – Будьте добры, позвольте немного лимонаду… что-то мне, после водки… да, да… спасибо… Вот здесь-то подмена и происходит, любезнейший. Вы получаете страну! В результате. Я назвал признаки страны! Но не государства. А признаками последнего являются: армия, тюрьмы, герб или хотя бы… история!

– Всё-то вы нас путаете, милейший Пром Бумазеич. Да-с! – радостно заключил Быдлмайер. – То одними признаками, то другими. А наши гости, того и гляди, на пр-рынцып отважатся!

– Да господь с вами, распрекраснейший. Мы же говорили о словах!

– А угадайте слово! – крикнула Элоиза. Конец её жемчужных бус, упав в тарелку, елозил там, среди остатков еды, но она не замечала. – Угадайте слово! Ну, угадаете?

Ляля подпёрла голову рукой и томно выцедила:

– Угадаю…

Лаша Мамукович забыл о десерте, обратившись в слух.

Элоиза, едва скрывая душившую её восторженность, спросила:

– Какое слово имеет в себе восемь согласных и только одну гласную? А?

Маша нехорошо улыбнулась и утвердительно качнула головой. Супруги д’Убидзе растерянно посмотрели друг на друга. Платонида Капитольевна полезла к себе в сумочку, будто ответ мог оказаться в ней; её муж демонстрировал полное спокойствие. Престарелый сановник по-детски растопырил уши. Он не пытался думать, он ждал ответ.

– Положить кому-нибудь ещё чего-нибудь? – холодно предложила Лялечка.

– Ну, сдаётесь?! – подпрыгнула Элоиза.

– Сдаёмся, красавица, – сказал Быдлмайер. Он давно намеревался послать ей воздушный поцелуй, но не мог подобрать удобного случая. – Конечно, сдаёмся. Разве ж устоишь! Ну, так какое слово?

– В-З-Б-З-Д-Н-У-Т-Ь!!! – выпалила Элоиза и бешено захохотала, хлопая в ладоши.

Проклятый Наполеон испортил всю кульминацию. Не выдержав женского смеха, он бросился драть плюшевую свинью.

Поединок быстро пресекли. Животных растащили, и осмелевший Лаша Мамукович предложил тост за любовь.

– О, боже! – вздохнула Софинька. – Нет, вы как хотите, а я прямо скажу. Мой жизненный опыт подсказывает, что те, кто нас любит больше всего – вернее всего и наилучшим образом сводят нас в могилу!

– Какая вы милая, – сказала Платонида Капитольевна и тепло пожала Софиньке руку.

Оприходовали дозу «за любовь».

– Вот вы давеча… – пробормотал Быдлмайер, ловко коля зелёный горошек вилочкой для клубники, – вы давеча про семью изволили заметить. Но не разграничили предмет, каковой имели в виду – институт ли семьи, а может и самую страсть?

– Страсть… – гипнотически проговорила Элоиза.

Старик-сановник живо подхватил тему:

– Страсть – тлетворна! Поверьте моему жизненному опыту. Страсть есть то, что рядится в яркие одежды. Она, точно бурная река, помимо свежей воды, несёт в себе ил и песок, всяческие нечистоты, опасные для жизни предметы… брёвна!

– Но ведь это грандиозно!! – воскликнул юноша, к тому моменту окончательно переставший соображать.

– Молодой человек! – взъярился сановник. – Вы хотите спорить?! Вы слишком молоды! Вы… не были на баррикадах!

Заинтересованный Лаша Мамукович хотел осведомиться у сановника, в каком году тот почтил баррикады своим присутствием, но очень некстати подавился мандарином. Софинька привычно занесла руку, чтобы дать мужу подзатыльник, однако вовремя спохватилась и кротко стукнула ему между лопатками.

Старик продолжал выпускать пар:

– Вы, господин подросток, наравне с прочими лицами вашего возраста ищите путей полегче. Так просто: раздуть в себе огонь страсти. Раздуть и… и… чёрт бы меня побрал, удовлетвориться!!!

– Вы не смеете так! – прошептал юноша и запрокинул голову назад. У него пошла носом кровь.

Лялечка – единственная, кто слышал слова пострадавшего – наклонила голову вперёд. Она улавливала знакомые движения у себя в сердце.

– Для чего так беспокоиться, уважаемый? – сказала Платонида Капитольевна, обращаясь к сановнику. – Мне понятна ваша тревога. Это ведь и вопрос воспитания. В самом деле, какие бы раньше страсти не гремели за окнами – чума, экспроприация, пацифизм, – внутри дома царил вожделенный покой. Дом (надеюсь, вы понимаете, о чём я) стоял не на фундаменте, не на сваях, а на устоях, которые защищали людей лучше, чем какие бы то ни было передовые усовершенствования. Сейчас мы действительно далеко не юны. И что получилось? Нам приходится делиться суверенной территорией, подчиняясь оккупации извне. Теперь вряд ли можно воспитывать детей, не учитывая требований, поступающих оттуда – с улицы! Мы создали общество, и теперь общество великодушно берёт нас к себе в подручные, когда возникает необходимость поставить ребёнка на ноги, воспитать нового человека. Вот поэтому… – она строго посмотрела в лицо Прома Бумазеича, – лично мы не собираемся заводить детей!

– Это не выход!! – завопил старичок.

– Да… да… – потрясённо выдохнула Элоиза. Она следила за речью жены Харакатова так, словно раньше всю жизнь внимала лишь языку рыкающих зверей.

– Кстати, о детях! – вклинилась Софинька д’Убидзе. – Дайте, я скажу! Наш балбес (ему уже двенадцать) даёт мне право гордиться кое-чем, хоть он и в папеньку своего пошёл, и вообще порядочная… порядочный… ну, я хочу сказать, он – трудный ребёнок.

– Зато делаются они легко! – бухнул Харакатов.

Софа пропустила замечание мимо ушей.

– На прошлой неделе, пока нас не было дома, он вытащил все подушки, одеяла, все наволочки и простыни, соорудил из них какое-то чудовищное гнездо, а когда мы вернулись, сообщил, что теперь у него есть землянка, и он будет в ней отдельно жить!

– Кошмар… – согласилась Лялечка, вычищая зубочисткой дупло коренного зуба.

– А я ведь мать! Я не могу поверить в эти его… фантазии! Я и билась, и грозилась – ничто не брало скотину. Пока, наконец, папенька не притащил откуда-то медицинский атлас и не показал, как выглядят пролежни. Только тогда опомнился!

– Так вы жалеете? – спросила Платонида Капитольевна.

Софинька разом стушевалась.

– О чём?

– О том, что родили?

Юноша всхлипнул кровью.

– Друзья, друзья мои! – закричал Быдлмайер. – Должно быть всё! Это же так просто! И дети должны быть и любовь! Дом полной чашей! И в кошелёчке чтоб не пусто! Предлагаю выпить! Кому что?

– О! – триумфально воскликнул сановник Тима. – Любовь! Именно любовь, но никак не разрушительная страсть! Хотите, спорьте со мной, хотите, нет – для меня рецепт любви очевиден. Любовь – это союз двух душ, осенённый венцом; главное свойство приличных людей. Страсть же неприлична! Правда, на первых порах может быть и страсть. Главное – не это. Главное, что чувство, соединяющее влюблённых – то тёплое, ровное, спокойное влечение, которое украшает брак многие годы – должно быть не показным, не вульгарным. Любовь – священническое чувство! И как любая святость, любовь – абсолютно незаметна. Так, словно и нет её никакой, любви, вовсе!

– А и вправду!.. – широко открыла рот Элоиза.

– Рутина… – вежливо зевнул Пром Бумазеич.

– Так вы с душой подходите! – возмутился старичок. – Это ведь могу-чи-е веяния духа! Тонкие материи! И награда будет соответственной! И… и… – физиономия его страшно исказилась, он сжал кулаки, выпучил глаза, – и… АПЧХИ!!!

Маша, выдернув из кармана носовой платок, на лету ловко перехватила им сопли мужа. Потом поправила себе цепи и вновь замерла с циническим выражением на лице.

– Ой, хорошо!.. Фффу-у-у-у… – отдувался старик, – спасибо, милочка. Гранд мерси! – сморщенными губами он чмокнул воздух в сторону ребёнка. – А то я, прямо уж… ффу-у, слава богу… да. Продолжим, значит. Я вспомнил. Нежность! Ласковость! Самопожертвенность! И верность! Вот те составляющие, по которым узнаете любовь!

– Я избраннику верна! – жеманно подчеркнула Ляля.

Быдлмайер довольно заурчал.

– Мы с своим мужем… – сказала Платонида Капитольевна, веселовато глядя на галстук Прома Бумазеича, – не можем друг против друга грешить.

– Дорогая… – с некоторою даже слезою проговорил Пром Бумазеич и затянул галстук потуже.

– Вот, правильно! – радовался сановник Тима. – Вот, сразу видать – где фальшивые страсти, а где червонное золото!

Всеобщее благоденствие охватило Софиньку. Она почувствовала, что грудь её распирает, а лифчик невыносимо трёт. Вне себя от минутной эйфории, она схватила голову Лаши Мамуковича и поцеловала её в правую бровь.

– Урр-р-а-а-а-а!!! – закричал Быдлмайер.

– А почему нет музыки?! – подхватилась Элоиза. – Почему никто не танцует?! Лялечка, как же так?!

– А и в самом деле! – прозвучало тут отовсюду. – Надо танцевать!

– Танцевать! Танцевать!!

– Танцуют все!!!

– А есть магнитофон?

– У нас есть ДВА магнитофона!

– Ой, уберите собаку! Она мне блох напустит!

– А позвольте вас спросить?..

– Ля-ля-ляляля…

– А разрешите узнать, вы уважаете чарльстон?

– Я танцева-ать хо-чу-у, до са-амо-го-о утра-а-а!

– Ой, сделайте свет поменьше! У меня голова кружится!

Верхний свет погасили. Гореть оставили только лампу-бра, одну маленькую электролампадку и торшер в виде кастрированного амура.

Образовалось четыре пары. Софинька д’Убидзе не смогла отказать Прому Бумазеичу, жена Прома Бумазеича воспользовалась свободой софинького мужа, юношу со свёртком подхватила Лялечка, а сожитель её радовался тому, что от воздушных поцелуев Элоизе перейдёт к объятию её талии. Сановник остался один, его половина куда-то отлучилась.

На какую-то минуту установилась тишина, в паузе брякнули стенные часы, и… разверзлось танго! Удушливая атмосфера вечера преисполнилась магнетизмом, взгляды встретились. Количество слов неумолимо переходило в качество движений, сулящих многие тайны и полный крах устоев. Что-то готовились принести в жертву, что-то должно было исчезнуть.

Исчез свет. Наверное, выбило пробки.

– Ой!.. – испуганно сказал женский голос. – А почему музыка всё ещё играет?

– На батарейках! – ответили ей из темноты. – У нас телевизор на кухне, представьте, тоже на батарейках…

Музыка смяла последние слова. Наступал момент, когда даже мысли способны вызывать одно только презрение. Или, в крайнем случае, жалость.

Немая сцена

В полной темноте участники встречи разбредаются по всей квартире. Лаша Мамукович, танцевавший с Платонидой Капитольевной, опускается перед ней на колени, стаскивает с её ног тапочки, короткие чулки, и в страшном возбуждении, задыхаясь, начинает вылизывать ступни своей партнёрши. Платонида Капитольевна стоит какое-то время без движения, потом расстёгивает несколько пуговиц на блузке, вынимает левую грудь и, задрав её двумя руками кверху, принимается сосать. Ляля, которую юноша зажал в углу, покорно избавляется от брюк, вместе с трусиками. Она слегка приседает, расставив ноги, после чего натужно мочится слабыми редкими струйками; юноша пытается ловить их ртом. Маша уходит на кухню, где неожиданно сталкивается с Наполеоном. Девочка зажимает собаке пасть, берёт со стола мясной нож, которым вспарывает собаке брюхо. Затем садится на пол и играет выпавшими наружу кишками – наматывает их себе на пальцы, как будто это кольца и перстни. Быдлмайер валит Элоизу на постель; оба они, раздевшись практически донага, с увлечением вылизывают друг у друга промежность. Пром Бумазеич позволяет Софиньке д’Убидзе вставить себе в зад соломинку для коктейля. Софинька изо всех дует в соломинку, а Пром Бумазеич раздувается больше обычного. Старик Тима находит гитару, но в темноте не может сообразить, что все её струны порваны. Старик беспомощно хватает гитару руками.

Неожиданно в квартире включается свет и собравшиеся видят – кто чем занят. Воцаряется безмолвное потрясение, отчасти напоминающее катарсис. Как по команде, гости начинают приводить себя в порядок и уходят со сцены, принимая, по возможности, бесхитростный вид. Хозяин дома не может оторвать глаз от своей Ляли. На прощание она нежно целует юношу в щёку, закрывает входную дверь и, презрительно глянув на сожителя, удаляется в ванную комнату. Там раздевается, ложится в ванну, включает воду. Из лейки мощной струёй льёт себе на клитор.

Быдлмайер, обхватив голову руками, выходит на балкон, пытается рассмотреть первые признаки рассвета, но безуспешно. Тогда он перевешивается через ограждение, чтобы сброситься вниз. Попытка самоубийства оказывается неудачной. Быдлмайер цепляется воротником пиджака за крюки для бельевых верёвок, укреплённые на балконе этажом ниже. На помощь он не зовёт, поскольку мучится стыдом за нелепость собственного положения. Когда часом позже сосед высовывается из окна с целью перекурить, Быдлмайер прикидывается свежевыстиранным бельём. Он висит так до сих пор.