Текст книги "Птица навылет"

Вниз по течению леты

На пороге кабинета стоял новичок и терпеливо выжидал, пока главный редактор закончит кому-то объяснять политику газеты. Разговор шёл по местной, тутошней линии, поэтому носил свойский, почти родственный характер.

– Нет, ну понятно… – выговаривал главный. – Как-как он записал?.. А… нет, понятно. Ага… Вот и пусть он себе этим жопу подотрёт!.. Да! А мы всё равно продолжим! С целевой аудиторией церемониться не нужно. Аудитория – говно! А мы – независимый орган! Мне с серьёзными людьми потом как прикажете разговаривать?.. Да ну нахрен это всё!.. да ну… Нет. Нет… Так мы сами потом дадим опровержение! Конечно… Ой, да оставьте! Этим занимаюсь я. Запомните. И тиражами. И деньгами! Вашей, между прочим, зарплатой! Ёб вашу, понимаете ли, мать!!

Разговор подошёл к логическому концу.

– Так. Что? – поднял он глаза, обрушив трубку и мгновенно переключаясь. – Фамилия ваша? Не слышу!

Новенький, густо покраснев, назвал фамилию.

– Холопчик? – переспросил главный. – То есть это настоящая фамилия? Не псевдоним? Оч-чень хорошо. Думаю, шансы у вас есть. Та-ак… Это, значит, с вами я третьего дня разговаривал?.. – он посмотрел в ежедневник. – Угу, с вами. Ну-с, теперь ничего не поделаешь. Значит, будем пробоваться. Раньше где работали, я забыл?

Новенький сказал, где.

– А-га-а… поня-атно… да уж. Ну, тут, как говорится… Помню его, помню. Косорылый, такой… Надо же! Значит, теплится ещё! Вот же ж, бляди… Ладно, здесь мы вам что-нибудь получше соорудим. Вот вам первое задание.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака красивую длинную картонку и вписал в неё фамилию новенького.

– Клуб «Артистические круги» знаете?

Новенький вертикально кивнул.

– Бывали там?

Новенький кивнул горизонтально.

– Много не пейте! – строго предупредил главный. – И оденьтесь поприличнее – будете общаться с элитой. Вот билет, сегодня там открытие сезона. Мне нужен материал, примерно так… на пять тысяч знаков. Порядок знаете? Больше фактов, пара сплетен, скандалы – все, без исключения. Я после отберу. Завтра, к двенадцати – мне на стол. Чао!

Особняк, в котором находились «Артистические круги», пышное здание, украшенное портиками, сумятицей колонн, глазурованной керамикой и каменными амурами с отбитыми половыми члениками, сверкало в удвоенном режиме. К десяти вечера поток стекающихся поплотнел, духами воняло уже в соседних кварталах, шуршали пологие шлейфы, корчились чёрные смокинги, где-то внутри осторожно пукали бутылки с шампанским, но снаружи гости пока ещё мешкали, выжидая друг друга, обменивались визитными карточками, брезгливо косились в сторону черни, каковую охрана секла нагайками, и постепенно сочились внутрь, чтобы там, у себя, расслабиться, отпустить малость вожжи, в некотором роде кутнуть и, так сказать, упрочить старые, зарекомендовавшие сами себя традиции.

Холопчик, опасаясь, не дурно ли он одет, нервничал в фойе. Холопчику казалось, что Михайло Потапыч, полнозаправский швейцар клуба, неодобрительно щёлкает зубами в его сторону. Но кто мог знать, как обстояло на самом деле? Там, где собираются избранные, не бывает ничего обычного. Порядок вещей меняется самым удивительным образом. Вроде, всё вокруг хорошо, а присмотришься – и начинает тошнить.

Рядом с Холопчиком вдруг сладко завопили, запричитали, запрыгали:

– Ой, Ми-и-ися! Ми-ися, здравствуй!

– Ой, здравствуй, Ру-уля! Ру-уля! Счастье-то какое, йопта!

Двое каких-то, э-э… скорее, мужчин, неожиданно встретившись, словно после двадцати лет заточения в одиночных камерах райских садов, нежненько повисли друг на друге, хлопали друг друга по спинкам, пожимали ручки, целовали щёчки.

– Ми-и-ися, о-ой!

– Ру-у-уля, я нимагу!

Их, примерно, супруги вторили своим отчасти мужьям, также целовались, стукались брюликами, обжимались. Одна сразу же чем-то рассмешила другую, и та, как бы смеясь, во всю ширь распахнула рот, откровенно стоматологически распахнула, но смеха Холопчик так и не услышал. Одна лишь радостно голая полость рта представилась ему. Даже смеялись здесь – чётко по последней моде.

– Друзья, а пойдёмте в бар! – поступило предложение.

– Ой-ой! Пойдёмте! – запищали дамочки. – Пойдёмте! Пойдёмте! Ку́пите нам «Розовый пупочек»! Обож-жаю!

По-сиамски слипшись, они двинулись в сторону бара. Немного подумав, Холопчик решил отправиться следом – в фойе становилось трогательно до дурноты. Кругом целовались, господа пыжились животами, обтянутыми то фраком, то пиджаком цвета радуги, то какими-то перьями; дамы тёрлись костлявыми туловищами, тормошили косметички, вонзали точёные иглы каблуков в блестящие полы, всё чаще дополняя неодухотворённую красоту лиц раскрытыми в смехе отверстиями для пищи.

Все без исключения приглашённые были знакомы между собой. И даже не столько знакомы, сколько между собой дружили, дружили пламенно, самозабвенно, местами переходя в самую разную любовь. Сообщались так, как не могут даже родные братья с родными сёстрами. Их отношения выливались в столь неукротимую всепоглощающую приязнь, как происходит, когда один, положим, спасает другому жизнь, или когда кто-то возьмёт, да и подарит своему приятелю миллион. Просто возьмёт вот так обыкновенно и подарит! И тот (можно, конечно, представить его чувства!) воскликнув «ой! о-ой!», завалится на шею к случайному благодетелю, обнимет его, поцелует, прижмётся к нему крепче ползучей лианы и, в завершение нахлынувшего восторга, расплачется. Легко теперь понять, как выглядели эти сцены без каких бы то ни было миллионов, а исключительно из соображений клановости и – более того – без каких-либо светлых чувств. Потому что, не приведи Господь, случись кому-нибудь из них оступиться в жизни и упасть, тут же ближний его, вместо помощи, надаёт упавшему пинков, да вдобавок ещё попрыгает сверху, жаждая раздавить нос поверженного сияющими, начищенными каблуками наимоднейшей своей обуви!!

Ф-фухх…

Бар пока работал в половину мощности. Артистический люд колыхался там и сям, выдавая из себя нестройный звуковой гул, запах качественного перегара и дым сравнительно дорогого трубочного снадобья.

Холопчик, обознавшись в темноте, подсел к двум сереньким незнакомцам. Впрочем, знакомства тут завязывались в мгновение ока, стоило мимоходом назвать себя, а главное, обозначить – ты откуда.

Узнав, в какой газете Холопчик служит, один из сереньких под названием Манморанси (фамилии в этой среде не уважались, по причине удивительно часто встречающихся плебейских) принялся откровенно разгружать загашники интеллекта, пихая компаньонов довольно увесистой рукописью. Титульный лист её гласил: «РАССЛЕДОВАНИЕ ОПЫТА ТЕЛЕСНОЙ СИФИЛЯКРЫ». Из речи автора Холопчик узнал, что подавляющее большинство столпов культуры и авторитетов искусства не стоят выеденного яйца, что они, по мнению Манморанси, попросту никудышны, и лишь малая часть мастеров примечательна кое-чем – правда, со значительными оговорками. Марево их ауры, рассуждал Манморанси, следует развеять как можно быстрее, ибо оно препятствует току нового понимания в интеллигибельной среде, вынуждая её структуру кодироваться по принципу асинхронной пигментации, что чревато слиянием двух диаметрально противоположных и параллельно сосуществующих методов создания художественного пласта!

– Мою мысль, – подытожил Манморанси, гладя «Сифилякру», – вашей газете следовало бы довести до всех своих… э-э, слушателей.

И, в знак подтверждения, он пошёл к барной стойке, заказать пару виски – себе и Холопчику.

– Жалко беднягу. Мается… – вздохнул приятель Манморанси, оставшись наедине с журналистом. – Жена ему уже полгода не даёт.

– Вы думаете… – смутился от невольной догадки Холопчик.

– Стоп-стоп-стоп! – перебил тот. – Запомните, молодой человек. Запомните однажды и больше никогда не переспрашивайте: критик, любой критик начинается… с?

– С… э-э…

– С половой нужды! Да-да… Мы ж не дети, чтоб за конфету на стульчике читать. Как мой учитель говорил? Плохо тебе – возьми бабу. Спишь с женой – терпи.

– А, – вернулся Манморанси, – не обо мне ли речи?

– Конечно, дорогой. Конечно, о тебе. Я тут говорю приятелю, что любой критик нуждается в точке приложения усилий.

– Так вы занимаетесь критикой? – спросил Холопчик.

– Разумеется, – отстранённо заметил Манморанси, – критикой кинематографа.

– Так, получается… – растерялся Холопчик, – статья ваша…

– О мультфильмах, – покровительственно кивнул Манморанси. – Но я могу отслеживать и другие области, хотя… там несколько иная специфика. Вот, предположим, ковроткачество. Видите ли, какая вещь…

И он принялся грузить снова, меча страшные термины, нагромождая цитаты, ссылаясь на столпов, используя классические застольные жесты – от указующего в небо перста до тыканья щепотью себя в область сердца, и становилось ясно, что заткнёт оратора либо стихийное бедствие, либо естественные физиологические процессы в организме. Последние, наконец, восторжествовали – речь Манморанси прервалась. Он отпросился у общества и направился облегчиться в туалет, бережно неся рукопись перед собой.

Какое-то время оставшиеся за столиком сидели молча. Потом товарищ критика спросил:

– Ты слышал такое имя Кагорт VII?

– Нет, – честно ответил Холопчик.

– А книги его читал?

– Н-нет, пожалуй.

– А это, между прочим, я! – заметил он с лёгкой укоризной. Дескать, я-то книги писал, а вот ты их не читал вовсе.

– Я! – повторил он скромно. – Меня раньше неплохо издавали…

Холопчику стало неясно, почему «раньше», но Кагорт объяснил сам.

– Я прекратил писать… Сделал остановку. Теперь занимаюсь поиском вечной самозамкнутой идеальности в искусстве. Пребываю вовне, иначе говоря. Да… Читать уж не могу, не тянет. А раньше много читал, много. Не скажу, что всё, но мно-о-ого, очень… Читал и благоразумно позабыл, что.

Похоже, Кагорт, усматривал в итоговом результате особого рода достоинство.

– Раньше было лучше, – продолжал он, – в моей записной книжке, знаешь, сколько телефонов было? Тыщщи!.. Встречались, спорили, рукописями обменивались – текла жизнь!.. Сейчас никому ничего не нужно. Обожрались и ничего не хотят…

От виски глаза Кагорта засалились. Неожиданно он попытался ухватить Холопчика под столом за колено, истошно вопрошая:

– Скажи мне честно. Вот ответь: где они, а? Где?! Вот эти, что ль?! – не нащупав колено, рука его описала широкий полукруг над столом. – Эти вот уроды?! Они… пррроститутки все! Нет, хуже того! Они – нехудожники! Не хотят делать ничего. Нет, не хотят. Они ни во что не верят.

– А вы? – спросил Холопчик.

– Я?!

На мгновение задумавшись, Кагорт принялся расстёгивать пуговицы на рубашке.

– Во, смотри!

Его грудь под рубашкой укрывало множество висящих на цепочках и шнурках амулетов, памяток, «святынек», значков, крестиков, ноликов. Холопчик увидел даже кровоточащий шмат говядины, олицетворявший, по-видимому, язычество.

– Но прежде всего, – внушительно отметил Кагорт, доставая откуда-то из коллекции средней величины распятие, – прежде всего, я христианин! Православный!

– Да ну?! – восхитился Холопчик.

– Истинно говорю, – он благочестиво склонил голову, – православный. Христианин, как есть. Се великая культура!

– А Бог как же?

– Бог… ишь ты, «бог». Не-по-зна-ва-ем! Но и в него я верю. И я тебе скажу: насколько мне известно, проповедь любви и ласки есть во всех антропологически ориентированных религиях. Бог хотел нас видеть кроткими и терпимыми, поэтому я, если окажусь рядом с мусульманином, с удовольствием начну исповедовать ислам, с буддистом – буддизм, с китайцами – Лао-цзы.

– Надо же! – ухмыльнулся Холопчик, что-то быстро черкая у себя в блокноте.

– Да, истинно. Но прежде всего я – христианин. Знаешь, какая молитва самая сильная энергетически? Православная молитва! Лучше всех бесов отгоняет! Бесы ж, они везде. Вон, хоть за соседним столиком. Просто везде. Иногда – вообще… невидимые! Но я-то их прекрасно вижу. Вот они – шур-шур-шур! – вокруг меня летают. Я им лакомый кусочек. А художнику главное что? Души не продать.

Кагорт осушил стакан до дна и с подозрением уставился на Холопчика.

– Ты сам-то молишься?

– Нет.

– Эх-х!.. А я каждый день молюсь. Я молитв много знаю. Сначала молюсь по-индуистски, потом древними заклинаниями (одно время шаманизмом увлекался), да. Потом могу из еврейских древних текстов кусочек сказать. И глядишь, глядишь – бесов уже меньше стало. И тогда я их – р-р-раз! – православною молитвою. А-а-а, хорошо-о-о!.. И – сразу чистота и порядок. Ни грязи, ни вони. На какое-то время…

Кагорт закурил, и огонёк зажигалки высветил Холопчику лицо собеседника. Дряблое мятое лицо, как у куклы театра марионеток. Хотела кукла самостоятельно жизнь прожить, да не вышло – попала в оборот. Совали в неё руки, заставляли кривляться. То так, то этак. Огни рампы, творческий угар платили кукле звонкую монету. Так и сработалась дотла, всё уже позади, своего ничего не осталось. Даже морщины на лице чужие. А внутренность руками захватана, жиром покрыта, сальными отпечатками пальцев.

Пришёл довольный Манморанси и с ходу обрушился на Кагорта:

– Ты всё ноешь! Вы только ноете, лицемеры! – и – к Холопчику: – он тут про реинкарнацию не болтал?

– Ни слова, – ответил Холопчик.

– Подумать только! – удивился Манморанси, словно Кагорта и не было рядом. – Его любимый конёк. Исписался малый. И читать у него желания нет. Теперь на следующую жизнь надеется. Здесь не получилось великим стать, может, хоть там удастся. Их всех, когда припечёт, начинает в веды тянуть, в кришнамутри всякие. Другой бы за ум взялся, а этот – не-ет. Наоборот. Всё радуется, надежды лелеет.

Кагорт выслушивал Манморанси со спокойствием убогого.

– Я-то, ладно, – сказал он, – а ты-то? Ты-то, ноль без палочки.

– Я?! – вспыхнул Манморанси. – Я работаю! – он потряс «Сифилякрой». – Я работаю больше всех вас, вместе взятых!

– Сопли ты жуёшь, а не работаешь… Работает он. Да ты хоть и работаешь – выслуживаешься!

– Это перед кем-то?

– Да хоть перед собой… Работник нашёлся. Талантишко стрёмный, хрен что сам сделает – остаётся других критиковать. А всё туда же… «худо-жес-твен-ны-е пласты»! Тьфу! Мудозвон ты художественный, больше ничего.

Манморанси беззлобно фыркнул и, демонстративно отвернувшись от Кагорта, обратился к Холопчику:

– Кстати, вы знаете, сейчас на втором этаже выставляется Мулли Мулл, собственной персоной.

– Правда? – удивился Холопчик.

Он много слышал про Мулли Мулла, художника, ведшего вульгарный образ жизни, хранившего деньги в обувных коробках и говорившего про своё творчество (особенно, при общении с королями и президентами): «Моё дело маленькое – картинки мазать». Мазню его, насколько знал Холопчик, покупали хорошо, во всяком случае на фиглярство Мулли Муллу хватало, а в остальном он, наравне со всеми, профанировал окружающую среду, коптил небо, случалось, удивлял простаков монархическими замашками, но, имея дело со сложными людьми, неизменно превращался в кликушу.

Манморанси отказался составить Холопчику компанию, сказав, что голову его посетили важные мысли, и журналист пошёл смотреть выставку один.

В художественной галерее второго этажа кучковались элитарные особи, прохаживаясь вдоль стен, на которых висели картины. Некоторые посетители картины полностью игнорировали, предпочитая жрать тостики, чокаться шампанским, целоваться и от смеха разевать рты, зато другие (в них угадывались живописцы) буквально носами водили по картинам, щурили близорукие глаза, периодически начинали в ярости что-то доказывать друг другу, азартно сгибались, прыгали, ползали на четвереньках, стараясь точнее выразить личное мировидение, драли друг друга за бороды (живописцы все были дико заросшими), а от свитеров их валил тяжёлый удушливый пар. Они носили свитера всевозможнейшей фактуры – а-ля кольчуга, а-ля власяница, а-ля бабушкин салоп и прочий хлам, насыщающий воздух ароматами псарни.

Холопчик присмотрелся к произведениям Мулли Мулла. Сюжеты картин угадывались с трудом. Расписанные маслом холсты отличались странным свойством: обычно, когда смотришь на полотно с близкого расстояния, изображение распадается, превращаясь в мешанину мазков того или иного цвета. Необходимо отойти подальше, чтобы мешанина оформилась и приобрела конкретное содержание. У Мулли Мулла же, чем дальше вы отходили, тем бешеней, грубей и бескомпромисснее выглядела мешанина. Превращаться в содержание она упорно не хотела. Судя по всему, этой-то бессодержательности художник и давал названия, с целью хоть как-то разграничивать куски своего мазания.

Нынешняя выставка представляла образчики, затрагивающие в первую очередь библейскую тему. Особым вниманием пользовалась картина, около которой торчал сам «мэтр, тонкий эстет, непревзойдённый мастер, изысканный знаток не только мировой живописи, но и классической музыки и поэзии, человек, отмеченный несомненными литературными дарованиями, глубокий режиссёр, изящный скульптор, неординарный изобретатель, самобытный учитель, взращивающий уже восьмую плеяду подмастерьев, литератор, академик, лауреат, депутат etc». Замшевый пиджачок мэтра тихонько показывал заплаты, старательно непроницаемое лицо банально располагалось в передней части головы, лысой, как шляпка у гриба, не тронутого червями. Величайшим сегодняшним достижением его искры божией являлся рисунок, площадью метра в четыре, на котором изображена была многоцветная какофония, своего рода утрированный плевок, вобравший в себя все носоглоточные отложения творца, всю его тяжкую думу о судьбах Родины, совокупно с размышлениями о вечности и доле.

Приготовив блокнот, Холопчик отважно задал вопрос:

– Извините, а как называется?

Мулли Мулл сдвинул выщипанные брови. Язык его с трудом повернулся:

– «Христос».

– Угу, – машинально записал журналист, но, записав и прочитав, внутренне присвистнул.

Разряженный служка, подпрыгивая, скользнул по залу, оповещая налево и направо:

– Господа, проходите в Большой холл! Сейчас начнётся программа! Приглашаем, господа! Несравненный Ойло уже с нами! Пойдёмте, пойдёмте! Ойло не любит, когда опаздывают!..

Холопчик, увлекаемый послушным стадом общества, двинулся на зов.

Большой Холл название вполне оправдывал, может быть и чересчур. Роскошество его обстановки успешно конкурировало с объёмом и многофункциональностью пространства. Площадь вся хорошо просматривалась, но довольно мелко дробилась на беседки, бильярдные закуточки, проходики, пятачки. Кое-где журчали подпольные фонтаны, от потолка вниз тянулись деревья, ослепляющие люстры торчали из стен, и всюду-всюду сверкали зеркала, позолоченные поручни, мягонько пучился бархат, изгалялась кожа, колыхались портьеры – короче говоря, у неопытного человека обстановка «Артистических кругов» вызвала бы маниакальное желание зеркала разбить, портьеры разодрать, люстры сорвать, а в фонтаны нагадить. Впрочем, подавляющее большинство собравшихся отличалось весьма солидным опытом, остальные же целенаправленно с инстинктами боролись.

Гвоздём заявленной программы должно было стать чествование знаменитейшего и старейшего (ему сегодня исполнялся ровно век) Ойло, ведущего актёра Пиздецкого Академического театра фарса и китча.

Начало задерживалось – то ли набивали цену, то ли просто валяли дурака. Приглашённые тянули со столиков, возимых официантками, экзотические яства. Кушанье подавали изысканное до такой степени, что иногда его страшно было видеть, не говоря уж об употреблении внутрь.

И действительно, известно столько великолепных блюд, съестных изделий, единственный недостаток которых – общедоступность – закрывает им дорогу в приличные дома. Обитатели гламура вынуждены перебиваться дорогостоящей, уникальной дрянью, соответствующей их положению в табели о рангах, и порой годами приучают себя к пользованию вычурными гадостями.

Многим приучение удавалось. Холопчик наблюдал, как аппетитно уплетают желчные пузыри акул, вересковые корневища под соусом smratoshne, как запивают их каким-нибудь высокоградусным пуншем, настоянным на соцветиях богохульника и т. д. Положение в обществе заставляло многих, что называется, «держать спину». Правда, желудок выдерживал прямостояние не всегда. Случалось, гурманы поблёвывали в специальные маленькие мешочки, которые для того умышленно с собой носили, а после, как ни в чём не бывало, продолжали мило беседовать.

Говорили много. Женщины, в основном, буквы; мужчины – худосочные слова. По-настоящему любопытные дискуссии изредка возникали, но Холопчику не везло, он часто опаздывал к началу.

– Оно правильно, – приговаривал какой-то толстячок с внешностью паломника по святым местам, – оно правильно. Талантлив – значит, гноить! Гениален – вдвойне гноить! Гноить до самой смерти! А как иначе, ты что?! У нас культура вся в пизду рассыплется! Ты что же, хочешь должное воздавать прямо сейчас? Ты заживо автора хоронить хочешь?! Скажи уж прямо, не стесняйся. Он у тебя через день в скотину превратится! В графомана! Поэтому не давай ему вообще ничего. До самой старости. Пусть на тетрадных листах существует! Дворником пусть работает! А ещё лучше – скажи, что он парень талантливый, но средне так, средне. Это их раззадоривает. Они потом лучше пишут. Лучше и больше! Поэтому… не надо… Ни к чему это. Пинай его туда-сюда… помаленьку, держи в чёрном теле, только с крючка не сбрасывай, выжми всё, что нужно. А когда загнётся, издай полным собранием. С черновиками, как полагается.

– Переживёт, – озабоченно покачал головой его собеседник, иссохшая треска в золотых очках.

– Не волнуйся, – заверил толстяк, – нас ничто не переживёт!

Поодаль две девицы, облачённые в прозрачные пеньюары, рассказывали друг другу нервотрясущие истории:

– …ты знаешь! он сказал! я на него смотрю! а у него глаза! глаза томные такие! а я стою, как дура!

– Сука ты! а не дура!

– Да ты дальше слушай! он глазами на меня смотрит! а я смотрю – у него такие глаза!..

В искусственной лавровой беседке, неподалёку от сцены, один корифей со свитой встретил другого корифея со свитой. Процесс лобызания между ними происходил с особой торжественностью, учитывая: во-первых, заслуги пап; во-вторых, планы, связанные с детьми.

– Гортензий, браво! Выглядишь молодцом!

– Моё почтение, Фолуодор! Моё почтение!

– О-о! Я смотрю, Ахран совсем вырос! Настоящий мужчина! Правда, Ахран? Чем думаешь заниматься?

– Как папа…

– Молоде-ец! Молоде-ец! Растёт смена!

– Фолуодор, дорогой, а где же твоя несравненная Лилея? Покажи нам дочку.

– Да вот же она!

– О-о! О-о-о! Красавица! Совсем взрослая стала! Вот и пара нашему красавцу подобралась! Да, Лилея?

– Как папа…

– Молодец, девочка. Чувствуется воспитание. Ну, мы ж аристократы! Да-а… Предлагаю тост за чистую аристократию!

И покуда звенели бокалы, можно было плакать, а можно – смеяться, но красавица Лилея становилась принадлежностью красавца Ахрана, а финансовые счета, открытые на Ахрана, удачным образом дополняли недвижимость, придающуюся за Лилеей, и предстояла им плановая любовь с размножением, а за ней – измена, предстояли громкие скандалы и процессы, наложение рук под алкогольный аккомпанемент, а вслед за тем – счастливое выздоровление, предстояли пластические операции со скуки, случайные жертвования в пользу богоугодных дел, приумножение капиталов, ненависть к жизни, забытье круизов, вечно недочитанные книги – в общем, всё предстояло, и всё – через жопу, как принято среди чистых аристократов нашего времени.

Толпа говорила о разном, что легко обуславливалось зазором между сословиями. Контингент варьировался от актёров, писателей, художников, парикмахеров до издателей, психотерапевтов, великосветских приблуд и политиков. Деятели политического истэблишмента в глазах Холопчика выглядели особенно занятно, поскольку ничем не отличались от профессиональных паяцев. Здесь преобладали политики, обожаемые в «либеральной» (по другой версии, «народной») среде. Однако трудно было сразу определить, в чём отличие других политиков, активно и заслуженно народом ненавидимых. Тем не менее, посетители клуба располагали одной чертой, спаивающей их вне зависимости от рода деятельности в монолитную прослойку пиздецкого общества, прослойку, существующую обособленно от других слоёв. Они все, абсолютно все здесь были… АРТИСТАМИ! Артистами своего жанра. В той или иной степени, выдающимися. Элитарность их подразумевалась именно исходящей, произрастающей из недр того особого свойства психической натуры человека, с помощью которого он выйдет, во что бы то ни стало вырвется из среднестатистической трясины. Будет гнаться за поездом, уходящем в сторону Идеала, и если не сможет залезть внутрь, если окажется, что не суждено ему занять место в «люксе», и что даже все жёсткие места заняла уже более прыткая сволочь, он уцепится за последний буфер и всю дорогу проволочится снаружи, пересчитает рёбрами все шпалы, потеряет всякий человеческий облик, но останется при своём удовлетворении, ибо не хмырь он какой-нибудь вокзальный, а пассажир, и едет наравне со всеми. Туда же. К Идеалу!

Во втором часу ночи по сцене запрыгали цыгане, вызванные, надо полагать, с целью разогрева эмоционального тонуса у зрителей. Цыгане эти, отрабатывающие статус пёстрыми тряпками, но никак не рожами – пухлыми, сытыми, чёрного цвета – пели что-то о садистически загубленной юности и венерически потревоженном детстве, вместо плеч трясли тазобедренными суставами, снискали полтора десятка аплодисментных хлопков и ушли со сцены, изогнувшись в форме радуги. Их место занял ведущий клоумен.

Холопчик успел обобщить последние наблюдения овальной чертой, перевернул в блокноте лист и протиснулся ближе.

– Леди и джентльмены! – начал клоумен, от профессионального счастья выводя угол рта куда-то под левое ухо. – Дамы и господа! – он выдержал паузу. – …А пойдёмте домой! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Это шутка!

Вокруг понимающе заулыбались.

– Господа! Э-э-э… Нет нужды говорить вам о волшебной силе искусства, к которому все вы причастны. Этот таинственный блеск, э-э… блеск осветительных приборов, хотел сказать. Блеск восхищённых глаз, конечно же! Хм-м… Тысячи восторженных поклонников! Та-ам! За стенами клуба. И лишь некоторые из них – вы понимаете меня, господа! – некоторые здесь, в тесном кругу. Собрались, чтобы приветствовать!.. И сказать «спасибо»!.. Нашему дорогому!.. Нашему… сла-авному! Уважаемому Ойло!.. Которого я лично помню ещё в детстве. Да, господа, да! Я был вот таким маленьким! А Ойло был уже большим! Был уже ВЕЛИКИМ ОЙЛО! Разбудившим мою фантазию! Затмившим мою душу! Мой разум! О, господа, что это было за чудо!! Что это была за жизнь!! Страшная жизнь талантливого изгойского мальчика. К чему вспоминать… господа. К чему рассказывать?.. Вы сами все так жили! Но Бог, господа… – глаза докладчика привычно увлажнились, – Бог, слава Богу, не спит… И сегодня! Опять с нами! Он снова здесь! Меж двух веков! Ойло неповторимый! Похлопаем, господа, я вас умоляю, просто умоляю вас, похлопаемте же…

Началось хлопанье, за ним хлопанье, ещё хлопанье, клоумен умолял, ему хлопали, время шло, мольба продолжалась, кругом хлопали, кулисы дёргались без всякого результата, клоумен рванулся за кулисы, и сцена опустела вообще. Пошёл отсчёт недоразумениям.

Манекенщица, рукоплескавшая рядом с Холопчиком, неожиданно нагнулась к нему и горячо зашептала прямо в ухо, играя восторженно подведённой, тонкой бровкой.

– Что? – не расслышал Холопчик.

Но манекенщица жила настоящим и успела забыть, о чём только что шептала.

Вернулся клоумен со злым-презлым лицом.

– Господа! Маэстро готовится! Ну-у… вы понимаете! Он хочет сделать… уфф, сюрприз! Поелику, э-э… то бишь, посему – не будем столь неблагодарны. Ответим ему тем же. Вот я вижу нашего друга! Селистьян, да, да, не прячься, мой милый! Не надо так смущаться! Поднимись сюда, к нам, на сцену! А мы похлопаем, господа! Все, все похлопаем! Я вас умоляю…

Селистьян, любимец публики, маститый поэт, умеющий хорошо писать в рифму, величественно и как-то бочком поднялся на сцену. В свете прожекторов сплошь белый костюм его сиял. Окровавленный цвет шейного платка удачно гармонировал с желтизной физиономии, и только нижняя челюсть портила ослепительную фигуру. То была производственная травма – от регулярного чтения стихов с повышенным содержанием истовости челюсть постепенно выдвинулась вперёд сантиметров на шесть, отчего становились заметны гнилые, не поддающиеся никакому лечению зубы.

– Здравствуй, мой дорогой, здравствуй! – радовался клоумен. – Надеюсь, ты же прочтёшь нам что-нибудь сегодня. Прочтёшь, наверняка. Уж я же знаю, ты не можешь не прочесть. Что-нибудь из новенького, да? Господа уже хлопают. Прочти, голубчик, не томи сердце, умоляю. Порадуй старика Ойло и нас всех, молодых и здоровых. Давай. Давай.

Селистьян, храня тяжёлое молчание (он умел ценить слово), вынул из заднего кармана брюк как всегда совершенно случайно захваченный с собой текст новой поэмы. Взор его наполнился страдальчеством, челюсть отвалилась на исходную позицию.

– К Гомеру! – изрёк он название опуса.

В кругу дамочек захихикали, и чтение началось.

 
В чадном духу, в мерзопакостном хмельном угаре,
Коий побрезгует помнить с перстами пурпурными Эос,
Пьют с радикальным упорством, кантуются денно и нощно
Отроки слабые духом, немытые с детства пигмеи.
С горя притекшие резво, а кто и на радостях привлачившись,
Силятся в речи своей обоюдочреватокрепкоматершинной
Ведать собратьям о тяжкопревыспренних горьких кручинах,
Хочут забыться, приняв чересчурно в желудки напитков.
Нагло сидят, утучняяся воблой и жирной креветкой,
Коих прислужницы здешние ловко на стол сотрясают.
Славят досуг преходящий, чьи принципы дюже приятны
Клану бессмертных вождей и по праху стелящимся смертным…
 

Читку опуса Селистьян сопровождал обильным пото– и слюноотделением, кратковременными судорогами, периодическим топотом и взрыдами. Даже не специалисту становилось ясно, что участь поэтов заслуживает усиленного снисхождения, что крест их тяжёл, а клеймо несмываемо; что прощаться им должно относительно всё, и пусть он хоть трижды подлец, хвалить поэта следует беспрестанно, иначе он загнётся прямо у вас в прихожей, и толпа почитателей забросает дом ваш камнями, как логовище предателя, не уберегшего национальную святыню.

Премьеру «гомерической» поэмы встретили тепло.

– Браво! Браво! – восхищался клоумен, заражая восторгом публику. – Браво гению! Острое перо! Точный ум! Великолепно, великолепно! Сам Гомер был бы доволен! Уверен, что доволен! Я прямо отсюда слышу! Ха-ха-ха-ха-ха!

Собрание с удовольствием подхватило эмоцию ведущего.

– Ну, так что, господа? Я полагаю, теперь настал волнующий момент! Та самая минута! Мы все заждались! Время уже… у-у, много! Итак! Я объявляю короля сцены! Светило драматических подмостков! Звезду общества! Столп искусства! Великого! Уникального! Бесподобного! Несравненного! Не-под-ража-е-мо-го триумфатора! О-Й-Л-О-ОООООООООООООООО!!! Хей! Хей! Хей! Встречайте!!