Текст книги "Птица навылет"

Тяжёлый бархатный занавес раздвинулся под гром и молнии восторженного приёма зрителей. Крепкая длинноногая молодуха вытолкала на середину сцены кресло-каталку. Зрителям, стоящим вдалеке, кресло показалось пустым, но Холопчик разглядел маленькое сморщенное тельце триумфатора, вздрагивающее то ли от сдержанного волнения, то ли от коматического синдрома. Ойло был облачён в пижаму, украшенную ради такого случая шёлковыми лентами, с корявых ножек его норовили упасть шлёпанцы, кислое выражение спёкшегося лица наполовину закрывал ночной колпак. Складывалось впечатление, что буквально на днях актёр спокойно отошёл в мир иной, однако не вовремя. Подоспела круглая дата, дух вернули обратно, бренные телеса накачали стимуляторами, покрыли слоем грима и предупредили, что если он вздумает отбросить копыта раньше времени, его заставят жить до Страшного суда.

– Ойло! Ойло! – звучали повсюду возгласы.

– Да, Ойло молодец!

– А смотри-ка, постарел старик. Постарел…

– Конечно, постарел.

– Да-а. Сдал, видать. Жаль!

Всем было жаль. Все отмечали, насколько Ойло постарел. Все как бы удивлялись тому, что в сто лет можно постареть. Но если и в старости кому-то удаётся удерживаться на сцене, то это, конечно, «браво», это, конечно, «молодец». Браво, Ойло! Жалко старика.

Клоумен, заранее подготовленный, сунул в уши «молодцу» рога докторского стетоскопа и пальцами отстучал по мембране благодарственную речь с поздравлениями. Морзянку Ойло понял.

– Сейчас, – объявил клоумен, – наш великий, родной юбиляр исполнит маленький этюд, дабы все мы ещё раз могли восхититься даром перевоплощения и виртуозностью сценического искусства! – он дополнительно постукал в мембрану.

В зале шумно затаили дыхание. Десятки удивлённых глаз выжидающе смотрели, забывая моргать. Наступала кульминация вечера.

Ойло неподвижно сидел в кресле. Содрогание его приняло характер осторожных конвульсий, которые постепенно сменялись глубоким сном. Но, видимо, картины Страшного суда успели посетить его разум прежде, чем отключилось сознание. Голова актёра установилась относительно прямо, а глаза вывернулись зрачками наружу. Чуть наклонившись вперёд, он приподнял правую руку. Хотел выставить указательный палец вверх, однако что-то заело в суставе – палец остался закорючкой. Тогда Ойло повторил движение уже с левой рукой. Вторая попытка закончилась успешней – «светило драматических подмостков» застыл в позе оракула. Сейчас должен был пойти текст. Ойло растроганно заморгал, пальчик его затрясся, словно грозя кому-то, и старик, отчаянно собрав все свои силы, пронзительно каркнул:

– Чехов!

Грянули литавры! Ударили тамтамы! Молодуха развернула коляску, увозя последнего из театральных могикан, а клоумен впечатлённо захныкал, приглашая окружающих последовать его примеру:

– Браво!! Бр-рависсимо!!! Вот это настоящее! – орали участники вечера.

– Ой, я не могу-у, – разорялся клоумен, – он мне прямо в душу-у-у… он… он…

Какая-то завзятая театралка, путаясь в буклях, тащила кадку с геранью: отдать кумиру должное. Она забыла – где находится. Служба безопасности заломала её, вместе с геранью, и удалила за полторы секунды.

Холопчик исправно это отметил.

Высморкав сопли, клоумен слегка протрезвел.

– Господа! – сказал он. – Братья мои!.. Вот… как хорошо, а? Так прекрасно, так чу-удно, когда есть на свете что-то вечное, несомненное, не подверженное тлению, не подвластное… – в сердцах, мучимый переживанием момента, он всплеснул ладошками, – а, да что там говорить!.. Старики уходят, молодые остаются. И это правильно! Свежая поросль, чахлые ростки юности пробивают себе дорогу сквозь толщу застоявшегося тумана, сквозь пыльный и грязный полиэтилен. И это здорово, господа! И это правильно! Круговорот вещества в природе, круговорот водопроводной воды. Кстати, вы помните её, господа? Водичка!.. Вы помните ту свежесть, тот детский наивный восторг от первых ощущений? Те неподражаемые чувства, которые рождает в сердце глоток любви?.. Охх-х-х… Мне трудно говорить, господа. Положим язык на место, пусть отдыхает. Но перед тем как он упокоится, я объявлю имя человека, которому тоже дорога память о незабвенном Ойло и свежести водопроводной воды. Человек, олицетворяющий собой день сегодняшний и надежду будущего. Любимец публики! Помазанник эстрады! Краса и гордость! Талантливейший и блестящий… СЕ-БАС-ТИ-АН КОРИАНДР-ЭЛЬДОРАДО!!!

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! О-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!! У-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!! – стенала элита. Официанты поуроняли бокальчики. Мужчины вышибали из ладоней пот. Дамочки истерично взвизгивали, как бывает у них, когда они сильно чего-то хотят, но чего – понять не могут. Ослабленная часть публики гримасничала, заламывала конечности, готовая совсем уж, было, рыдать, однако в последнюю секунду избирала смех, звучавший у неё пулемётными очередями – монотонно, прерывисто, смертоносно и сумасшедше.

Холопчик понял, что отстал от жизни. Он знал о Кориандре-Эльдорадо слишком мало, непоправимо мало для светского человека и, тем паче, для человека избранного. Его эмоции оставались в медицински приемлемых рамках, хотя внимание и любопытство могли успешно конкурировать с экстазом беснующихся рядом. Он изготовился тщательно фиксировать события, перенося в блокнот самое значительное из происходящего.

Кориандра-Эльдорадо вынесли сидящем в шезлонге под огромным балдахином. В отличие от своего предшественника, разбитого физически, Кориандр был уничтожен морально – славой, успехом, творческими исканиями, умеренной гетеросексуальностью, хроническими полипами и обречённостью вести респектабельную жизнь. Он сидел преимущественно обнажённым. Тело его прикрывала только маечка, смахивающая на лифчик, белые носочки и белые же трусики, из-под которых наружу торчало яичко. Торчало, впрочем, невинно и обеззараживающее двусмысленно, обеспечивая тем самым достаточно нравственную лояльность имиджа. Сидел Кориандр почти по-турецки, за исключением одной ноги, согнутой прямо перед собой. Колено ноги почти упиралось ему в губы, которые в продолжение разговора время от времени колено целовали.

Действо началось.

– Скажите, что для вас главное в искусстве? – задал клоумен первый, нарочито оригинальный вопрос.

– Ах, любовь! – воскликнул Себастиан всем своим промакияженным лицом. – Любовь, любовь, любовь! Она повсюду! Она везде! Она такая!.. Я трепещу!

И, жеманно вскрикнув «любите всегда! любите всех!», он послал зрителям воздушный поцелуй, спровоцировав в зале незначительные жертвы и разрушения.

– А что-нибудь, кроме любви? – спросил клоумен.

– Ах! – воскликнул, немного подумав, Себастиан. – Ненависть! Ненависть! Я чувствую! Она преследует меня! Она за мной… гонится!

– Хм, в самом деле, – констатировал шоумен, слегка озадаченный.

– Да! Да! Я боюсь! Меня тронут! Мне нельзя волноваться! Я не смогу выступать! Ах! Мне так часто хочется к маме! Моя бедная мама! Она кормила меня клубничкой! Я ей так благодарен! Она меня родила!..

Воспоминания о маме вызвали у публики особый резонанс. Похоже, мам здесь любили все, и странною любовью. Иначе как тогда объяснить слезливое ломание, кривляние, поднявшиеся повсеместно, дёрганье власов, изгибание суставов? В порыве сентиментальности один господинчик даже показал окружающим портрет своей личной мамы. Замечательный вытатуированный портрет, украшавший его правую ягодицу.

– Ах! – вздыхал Себастиан. – Судьба настолько безжалостна! Я помню одну девушку, она приезжала ко мне на шикарном авто, вместе с прислугой! Такая несчастная девушка! Она не умела глотать слюну и так мучилась! А я не мог с ней остаться. Я ведь безразличен к роскоши. Кажется, я убил её этим, но… но… что же мне делать?!

Ведущий шоу растерялся окончательно.

– А-а… мнэ… э… интриги, по-видимому. Плетутся интриги!

– О, да! Да! Столько интриганов! Они такие! Они меня удручают… За что?! Я одинокий пилигрим. Иду к далёкой звезде, откуда родом. Я не могу их взять с собой! Много безыскусного, серенького. Такого… безликого. Теряется взгляд. Я – в опасности!

– Конечно, хмм-хм, яркая фигура…

– Вот-вот, очень яркая! Что греха таить, я… слишком ярок. Мне самому тяжко. Вся гамма чувств… Ой, знаете? Буквально вчера мне признавался в любви. Один молодой человек. Он так рыдал!! А я… страдал. Мне было так больно! Вы понимаете, жизнь артиста. Я не могу дать… подарить, то есть. Себя всем.

Он приоторвал задницу от мягкого ложа.

– Девочки… Девочки, любимые! Не любите артистов! Посмотрите на меня. Я, блин… в слезах весь!

Женская аудитория таяла. В зале мелькали санитары с носилками.

Клоумен попытался разрядить атмосферу обожания до приемлемых концентраций, использовав подспудно глубокомысленный вопрос:

– Как вы соотносите миссию художника с долгом гражданина? Какова тут ваша роль?

– В постели я – Скорпион, – неожиданно сказал Кориандр, почти превратив «Артистические круги» в безлюдную пустыню.

– Хорошо! – разозлился ведущий. – Тогда спойте нам что-нибудь.

– Ка-ак?! – поразился Себастиан.

– Ну… что-нибудь такое. Щас соображу… любимую песню, например.

– Ой, нет!! – испугался артист. – Я не умею.

– Боже-ты-господи. Ну, тогда прочтите стих. Или басню.

– Какую?

– Любую!!

Кориандр разинул рот.

– Я боюсь…

– Не бойтесь, – уверил его ведущий, – всё будет хорошо. Вас поймут.

– Ну, я не зна-аю, – застенчиво протянул артист, искривившись буквой «Г», – это так неожи-иданно… Я стесня-аюсь… Я сейчас вообще часто пою редко стихи очень сложные для меня песни… – он безостановочно залопотал какую-то чушь, состоящую, в основном, из гласных отзвуков.

Быстро ухватив суть выступления, клоумен энергично дал знак избавиться от красавца. Его потащили под бурные, продолжительные аплодисменты, вопли и стоны.

Едва Кориандр скрылся из вида, как речь его восстановила членораздельность. За кулисами послышались звёздные крики: «А где мой кэш?! Давайте кэш сюда! Мне обещали заплатить за выступление! Почему так мало денег?! Где остальные?».

По всей видимости, дальше ехать было некуда.

В отчаянии провозгласили дискотеку. Выжившие оккупировали танцевальный зал, где погрязли в завораживающих фрикциях телодвижений, под руководством DJ’s Крысы, Мыши и Левобережного Плагиатора. Музыка гремела столь весело, угнетающе и наркотно, что разум у Холопчика временно помутился, координация ослабла и вместо того, чтоб удалиться фешенебельным образом, через парадное, он вышел на задний двор.

Здесь молодой человек едва не сломал себе шею. Вековые кучи мусора, разнокалиберной дряни, ящиков, битого стекла загромождали площадку, служащую тылом «Артистических кругов». Воняло битым скотом, струились пары. Уровень всевозможных отбросов повышался от краёв к центру, и клуб невольно выглядел средоточием хаоса, его верхней точкой, пиком страшного триумфа.

Холопчику показалось, что он невесть сколько проторчал в выгребной яме головой вниз. Причём, выдыхать ему запрещали – только вдыхать. Теперь следовало выдохнуть. Очиститься дотла, чтобы суметь выполнить большую работу.

Вернувшись домой, Холопчик выдул литр крепчайшего чёрного кофе и, содрогнувшись, уселся за стол. Он обладал известным журналистским опытом, поэтому первое задание в новой для себя газете решил исполнить с подстраховкой. К семи часам утра материал существовал в нескольких вариантах: умеренно-консервативном, отчасти демократическом, ура-нигилистическом, псевдолиберальном и, наконец, просто честном, если не считать массу контекстов и подтекстов. Тем не менее, ни одна из перечисленных версий Холопчика не устроила. Всё им написанное носило в себе один и тот же изъян. Говоря односложно, материал выходил каким-то бессмысленным. Журналист ковырял факты и так, и этак, менял планы, перетасовывал действующих лиц. Промучившись ещё с час, он решил на свой страх и риск свести тексты воедино, намереваясь выехать с помощью интуиции.

Он глядел в белый лист бумаги, и по листу перед ним, будто по экрану, плыли тени, контуры, силуэты тех, кого он наблюдал в «Артистических кругах». Мужчины и женщины, старые и молодые – скопище элиты, «сливки общества». Он не знал, с чего начинать рассказ о них, настолько блестящими они казались. Мыльные пузыри с радужной переливающейся поверхностью. Холопчик вспоминал избранных одного за другим, копошился в собственных чувствах, порождённых общением с ними, пытался восстановить атмосферу лощёного порока, но атмосфера оставалась неуловимой, избранные ускользали от памяти. Их словно никогда не было наяву. Холопчик отдавал себе отчёт в том, что звеньями в цепи истэблишмента служили безусловные таланты – в той или иной области. Он не понимал другого: почему таланты эти, подспудно содержащие в себе вечную, следовательно, чуждую кратковременности природу, не спасали их носителей от забвения, а даже как будто наоборот, подталкивали к нему. Разумеется, здесь следовало учитывать качество таланта, необходимость различать плоды и пустоцвет. Но Холопчик знал по опыту, как удивительно порой бывает воздействие пустоцветов на внимающих им. И тут уже нужно сомневаться либо в причине, либо в следствии. Если ложен талант, то почему им обольщаются истинные знатоки, а если сомнительны поклонники, то как вообще возможно появление чего-либо истинного, способного укротить времена? Во всей постановке вопроса, в его декорациях журналист ощущал присутствие какой-то скрытой системы. Тут подразумевалось нечто закономерное, исключающее чужаков, кем бы они ни были и чем бы ни руководствовались.

Белый лист бумаги почернел в глазах Холопчика. Уже не лица представлялись ему, а рожи. Рожи, смердящие в пьяном угаре. Женская косметика смазывалась. Мужчины кривлялись хуже женщин. То и дело они со всей дури хлопали друг дружку по плечу и орали: «Старик, ты гений! Старик, да, гений! Старик… Эй, старик!..» Они целовались и радовались себе, как радуются, когда погибают не в одиночку, а с кем-то ещё, все вместе. Актёры и писатели, скульпторы и живописцы, культурологи и искусствоведы, критики, политики – неотделимые отбросы. Проститутки, вожделеющие к святости, и святые, обслуживающие похоть. Все они варятся в одном котле. Все они заискивают перед скоротечной эпохой. В погоне за контрамарочкой, дающей право жить после смерти. Тараканьи бега. Тьма кругом. Репетиция преисподней… абортированный хаос.

Вконец измучившись, Холопчик распихал бумагу по папкам и завалился спать. Он ещё рассчитывал выкрутиться, надеялся что-нибудь придумать по дороге в редакцию.

Войдя в главноредакторский кабинет, журналист услышал отрывок из очередного тутошнего разговора. Одной рукой главный рылся у себя в столе, а другой держал трубку телефона.

– Об этом не беспокойся, – рассуждал главный, – не важно, что́ говорят, важно – когда. У любой власти масса преступлений. И тягчайших! Они происходят перманентно. Такой, знаешь ли… своеобразный признак движения. Да… Нужно только давать выдержку… да… да… Я думал над этим… Так вот поэтому! Между скрываемым преступлением и раскрываемым прослоечка должна быть… Правильно, эквивалент времени! А ты мне что пишешь?!.. Естественно! Естественно! Как рессора… Нет, это свойство памяти, голуба моя… И не только политической. Понял, да?

Он глянул на вымотанного Холопчика и тихо сказал ему:

– Давайте, давайте, не стойте… – и дальше опять в трубку. – Блин, да откуда ж в тебе берётся такое?! Да ты… а… а-а! Вот поэтому из тебя и прёт эта ху… Не, не-е. Ничего уже не остановишь. Давно. Поэтому ра… поэтому работай нормально, спокойно! Угу…

Холопчик топтался на месте. Он хотел объясниться, но мешала дистанция и требования этикета.

Главный вдруг раздражённо замахал рукой. Он поспешно залез в свой «дипломат», вынул материал и протянул его шефу. Тот бросил папку на стол и снова замахал, словно имел дело с надоедливой мухой. Холопчик попятился вон из кабинета.

– Пускай, пускай, – говорил главный, – вместе оно всегда лучше… Давай, я у себя отмечу… В начале следующего года устроит?.. Вот и чудненько. Тогда и обсудим. Да… Да… Ну, всё, бывай. Привет семье… Ах да, я забыл, извини! Ну, всё… Угу.

Он повесил трубку, закрыл в компьютере файл и взял папку Холопчика.

– Тэк-с, посмотрим, что он тут… намалевал.

Из папки главный вынул один лист бумаги – абсолютно пустой. Именно тот лист, на котором Холопчик хотел выразить бурю охвативших его ощущений. Хотел, но так и не смог, а сейчас по чистой случайности, по ошибке, отдал редактору, вместо черновиков.

Главный уставился на пустую бумагу. Вытаращенные глаза его остекленели. Он сидел так некоторое время, потом вдруг отшатнулся и схватился руками за лицо.

Кабинет сотряс громкий вопль.

Помощница редактора, вбежав и увидев начальника, испуганно залепетала:

– Что с вами? Что с вами?

Тот не отвечал. С рёвом он выскочил из-за стола и так же, не отнимая от лица рук, будто стыдясь чего-то, кинулся в подсобную комнату, где находился умывальник.

Струя кипятка ударила об раковину. Столб пара окутал редактора. Он принялся зверски намыливать и тереть щёки, лоб, шею.

– Что с вами?! Что с вами?! – в ужасе кричали ему.

– Ищё мыла!! – ревел главный. – Ищё-о-о!!

С лица его хлынуло чёрное. Потоки грязи испачкали раковину и покрыли нечистотами зеркало над ней.

Принесли мыла, принесли стиральный порошок, откуда-то с первого этажа притащили хорошего импортного средства для чистки сантехники – ничто не помогало. Всё те же струи грязи текли с редакторских телес. Жидкость не светлела. Её густой поток казался нескончаемым. Насыщенная тьмой она бурлила, оглушающе клокоча.

Чуть дальше течение ширилось, замедляло скорость, начинало постепенно успокаиваться.

Достигнув края, глубокая река останавливалась почти совсем, но потом, под действием какой-то безжалостной силы, устремлялась в пропасть. Она летела вниз со всей допустимой неизбежностью. Становилась пылью там, где-то внизу. И, наконец-то, прекращала быть.

И ты такой же

Чаще всего люди теряют голову, что само по себе ещё не так удивительно. Голова – предмет круглый, поэтому иногда закатывается в самые укромные уголки.

Иностранца они собрали практически полностью, кроме самой верхней части – наверное, взрывной волной её отбросило слишком далеко в сторону. Да и кто теперь разберёт, такая суматоха поднялась. Митя как всегда хныкал, Гудок угрожающе лязгал доспехами, готовый разрядить автомат в кого попало, а Мурзилло с Ухандокулусом кашляли от гари, ползали вокруг, тыкались слепыми руками в обломки рухнувшего карниза и всё пытались, пытались собрать разрозненные части в некое подобие целого. Собрать и, если уж не похоронить по-людски, то хотя бы укрыть каким-нибудь тряпьём, закутать поплотнее, в надежде, что вонять начнёт не сразу. По слухам, осталось чуть больше суток. Сами они вскоре пойдут дальше – мало ли что там придумает директор.

Ухандокулус часто вскрикивал, стараясь утешать себя:

– Ребус! Ребус! Занятный ребус!

– Уберите, пожалуйста, – хныкал Митя, – я не могу больше. Сколько это будет продолжаться? Что это вообще такое?!

– Это война… – осклабился Гудок. Его металлические конечности удовлетворённо поигрывали гранатой, висевшей на поясе.

Митя посмотрел на товарища с ненавистью. Митю оскорбляло, что вот он, такой утончённый, такой восприимчивый, перечитавший гору книг, в присутствии Гудка выглядит просто ничтожеством, мерзкой слизью – выглядит и чувствует сам. Откуда берётся несправедливость? Ведь Гудок сущая дрянь. Он – тупое существо, признающее только убийство. Такие люди в спокойной обстановке не выживают, исчезают куда-то, но стоит ветру разнести вокруг слабый аромат крови, как они вырастают прямо из-под земли, будто опиатные грибы. И тогда они становятся сильнее, они – со своими стреляющими пиками, трёхствольными дубинками, паровыми огнемётами и попросту руками, безжалостностью напоминающими гусеницы танка. А Митя и ему подобные ничего не могут сделать, хотя понимают всё. Вот что приносит особенные мучения! Когда слово унижено до крайности, когда зад подтирают идеалами, потому что больше нечем – война. Тот же Гудок на любые митины аргументы может спокойно ответить выстрелом в глаз, потом – в другой, легко подковырнёт ножом митину нижнюю челюсть и бросит ему в рот окурок, как в урну. И окажется прав, потому что – война.

– Руку поверни ему локтем внутрь, вот так… Пальцы… ладно, бог с ними, с пальцами – с мелочью возиться.

– Ухо не его.

– Выброси… Подальше только.

По чёрному лицу Мурзилло стекал пот. Ухандокулус – юркий, неутомимый – порхал с места на место.

Сколько уже крови было, сколько тел они оставили позади – изуродованных, перемешанных головоломок, – а всё никак не утихнет дрожь, тянет очистить желудок, и нет времени, нет ощущения реальности – есть приказы, их исполнение и тревога: а завтра буду жить?.. а сегодня вечером?.. а до обеда продержусь? Только бы не шлёпнули раньше времени. Пусть уж лучше до обеда – жрать охота, жрать!

И какая сука придумала подвиг? Становится смешно! «Морской» квартал они сравняли с землёй, не особенно задумываясь о женщинах, стариках и… кто там ещё? Ах да, дети. Они выполнили боевую задачу. Иначе другие выполнили бы свою боевую задачу, в отношении них. Вопрос сохранности шкуры – вот главный стержень, на котором вертится всё здесь. А директора призваны упорядочивать круговерть – им видно дальше, они знают больше. Они могут отдать такой приказ, что у тебя от одного только предвкушения сползёт кожа. Сползёт, ляжет у ног и покроется красивым орнаментом. И ты будешь думать – получить ли пулю немедленно, из ствола директорского адъютанта, или чуть погодя, когда ты зажмёшь зубами оборванный телефонный кабель, бросишься на амбразуру, водрузишь флаг победы, которая окажется впоследствии поражением. Короче, когда удастся пополнить копилку подвигов очередной дикостью. В первом случае ты, из праха вынутый, в прах и возвратишься; во втором – тебя где надо отметят. Бухой чеканщик отштампует навечно твоё имя, а через энное количество лет уцелевшие соратники, одетые в бронежилеты из орденов и нелепые картузы, промаршируют в твою честь на ветеранском параде, после чего потихоньку загнутся от бесславия, голода и унижений. Каждому приходится выбирать, ничего не попишешь. Но лучше сделать выбор заранее. Как Гудок.

Место Гудка в отряде они поняли сразу, получая боевое крещение. С Митей тогда случился припадок, и Ухандокулус засуетился в поисках аптечки. У Гудка имелись средства получше, действующие намного быстрее любого успокоительного. Для начала он двинул больного кованым сапогом в живот, а когда нервная болезнь прошла, взял дикобраза (один чёрт знает, каким образом там оказался живой дикобраз!), содрал с него шкуру и протянул её Мите со словами:

– Вот, сынок! Этим можешь вытирать сопли.

Методом лечения прониклись и с тех пор старались не давать повод, вели себя по-мужски, по-военному. Митя, если становилось совсем худо, норовил прятаться, не попадаться «Гудку» на глаза. Он и сейчас предпочёл отойти в сторону, за груду битых стен, пока остальные выполняют похоронные обязанности. Собственно, в роли могильщиков почти всегда выступали собаки с их неуёмным аппетитом. Хоронили только особо отличившихся, директоров. Или в тех случаях, когда потеря бойца могла здорово ударить по репутации группы. Потеря иностранца, например, грозила обернуться трибуналом (иначе говоря, расстрелом через одного), поэтому останки спешно делали «без вести пропавшими».

Кое-как работу завершили. Позвали Митю. Он с виноватым видом, волоча свою котомку, присоединился к товарищам, и они начали отступать. Шли мимо подбитой техники, мимо наваленных кучами трупов, минуя раскуроченные кварталы. Бомбы типа «метрополитен» чем хороши – они летят не сверху вниз, а прямо, на заданном расстоянии от земли, положенное количество времени. Летят и выжигают ровное круглое отверстие в пространстве, что бы ни попадалось им навстречу. Хоть рельсы закладывай и поезда пускай. Но это, впрочем, бирюльки – гораздо важнее удобство передвижения. Ни тебе мин-ловушек, ни обвалов сверху – спёкшаяся масса выдержит любое давление. Особо мощно человеческий гений поработал в центре города. Теперь там поле. Но они направлялись в другую сторону, директор назначил им встречу около Большого кольца. У Мурзилло на карте помечено.

Мурзилло хороший. Дурачок. Вечно грязный. Похоже, для него грязь – дополнительная одежда, нечто вроде защитного скафандра. При каждом удобном случае Ухандокулус поддевает его самолюбие, используя всю свою осведомлённость в педагогике, юриспруденции, шофёрском ремесле, изготовлении тортов. Ухандокулус сменил, наверное, профессий восемьсот, только вот на войне устроиться не может. Но истерик не закатывает, мешает в меру и, в основном, как раз помощью.

Был ещё иностранец. Настоящий. Он отвечал за своевременное обнаружение мин. Первая же найденная им мина оказалась для него последней. На войне такое случается.

Они вдыхали «армейский коктейль» – пот, кровь, грязь, копоть, падаль. Под ногами хлюпало, боеприпасы вышли почти полностью. Любая засада означала их конец. Впереди большой путь, главное – успеть до ночи.

Митя снова заскулил. Его преследовала навязчивая идея, что война эта невзаправду, что их дурят. Кто-то там с кем-то о чём-то где-то ведёт переговоры, а они тут, на нижнем ярусе, хрустят костями, калечатся, разрушают, убивают. «Вот посмо́трите, – говорил Митя, – над нами все потом будут смеяться. В глаза, конечно, выразят соболезнование, помощь предложат, а сами втихомолку уссываться станут, пользоваться начнут. Вот увидите».

«Они это заранее придумали, – говорил Митя, – они всё рассчитали, чтоб смотрелось, как положено. И людей режут, грабят. Город уничтожили. Им такой спектакль нужен, я знаю. Я читал – такое уже было. Такое каждый раз повторяется. И каждый раз – одно и то же».

Гудок молчал. Лицевой панцирь его похрустывал, тая слабое раздражение. Он чувствовал себя превосходно здесь, сейчас, полностью экипированный. Он давил землю железными пятками. Он тоже иногда думал, порой даже мечтал, представляя себе дальнейшую жизнь тех, кто оказался у него на пути. Забавно ведь гадать о чужом перечёркнутом будущем. Особенно перечёркнутом лично тобой. Возможно, ты оборвал незаурядную биографию, и это приятно. «Гудку» нужна пища для ума. Как и обычному человеку.

Война по-своему хороша тем, что не позволяет заниматься пустяками. В мирное время, скажем, Ухандокулус давно бы превратился в идейного противника Гудка, оно и понятно. Сам Гудок наверняка бы занялся Мурзилло, уж больно тот странен – грязный, забитый, вечно обряженный в цветастые балахоны. А про Митю и говорить не стоит – заучив всего Бодлера наизусть, к двадцати годам висел бы, не доставая ногами до пола. Так что ему, например, война спасла жизнь. Война, надо сказать, помогла многим. В определённой степени.

– Эй, умник! – обратился вчера Гудок к Ухандокулусу (он звал его «умником»). – Послушай, умник! Ты, когда нужно встряхнуться, что делаешь?

– Принимаю холодный душ, – ответил Ухандокулус.

– А им, – сказал Гудок, показав через плечо туда, где бомбардировщик как раз свалился на жилой дом, и раздался взрыв, и в огне корчились новенькие покойники, и стройный порядок превращался в могильный хаос, укрытый чёрным облаком смерти, – а им нужен горячий. Периодический горячий душ. Они тоже имеют право. Рекомендую уважать их интересы, если хотите уважения ваших.

Сказав, что думал, Гудок достал из ранца библию, и глупая беседа прекратилась сама собой.

Мурзилло знал Гудка раньше, ещё до войны. На одном из привалов рассказывал про него интересные вещи («Гудку» тогда выпала очередь дежурить, рассказ не коснулся его ушей). Выяснилось, что митины догадки, в целом, верны. Основным занятием этого человека на протяжении всей жизни было убивать. Убивать, зачастую, вполне законно – вот как сейчас, – а потому вдвойне жестоко, что, по-видимому, служило для Гудка главным стимулом. Разумеется, подобный род занятий не прошёл бесследно. Постепенно человек становился похожим на машину, выполняющую одни и те же задания, да вдобавок усердно накапливающую опыт. Отсюда проистекали, с одной стороны, удовольствие от работы, а с другой известное разнообразие. Незаметно количественные изменения перешли в качественные – какие-то части человеческого механизма изнашивались, Гудок ставил себе искусственные, более совершенные; другие органы он подвергал модернизации, не дожидаясь, пока они устареют. Им постоянно корректировались чувства, физические параметры, а самое главное – орган, отвечающий за анализ, формулировку выводов и внутренние команды – мозг. Гудок воспользовался последними достижениями учёных – заменил мозг на биомассу с содержанием интеллекта повышенной мобильности (мобильности, само собой, способствующей максимально чёткому решению боевых задач). Так получился совершенный солдат, дитя войны. Другое дело, что были ещё остальные. Остальные, которые только мешали, поскольку хотели воевать, сохраняя человеческий облик, и, в результате, путались под ногами, тонули в болтовне, воспоминаниях, гибли пачками и почему-то возмущались. Складывалось впечатление, что война им не нравится, что она не нужна. Конечно, для наличия пользы необходимо иметь определённую заинтересованность. Интересы Гудка сводились к одному: он живёт, пока убивает. Интересы других – там, высоко-высоко – значительно сложнее, разветвлённее, насущнее, но для нас, тех, кто внизу, они бессмысленны – разница в калибре. Поэтому будем им благодарны за то, что они дают нам, «гудкам» внутри нас, возможность существовать, находить себе применение, показывать пример. Остальные… остальные пусть терпят, пусть выполняют свой долг. Долг! Какой долг? Отставить разговорчики! Крру-гом!!

Небо превращалось в землю, стараясь не отвлекать воюющих от повседневных занятий. В небесной высоте просматривалась имитация помоев. Как-то на привале Митя задремал и проснулся с криком: «Конница! Я видел конницу! Она сражалась!» И показал пальцем вверх. Мурзилло отчего-то потупился, а Ухандокулус начал вспоминать семью, старшего сына, играющего с деревянной лошадкой, саблю, которую затачивал сам Ухандокулус, когда ему было столько же лет, сколько сыну, упавшему вместе с лестничным пролётом, потому что нечаянно грохнулся фугас, ведь началась война из-за того, что настало время, поскольку ведь, ну… вы же понимаете… вы всё понимаете сами!

Не выдержав, Гудок отправился проверять посты, Митя снова заснул, Мурзилло пытался задавать вопросы. Они говорили, говорили. Потом слушали по рации инструктаж директора… В общем, всё, как обычно.

К цели пришли незадолго до полуночи. Луна сменила солнце, отчего видимость заметно улучшилась. Небо полосовали прожекторы, иногда находя то, по чему хотелось открыть огонь. Звучали выстрелы, где-то далеко бухало, переругивалось, – и вниз летело подбитое тело, ударяясь об землю с хлюпаньем.