Текст книги "Птица навылет"

Ахтунг Анемподистович, дорогой мой читатель, шёл к своему посту тяжко, исподволь. Начинал он клерком. Клерком, имеющим влиятельных знакомых, которые вместо естественных услуг принимались его воспитывать, говорить о необходимости долга (всё равно какого), утверждать закономерность побед, а особенно поражений. И Ахтунг Анемподистович получал достигнутое большей кровью, чем остальные его сверстники, поэтому кое-какие житейские истины отпечатывались в его мозгу потрясающе въедливо. Например, истина о взаимокомпенсации всего, догмат о превосходстве лжи над правдой и разные другие премудрости. Руководствуясь житейскими аксиомами, он, как и положено, шёл по трупам, пил кровь, подставлял ближнего, игнорировал дальнего, откровенно рвал глотки, сыпал яд исподтишка. Хотя! Одновременно хранил честь, пёкся о высоконравственном самосовершенствовании, уважал старость, баловался милосердием. Семьянином был образцовым, а гражданином показательным. Так сложился моральный послужной список Ахтунга Анемподистовича, выражавший своеобычность его натуры, целокупность внутренних свойств и, можно сказать, результировавший основной постулат суммы его убеждений, звучавший совершенно оригинально, а именно: У КАЖДОЙ МЕДАЛИ ДВЕ СТОРОНЫ. Вот!

Здесь, между прочим, назревает прелюбопытная дилемма: возможно ли такому самобытному человеку, как Ахтунг Анемподистович, отгадывать душевные загадки своих подчинённых? Со всей пронзительностью удручения вынуждены констатировать – отнюдь! Что, впрочем, не удивительно. Руководитель Бытового департамента Главка и рядовой чиновник – лица несопоставимые (во-первых), у каждой медали две стороны (во-вторых и остальных). Разве может непорочная чистота досье (а у Мнимова там буквально значилось только имя) служить гарантией социополитической лояльности?! Наоборот! Всей своей чистотой, девственной и по-снежному слепящей глаза, досье смущало Ахтунга Анемподистовича, настораживало его, усиливало подозрения, доказывало верность предварительных итогов и, в заключение, диктовало единственно реальный ответ: Мнимов – преступник, враг, волк под личиной овцы, зверь в облике человека. Его безукоризненная работа призвана вносить деструкцию в ряды порядочных сотрудников, ибо они – нормальные, честные люди – могли работать лишь согласно человеческим нормам: быть честными, но иногда и воровать; строить и в то же время чуть-чуть ломать; трудиться, а порой лениться. По-людски, одним словом. Но Мнимов… Каков субчик! Молчал, понимаете ли, столько лет, трудился тихой сапой, копил авторитет и репутацию, а теперь, значит – на! – пожалте дивиденды. Не бывать тому! Устои общественных приличий должно охранять. Иначе что же это такое получается? Иначе, это медаль с одной стороной получается?!.. Фиг вам! Медаль на то и медаль, чтобы две стороны иметь. В особых случаях пусть она даже с тремя окажется, но если с одной?!.. Никогда!

Ахтунг Анемподистович разволновался столь ожесточенно, что сам себе чай заварил, что не происходило с ним уже полжизни, наверное. Выхлебав напиток, он упорядочил мысли. Проштудировав их вторично, Ахтунг Анемподистович вспомнил одну характерную деталь, каковую за широчайшей умственностью сначала как-то не приметил. Касалась вспомянутая деталь заключительных слов Мнимова. Тех самых, составляющих финал реваншистской тирады, до ужаса подозрительных слов о тайне, обмане и птичке-возвестнице. Интуиция Ахтунга Анемподистовича (а благодаря интуиции, он был привечаем в высочайших административных кругах, вплоть до мэра города) подсказывала ему, что здесь уже кроется штука побольше, чем опасность и даже больше, чем измена. Здесь, по мнению интуиции, маскировался… апокалипсис! Хотите – верьте, хотите – нет.

Концы света, к сожалению, не умещались в компетенции Ахтунга Анемподистовича. Он принял вынужденное решение – связаться с соответствующими инстанциями в лице своего закадычного приятеля, имя которого, во избежание профилактического умерщвления, мы называть категорически опасаемся, а потому обозначаем его просто инициалами – Т. Т.

Т. Т. руководил специальными городскими проектами, курируя департамент Последних Решений в случае Большого Конца. Ахтунга Анемподистовича с начальником этой могучей организации связывали, прежде всего, студенческие годы, затем совместная работа в Главке, а особо цементировали их связь некоторые производственные дрязги. Причем относительно последних надо сказать, что Т. Т. сделал Ахтунгу Анемподистовичу девять подлостей, а тот пока ответил только семью. Следовательно, приятель оставался вроде как должным, и поэтому на звонок ему Ахтунг Анемподистович решился хоть и не сразу, зато с чистым сердцем.

Расчет оказался математически безукоризненным. Через полчаса Ахтунг Анемподистович получил от Т. Т. следующую инструкцию:

а) не рыпаться;

б) лежать (на дне);

в) ждать дальнейших распоряжений.

Поскольку рабочая неделя подошла к концу, у специальных молодчиков выходило два дня, до понедельника, чтобы обустроить предварительную рекогносцировку хитростью. В понедельник же, по пришествии Мнимова на работу, им обещали заняться вплотную.

Учитывая специфику обстоятельств, операцию назвали «КАРМАГЕДДОН». Ахтунг Анемподистович успокоился и отправился домой с гордостью капитана, оставляющего судно последним.

Но в понедельник-то, как раз, ситуация вовсе не прояснилась. Хуже того, она начала явственно отдавать чем-то скверным, если не сказать сверхъестественным.

Во-первых, исчез Мнимов. Во всяком случае, на работу он не вышел, по слухам – заболел, а как оно там обстояло на самом деле – никто доподлинно не ведал.

Между тем, болезнь нашего героя оказалась ещё сущими пустяками. Гораздо больший переполох случился в известной инстанции из-за отсутствия агента по кличке Жучило, направленного в пятницу вечером самим Т. Т. для вышеупомянутой рекогносцировки хитростью. По некоторым данным, Жучиле удалось внедриться на территорию, занимаемую объектом, и вроде бы переговорить с его женой. Последнее донесение агента звучало так (запись с рации): «Я у него. Он – там. Здесь только… хр-р-р (помехи)… вместе со мной. Считаю своим долгом… чпф-ф-ффф (помехи)… всегда будет солнце! Господи, помилуй нас!» Завершающая фраза была исполнена хором мужских голосов нараспев.

Расшифровка донесения потрясла директора Последних Решений абсолютно. Судя по всему, агента он потерял. Ему, впрочем, и раньше приходилось недосчитываться сотрудников. Но здесь обстоятельства рисовались явно отягчающие. Жучило считался наиболее пронырливым агентом, способным в антиадекватных условиях действовать вдвойне неадекватно, тем самым, добиваясь цели и выполняя задания «от противного». А тут следовал полный провал, и какой! Психоделическая обработка записи показала, что голос Жучилы приобрел детские модуляции. В звучании появились оттенки наивного удивления, лучезарной радости и вялого мракобесия, что во время работы исключалось полностью.

На замену Жучиле отправился Пискля – злоумышленно недотёпистый, нарочно придурковатый, своестелечный, рубахапарнишный. А чтоб чего не вышло, к нему был приставлен Гондурас – убийца! убийца! убийца!

Насколько же ужаснулись работодатели агентов, когда и эти доблестные воины канули в никуда. Они попросту исчезли.

Слух дошел до мэра. Опасения Ахтунга Анемподистовича насчёт конца света стали получать веские обоснования. Назревал скандал, в силах которого было не только устроить правительственный кризис, но и поставить на карту всю общественную жизнь города. Пожалуй, впервые пиздецкие власти упустили контроль над слухами. Бесконтрольные же слухи могли сделать что угодно – от стихийно-массовых демонстраций до учреждения новых героев времени. Разумеется, такого (!) допускать никак не хотели. Все места героев были расписаны изначально, система глобальных ценностей исправно функционировала: субгородские отношения регулировались Конституцией, а межчеловеческие – законом джунглей. Казалось бы, чего еще? Так нет же!

Сгоряча вознамерились отправить штурмовиков, но вовремя их пресекли. На конфиденциальной аудиенции у мэра Т. Т. испросил для себя последний шанс оправдать доверие. Милостивым соизволением ему пошли навстречу. Последнюю ставку Т. Т. сделал на экстра-сотрудника по имени Женька Бесплодный (имя настоящее). Бесплодный представлял из себя человека, которому тотально всё равно, индивида с опущенной душой и молчаливым сердцем. Жизнь казалась ему пресной, смерть – ненастоящей, смысл любой деятельности сводился к получению денег, а из денег он делал кораблики, чтобы топить потом в сточных канавах за городом.

Таким по натуре страшным уродился гражданин Бесплодный!

В мозг ему поместили несколько датчиков – кинокамеру, микрофон, логарифмическую линейку, – а затем выпустили по следу Мнимова. По этим же датчикам, спустя пару суток, агента и вычислили на одной из окраинных помоек, где он, сидя в железной бочке, исполнял псалмы, отбивая себе такт маханием красного фонаря. Бесплодного привезли в экспертизный центр, посадили на карантин, вытряхнули датчики, просмотрели записанное, но не поняли ни черта. Пришлось использовать методы гипнотического вакуума, оказавшиеся более действенными. Бесплодный раскололся, ошарашив начальство сведениями и фактами, выходящими из ряда вон навсегда и безвозвратно.

Он рассказал, как познакомился с Обстасием, как втёрся к нему в доверие и выведал у него главную тайну. Пересказ содержания мнимовской тайны занял у Женьки пятьдесят минут и сводился к тому, что все богатства мира, все прелести бытия, все ценности жизни, той жизни, которую мы привыкли уважать и лелеять, не стоят пения некой маленькой птички, чистого и беспорочного, ангельского создания, чьё пение – есть якобы музыка сфер, способная насытить самую голодную душу и усовестить самого окаянного подонка. Щебет этого райского существа, невесть откуда занесённого сюда, к нам, на грешную землю, Мнимов регулярно слушал, укрепляя тем самым сердце и восстанавливая душевное равновесие. Под неописуемым секретом он согласился показать Женьке то место в пригородном лесу, где обитало сокровенное животное.

Они отправились туда ночью. По дороге Мнимов поведал своему спутнику, насколько трудно было ему постигать значение птичьего феномена, насколько мощно довлели над ним стереотипы мышления, включая привычку спать по ночам и отсутствие навыков поэтического восприятия. Но труды оказались вознаграждёнными. Он – единственный, кто осведомлён о грядущей смене теологических формаций и о том, что наступает эпоха новых взаимоотношений между Небом и Землёй. Птичка о них знает, она споёт.

Мнимов говорил пламенно, вдохновенно, он просто-таки покорил агента возвышенностью кипучего экстаза, и Бесплодный готов был ожидать самого чудесного явления, которое только могло случиться под покровом ночи близ города Пиздецка. Но всё обернулось катастрофой!

Придя на место, они обнаружили пустое дупло, а вместо божественного вестника, разбросанные повсюду перья, окрашенные кровью.

Страшный крик потряс ночную пустоту. Казалось, звёзды померкли, и деревья склонились в траурном молчании. «Волки́! – исступленно кричал Мнимов. – Волки́ позорные! Убили надежду, разорвали свет! Горе нам, горе!.. Погибла, погибла».

Внезапно поперёк чистого неба шарахнула молния, разверзлась земля. Зловонные ливни смывали с деревьев кору, полыхали ужасные знамения, кипел воздух, и страшной язвой на челе мира зияло опустевшее дупло…

Тут Бесплодный забился в припадке, и его пришлось усыпить. Обстановка складывалась бешеная. Что теперь делать – не знал никто.

Неожиданно Т. Т. сообщили о звонке Ахтунга Анемподистовича. Он просил передать, что поступило заявление от Мнимова с просьбой уволиться по собственному желанию. Просьбу, от греха подальше, решили удовлетворить. Вообще решили делать для Мнимова всё, чтобы только тот успокоился, замолчал, уехал из города и скоропостижно скончался. Однако главная проблема, как вскоре выяснилось, состояла не в мелком чиновнике, а в основной массе населения. Возникла необходимость упорядочивания слухов, созрела потребность в легенде, в официальной версии, устраивающей как нервы обывателей, так и амбиции политиканов.

Завертелось по-новой.

Развернули программу, касаемую легализации пребывания любых животных в городе (кроме крокодилов и клопов). Провели фестиваль «Животные – детям», а после ещё один: «Пищу – животным». Эмблему города переделали. Вместо плуга в обрамлении улыбающихся молодых крестьянок, распропагандировали изображение молодого хорька, улыбающегося не хуже. Отныне гражданам вменялась любовь к братьям меньшим в обязательном порядке – животным разрешили гадить без ограничений. Кладбище Невинноубиенных заведомо расширили, подготовив большое количество мест улучшенной планировки для в перспективе усопшей фауны. Отштамповали массу значков, плакатов, буклетов и книг. Сочинили песни и написали стихи. Хорошим тоном считалось теперь заводить не детей, а кого-нибудь вместо. От детей, правда, отказываться не собирались, – уже родившихся оставляли жить. Учредили День Сожаления в память о том скорбном дне, когда Мнимов узнал про гибель бедной птички (о самом Мнимове, кстати, забыли сразу и навсегда). Памятное место гибели также увековечили. Правда, мраморная доска с золотыми буквами, прибитая над дуплом, гласила почему-то: «ЗВЕРЬ. СГНИЛ ЗАЖИВО В НОРЕ». Но это, понятное дело, частности, мало кого интересующие.

Семинар писакелей

Крытый, хорошо проконопаченный драндулет вёз на дело Фрола Эгнатовича Пьявку, Штуцера Акакиевича Беспробудных и Феофилакта Маниаковича Разорваки. Имени водителя никто не знал, он творческим человеком не являлся.

– Ну не могу я пить эту водку!! – стонал тощий Штуцер Акакиевич тучному Феофилакту Маниаковичу. – Не могу!! Не могу!!

Тот в ответ что-то шепнул собеседнику на ухо.

– А эту – могу!!! – бурно обрадовался Штуцер Акакиевич. – Ещё как могу!!!

Он вдруг начал озираться по сторонам, после чего так же интимно шепнул Феофилакту Маниаковичу:

– А сегодня будет?

Вместо ответа, Разорваки кивнул водителю:

– Здесь правее… Да. Там, где указатель.

Неприметный Фрол Эгнатович хранил молчание, обеими руками держась за простуженное горло. В присутствии остальных упомянутых лиц он вообще говорил мало – в силу рефлекторного презрения. Беспробудных зарекомендовал себя всего лишь литератором, а Разорваки заведовал единственной в городе ордена «Паучьей Сыти» типографией «Желязна жаба». От него зависели тиражи, очерёдность, нервное состояние авторов и прочее. С ним приходилось дружить. Функционеры и ремесленники побуждали Фрола Эгнатовича сдерживаться. Уж он-то был настоящим творцом, о чём свидетельствовали курточка вельветовая, постриг бороды, участь – много чего. Так с первого взгляда и видно.

У Дома писакелей драндулет остановился. Здание, окружённое романтическими ивами, имело вид недолопнувшей бочки. Раздутость образовалась пару лет назад, после беспрецедентного съезда городских тружеников пера. С того знатного дня устраивались лишь ограниченные сходки – как, например, сегодня. Снискавшие признание решили устроить семинар для новичков.

Через холодные комнаты раздевалки и библиотеки, через пленительные закутки ресторана вновь прибывшие отправились в актовый зал, где их ждала начинающая поросль числом, примерно, в сорок. Молодые побеги испуганно колебались. Их неокрепшие головы теснила стандартная мысль: гений я или просто талант?

Едва лишь президиум расселся, секретарь оправил пенсне и начал высоким кастратическим голосом:

– Здравствуйте, ребята! Так сказать, здравствуйте! Вы все приехали издалека. Мы вас позвали потому, что вы, конечно… Конечно, вы не гении! И даже не таланты. Какие вы гении?! Вы даже не таланты ведь. А просто способные ребята.

Секретарь выждал немного, приняв гул, прокатившийся по залу, за ропот одобрения.

– Мы открываем наш семинар, позвав вас сюда без всяких там… Без всяких! Дабы… Нет, ибо… Ибо если бы вы не были бы способными ребятами, то и было бы не нужно, конечно, это всё. И мы бы вас не позвали бы…

И он регламентно пошуршал бумажкою.

– Ну-с! Позвольте вам представить председательшсщую… э-э, шщся! Да, именно так. На нашем собрании. Его будет вести уважаемый житель в городе (вы все, конечно, об нём слышали) Разорваки Феофилакт Маниакович.

Произнося отчество председателя, секретарь хапнул ртом изрядную толику воздуха, будто заглатывал наживку.

Разорваки вспучил пузо, сделав вид, что приветственно салютует.

– Справа от него… нет, слева. Подождите…

Секретарь завертелся, ориентируясь в четырёх возможных направлениях.

– Слева от него находится, я бы даже сказал – пребывает. Пребывает со всеми с нами Беспробудных Штуцер Акакиевич, опытный текстмейкер, во многом стараниями которого обусловлена прочитанность бумаг, присланных вами на конкурс. А рядом вот с ним сидит любимейший повсеместно, настоящий писакель-современник Фрол Пьявка… Что с вами, Фрол Эгнатович?

– Горлышко болит, – сухо ответил Пьявка.

– Вот видите?! – обернулся секретарь к находящимся в зале. – Горлышко болит. Но всё-таки пришёл. Уважил! А мог бы отказаться. Уважьте, ребята и вы.

В зале прозвучал жидкий аплодисмент.

– Но это ещё не всё! Начнёт наш, мэ… семинар. Не какой-нибудь там, бэ-э… кон… гню… гву… (неожиданно у секретаря произошёл приступ заикания) кну-кьюр-турщик! – насилу выговорил он.

– Бумагомаратель, – объясняюще подсказал Разорваки.

– Да! Да! Маратель! Кон-кьюн-тру… тьфу, в общем! Да. А почитаемый всеми людьми слова, авторитетнейший – что бы это ни значило – популярнейший и барометрирующий, я бы даже так определил, процесс литературный в нашем славном городе, да и по всей стране, человек. Да что там по стране… Миру всему! Главный редактор и наместник общественно-исторического альманаха «Деятельное покаяние» Соломон Йёсевич Агитпункт. Поприветствуем, ребята! Живенько!

Услужливо тронутые кем-то входные двери подались в стороны. В зале появился старикашка-богомол, отчасти подёрнутый тлением, с палочкой и папочкой. Раздвигая руками несущиеся навстречу аплодисменты и как бы плывя в них, корифей прошёл в президиум, где уселся по правую руку от Феофилакта Маниаковича.

– Уж он-то вам покажет! – радостно зашёлся секретарь. – Уж он-то про вас всё-о-о знает!

Поросль испуганно, но с неизбежным для таких ситуаций благоговением приготовилась внимать.

– Я вас, ребятки, не видел никогда, – начал Соломон Йёсевич, – и надеюсь, что больше никогда не увижу!..

Из трясущихся рук сидевшей в первом ряду девочки посыпались на пол листы бумаги, на которых она конспектировала всё-всё-всё.

– В таком, стало быть, качестве, – уточнил старикашка. – Вы, ребятки… слушайте сюда. Вы-ы… значит… должны стать настоящими мастерами. Чтоб не стыдно было. Мне. И другим тоже. Вы, значит, когда пишите, вы думаете о чём? О том, чтоб прославиться, да? А для писакеля, знаете – что главное?

Рот открыли все. Даже кое-кто из сидящих в президиуме. Столь великим казался авторитет выступавшего и столь откровенными слова его. «Что главное для писакеля»? Любой писакель жаждет получить ответ на главнейший для себя вопрос. Ищет ответ и не находит. А тут само даётся. Даром. Из милости.

– Воззрение!! – провозгласил Соломон Йёсевич, испытывая мимолётную радость, выпадающую на долю всякого, кто способен, из камней сделав хлебы, досыта накормить армию голодных оборванцев.

– Воззрение!! – повторил Соломон Йёсевич сакральное слово в общей сложности ещё раз двадцать в последующей своей краткой речи. Ведь пока не будет у художника личного воззрения, не получится у него написать, выразив на бумаге воззрение – таков был смысл её. А воззрение лично Соломона Йёсевича он выразил уже давно, и продолжает выражать по сию пору, чему свидетельством может служить очередной мировоззренческий документ, исполненный Соломоном Йёсевичем собственноручно.

– Вот я вам сейчас… – грозно предупредил корифей, вынимая из папочки ворох бумажек, – почитаю чуть-чуть…

В аудитории повисла двусмысленная пауза. Такого подарка, разумеется, никто из присутствующих не ожидал.

Гость, видимо, почувствовал, потому что вдруг пронзительно зыркнул на молодых поверх очков.

– Не бойтесь… – утешил Соломон Йёсевич собрание. – Это займёт от девяти до одиннадцати минут. Ну, может, двенадцать.

Публика оживилась. Многие украдкой засекли время. Члены президиума быстро опорожняли графины с водой.

Соломон Йёсевич сменил очки на микроскопные линзы и приступил к декламации. Речь его насыщали паузы, словно бы докладчик после каждого словосочетания выжидал, пока упавших в обморок приведут в чувство, а другие, нервами покрепче, успеют навсегда заучить услышанное.

– Если глубоко подумать… – читал старикашка, – то можно легко догадаться, почему… Почему современный мир не любит Пиздецка. Отчего наша Родина остаётся недоступной современному уму… и не может достучаться до апологетов нравственного духостояния… ныне уж канувших в Лету под гнётом ига… под тяжестью целокупных соблазнов…Ведь чем занимались все великие писакели и поэты последних столетий?.. Одним и тем же… загадкой пиздецкой души! Прагматический внешний мир, погрязший в бесчинствах плотоядия, тщась к успению на могильцах, самозабвенно проходит мимо… Он убеждён, что нет никакого пиздецкого духа… и быть не должно… Антихристова лжа и внуки аспида самого одолели Отчизну!..

Соломон Йёсевич почти уложился в объявленное время – читал не более часа. Хлопали ему с благодарностью. На прощание, уходя обедать, он ещё буквально на минутку застрял в дверях, чтобы приободрить собравшуюся поросль.

– В трудное время вы собрались! – завопил живой классик, полководчески размахивая палочкой. – Почти в безнадёжное время! Но раз собрались!.. то-о-о!!.. есть надежда-а!!!

И ускакал в ресторан.

Присутствующие норовили остаться под впечатлением, однако время продолжало сокращаться.

– Может, приступим уж? – морщась лицом, поинтересовался Фрол Эгнатович. Он то и дело ощупывал рукой полиэтиленовую сумочку, которую принёс с собой. Некий тайный замысел иногда омрачал его чело.

– Само собой разумеесшщся, – подскочил секретарь. – Внимание, ребята! Слово имеет Разорваки Феофилакт Маниакович.

Кто-то вроде издал очередной аплодисмент, однако председательствующий раздражённым жестом пресёк звуки.

– По-простому, ребята, по-простому, – объяснил Штуцер Акакиевич. Он учитывал педагогический смысл такой простоты и с упоением алкал зрелища.

Вздымая пузо, Разорваки уселся поудобнее, разложил подле себя какие-то документы, поёжил начинающих творцов колючим взглядом и, наконец, объявил:

– Фёдор Хряпых!

Из третьего ряда смущённо поднялся молодой человек, по виду беззаветный террорист – в брезентовой куртке, крашенной чёрным, с преждевременно лысым клубнем головы, да и весь из себя вообще башковитый.

– А вот скажи-ка нам, Федя, – приступил Разорваки, – как ты писать-то начал?.. В принципе.

Федя попробовал засунуть руки в предусмотрительно зашитые ранее карманы, не смог, поэтому вынужден был разговаривать.

– Ну, это… я… буквы я сперва… там… в альбоме рисовательном…

– И какая же любимая? – двинулся Беспробудных. – Небось, Ха?

– Да не… – засмущался Федя. – Пэ…

– Продолжайте, – разрешил председатель.

– Да чё продолжать-то… Знамо дело… Я ведь как лучше хотел… Чтоб без мата…

– Мы читали, читали… «Без мата»! Вы, Фёдор, думаете, наверное, что коли без мата, то вам так сразу дороги откроются?! Пушкина затмить хотели?!

Начавшаяся интрига оживила президиум.

– Пушкина я люблю, – насупился Федя Хряпых.

– «Люблу-у», – беззлобно передразнил Разорваки, – а ведь Пушкин с матом писал!

– Где?! – опешил начинающий.

От удовольствия сидящие за столом оказались на грани коллапса. Секретарь, схватив пустой стакан, забубнил в него, Разорваки трещал пузом, Пьявка в возбуждении придушил шарфом сидевшего рядом Беспробудных. Все, стало быть, знали ответ – настолько хороший ответ, что, высказав его, отменили бы напрочь всё мероприятие.

Насилу сдержались.

– Садитесь пока, – предложил Феофилакт Маниакович, – к вам мы ещё вернёмся.

Он назвал имя очередного соискателя успеха.

– Коровьева Лигейя!.. Ой, хорошенькая какая! Тоже писакель?

Девушка из первого ряда поуроняла в очередной раз листки с конспектами, но ответила звонко, бодрым голосом, словно пистоном хлопнула:

– Я – поэт!!!

– Хм-м-м…

В президиуме зашевелились, щупая глазами тщедушную фигурку образовавшегося поэта.

– Что ж… почитайте нам, – попросил Разорваки. – Какие же они эти ваши… стихи.

– Я так скажу! – брыкнула ногой Лигейя. – Мне печататься не нужно! Я глаголы в голове сохраняю! И тайна сия велика есть!

– Оч-чень хорошо! – не выдержал Штуцер Акакиевич. Больше всего у Коровьевой ему нравились торчащие по бокам косички. Так бы, кажется, и смотрел на них вечность.

Разорваки, в свою очередь, сохранял невозмутимость.

– Вы, стало быть… одарены? – спросил он по-тихому. – А кто вам сказал вообще, что вы поэт?

Девочка остолбенела.

– Кто, говорю, уведомил вас об этом? Что вы поэт!! – гвоздил Феофилакт Маниакович. – Вы что же… были арестованы? Или в другой какой раз психушки отведали? А?!.. Вас, детка, кололи ядом? Сушили в мокрых простынях у батареи?.. Или, может, заставляли тоннель рыть от главной площади до Бомбея? А?!.. Почему молчите? И для чего? Вы, к слову, всецело невинны?.. или как?

Возрыдав что-то маловразумительное, девочка подхватила исписанные листки и опрометью выбежала из зала.

Фрол Эгнатович словно бы решился. Подобрав сумочку, он двинулся вслед за девочкой-поэтом к выходу.

– Э-э… – начал секретарь, но Фрол Эгнатович, скорчив мученическую гримасу, указал на горло.

Он прямиком направился в туалет. Выпустив наружу старуху-процентщицу, мывшую в туалете пол, и оставшись в полном одиночестве, Фрол Эгнатович задумчиво осмотрел стены, потолок, перегородки между отхожими местами. Обустройство туалета его, похоже, удовлетворило.

Тем временем, старуха-процентщица быстро оставила поганые свои тряпки, а также помойное с окурками ведро. Она прильнула к замочной скважине туалетной двери, желая успокоить порочные инстинкты, разъедающие останки её смертной внутренности. Какое-то время туловище старухи затекало в согбении, но потом она резко выпрямилась, издала беззвучный вопль и победоносно подняла вверх правую руку. Никто не заметил этой сцены. Без свидетелей, украдкой процентщица проникла в мужской туалет, плотно затворив за собой дверь…

В актовом зале Феофилакт Маниакович продолжал гвоздить. В разработке находился ожиревший парнишка – автор сверхмалой прозы. Его даже про имя не спросили, а называли только по фамилии – Воротилов.

– Имя ещё заслужить надо! – гремел Разорваки. – И с фамилией тоже… поосторожнее надо быть! Знаем мы фамилии!..

– Так я… я… – обильно потел парнишка.

– Вот что вы тут понаписали?! Междометия?! Местоимения?! Понаприсылали тут.

– Так ежели… – стонал прозаик. – Кабы я бы…

– Где проклятые вопросы?! – наподдал жару председатель. – Штуцер Акакиевич, вы ведь читали тоже эту галиматью. Скажите, хоть один вопрос попался вам, из вечно терзающих душу художника?

– Н-нет, – неуверенно признался Беспробудных. Он с трудом соображал, про какого автора его спрашивают.

– Не попадался. Отлично. А зачем тогда бумагу переводить? А? Я вас спрашиваю, Воротилов.

– Страшно мне, – признался парнишка, выжимая пот из носового платка.

– И мне страшно! – провозгласил Разорваки. Он откинулся на спинку кресла – так, чтобы пузо выглядело его личным могильным камнем. – И мне! Повсеместно страшно! Без осознания бытия, заполненного онтологическим ужасом, творческой искры не случается! Все эти… стишки! Все эти… девичьи картинки, знаете ли… хаос чёрной авторучкой… с крестом посередине…

– Вот кто из вас, – обратился он к прочим участникам процесса, – знает, как надо писать?

Молодые побеги шевельнулись, тронутые ветром сомнений.

– И я не знаю, – милостиво разрядил обстановку Феофилакт Маниакович. – Зато как НЕ надо писать, я знаю прекрасно. Я про это всё-о-о знаю! – он порылся в лежащих на столе бумагах. – Вот, слушайте. «Они предъявили отвратительную кассету с моим участием. Её снимали извращенцы. Я не мог больше сомневаться и разрешил им поглотить себя».

Собрание ошеломлённо притухло. Кажется, отрывок поразил многих.

– Кто автор текста? Признавайтесь.

С заднего ряда привстал щупленький коротышка.

– Я, – открыл он квадратный рот.

– От-лично, молодой человек! От-лично! Вот образец письма, внушающего доверие! Интрига, парадоксальные ходы, метаморфозы, алогизм, новаторство, повествовательная нить – всё налицо!

В зал бесшумно проскользнула старуха-процентщица. В руках она несла сумочку Фрола Эгнатовича. Аккуратно прокравшись к Штуцеру Акакиевичу, старуха передала ему трофей и о чём-то секретно уведомила.

– Кто висит? – изумился Беспробудных. – Где?!

Получив ответ, Штуцер Акакиевич вынул из сумочки блокнот с единственным листком. «Никого никогда и ни в чём не прошу винить, – обозначалось в листке. – Ухожу сам, добровольно, навсегда. Терплю поражение, во имя…»

– Вы, собственно, поддерживаете, Штуцер Акакиевич? – неожиданно обратился к нему Разорваки.

Застигнутый врасплох литератор кивнул полой головой.

– Вот и я говорю! – продолжал Разорваки. – Оставьте семиотику при себе. Вопрос лишь в одном: сумеет ли художник переломить страх окружающих перед своей персоной или его уделом останется страх собственный, ужас бесплодия. Выпустят вас, в конце концов, или побоятся.

– А меньшинства продвигать будем? – наклонился к выступавшему секретарь.

Феофилакт Маниакович по привычке нехорошо осклабился.

– Да не эти! – поспешил уточнить секретарь. – Этнические.

– Ну… – задумался Разорваки. – Если чуть-чуть только.

Секретарь, щёлкая пальцами, зашарил глазами по залу.

– Э-э… э-э… Вот вы там… Нет, нет. Справа. Слева. Да, там сзади вас. Подтолкните его. Да, да, вон того. Нет, не надо убегать! Удержите его, поддержите. Может, водички вам? Не надо водички. Вот и хорошо. А ещё лучше – подведите его к нам, ближе к столу. Правильно. Замечательно. Прочтите нам что-нибудь, покороче. Что-нибудь из главного своего.

Выведенный на всеобщее обозрение человек – гигантский ростом и, судя по всему, настолько же бестолковый – благодаря дремучему облику, служил наилучшей иллюстрацией в пользу дарвиновской теории. Пятипалые конечности, позвоночник на пути к окончательному выпрямлению, скошенный многократными мутациями лоб. Разрез глаз поставлен вертикально, волосы напоминают лошадиную гриву.

– Читайте же, – предложил секретарь, – читайте, мы слушаем.

Человек вроде бы догадался, о чём его просят – вынул из-за пазухи промасленную тряпицу, развернул и вперился в неё апатитами зрачков. Глотка его отверзлась, наподобие пушечного жерла. Вот какой стишок зачитал пришелец: