Текст книги "Мы и наши особенности"

Глава 3. М. Палеолог. Из дневниковых записей французского посла в России о русском характере

И национальный, и частный характер русских глубоко проникнут непостоянством. Война, которая держит нервы русских людей в постоянном напряжении, еще более усилила это свойство; мне постоянно приходится считаться с этой особенностью.

Русские живут исключительно впечатлениями и мыслями текущего момента. То, что они вчера чувствовали и думали, сегодня для них более не существует. Их сиюминутное настроение порой уничтожает в них даже воспоминание об их прежних взглядах.

Разумеется, эволюция является общим законом как моральной, так и органической жизни, и мы перестаем изменяться только тогда, когда умираем. Но у здоровых рас изменения всегда отмечены прогрессом; противоречивые тенденции более или менее сглаживаются; нет резкого внутреннего разлада; самые быстрые и полные изменения связаны с переходными периодами, с возвратами к старому, с постепенными переходами. В России чаша весов не колеблется – она сразу получает решительное движение. Все разом рушится, все образы, помыслы, страсти, идеи, верования, все здание. Для большинства русских верхом счастья является постоянная смена декораций.

Эти мысли пришли мне на днях в голову, когда я смотрел в Мариинском театре поэтический балет Чайковского «Спящая красавица». Весь театр расцвел радостью, когда на сцене пруд, покрытый туманом, по которому плывет очарованная ладья, внезапно превратился в сияющий огнями дворец.

И я сказал себе, что и русская ладья тоже несется по водам, над которыми навис туман. Но я боюсь, что, когда произойдет смена декораций, мы увидим перед собой что-то совсем другое, только не залитый огнями дворец… (стр. 454)

Многие русские, я сказал бы даже большинство русских, настолько нравственно неуравновешенны, что они никогда не довольны тем, что у них есть, и ничем не могут насладиться до конца. Им постоянно нужно что-то новое, неожиданное, нужны все более сильные ощущения, более сильные потрясения, удовольствия более острые. Отсюда их страсть к возбуждающим и наркотическим средствам, ненасытная жажда приключений и большой вкус к отступлениям от морали.

Как резюме беседы, внушившей мне эти мысли, я приведу грустное признание, которое Тургенев вкладывает в уста одной из своих героинь, очаровательной Анны Сергеевны Одинцовой.

«Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатичными людьми, отчего все кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастье, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?» Ее собеседник отвечает: «Вы знаете поговорку: там хорошо, где нас нет…» (стр. 560, 561)

Если допустить, что точное представление времени есть не что иное, как порядок последовательности, введенный в наши воспоминания и проекты, организация наших внутренних образов относительно точки опоры, каким является наше настоящее состояние. А у русских чаще всего эта точка опоры колеблется и затуманена, потому что их восприятие действительности никогда не бывает особенно отчетливым, потому что они не ограничивают ясно своих ощущений и идей, потому что их внимание слабо, потому что, наконец, их рассуждения и расчеты всегда почти смешаны с мечтою (стр. 576).

Русских часто упрекают в отсутствии предусмотрительности. Действительно, им постоянно приходится бывать захваченными врасплох последствиями их собственных поступков, запутываться в тупиках, больно ушибаться о жесткую логику событий. И в то же время нельзя сказать про русских, чтобы они были беззаботными относительно будущего; думать о нем – они много думают, но не умеют его предвидеть, потому что они его не видят.

Воображение русских так устроено, что оно им никогда отчетливо не рисует даже очертаний. Русский видит впереди только далекие убегающие горизонты, туманные, смутные дали. Понимание реальности в настоящем и грядущем доступно русским лишь при помощи грез.

И в этом я вижу последствие климата и географических условий. Разве можно, едучи по степи в снежную погоду, не сбиваться беспрестанно с дороги, когда ни зги перед собой не видать? (стр. 435)

Я только что перечитывал письма Чаадаева, писателя, склонного к парадоксам, но прозорливого, иронического противника славянского своеобразия, великого и вдохновенного философа, который примерно в 1840 году обрушил на головы русских людей столь красноречивые пророчества. И я отметил мимоходом следующую глубокую мысль:

«Русские принадлежат к тем народам, которые, кажется, существуют только для того, чтобы преподать человечеству ужасные уроки. Несомненно, эти уроки не пропадут даром. Но кто может предвидеть все предназначенные для России испытания, прежде чем она возвратится к нормальному пути ее судьбы и вернется на свое место в рядах человечества?» (стр. 714, 715)

С московских времен русские не были, быть может, настолько русскими, как теперь. До войны их врожденная склонность к странствиям периодически толкала их на Запад. Высший круг раз или два в году слетался в Париже, Лондоне, Биаррице, Каннах, Риме, Венеции, Баден-Бадене, Карлсбаде, Санкт-Морице. Более скромные круги – интеллигенты, адвокаты, профессора, ученые, доктора, артисты, инженеры – ездили учиться, лечиться и для отдыха в Германию, Швейцарию, Швецию, Норвегию. Одним словом, большая часть как высшего общества, так и интеллигенции, по делу или без дела, но постоянно, иногда подолгу, общалась с европейской цивилизацией. Тысячи русских отправлялись за границу и возвращались с новым запасом платья и галстуков, драгоценностей и духов, мебели и автомобилей, книг и произведений искусства. В то же время они, сами того не замечая, привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось это им очень легко благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий «западник» Герцен называл «нравственною восприимчивостью».

Но за последние двадцать два месяца войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена. Вот уже два года, как русские заперты в своей стране, как им приходится вариться в собственном соку. Они лишены подбодряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им всего нужнее. Известно, что для страдающих нервами, склонных к подавленности необходимы развлечения, особенно полезны и поддерживают путешествия, которые дают толчок их деятельности, их вниманию.

Поэтому я нисколько не удивляюсь, видя вокруг себя многих людей, раньше казавшихся мне совершенно здоровыми, а теперь страдающих утомлением, меланхолией и нервностью, несвязностью мыслей, болезненною легковерностью, суеверным и разъедающим пессимизмом (стр. 521).

Русское общество (я говорю о высшем обществе) интересно наблюдать теперь (апрель 1917 года).

Я наблюдаю в нем три течения общественного мнения или, вернее, три моральные позиции по отношению к революции.

В принципе, все старое окружение царизма, все фамилии, которые по происхождению или положению содействовали блеску императорского режима, остались верны свергнутым царю и царице. Я тем не менее констатирую, что я почти никогда не слышу заявления этой верности без прибавления суровых, язвительных, полных раздражения и злобы слов о слабости Николая II, о заблуждениях императрицы, губительных интригах их камарильи. Как всегда бывает в партиях, оттесненных от власти, они тратят время на припоминание совершившихся событий, решение вопроса о том, на кого падает ответственность, на пустую игру ретроспективных гипотез и личных попреков. Политически с этой группой, как бы она ни была многочисленна, скоро считаться не будут, потому что она с каждым днем больше замыкается в воспоминаниях и интересуется настоящим лишь для того, чтобы осыпать его сарказмами и бранью.

Все же в этих самых социальных слоях я получаю время от времени и другое впечатление. Это чаще всего в конце вечера, когда уйдут неудобные и легкомысленные гости и беседа становится интимнее. Тогда в скромной, сдержанной и серьезной форме рассматривают возможность примирения с новым режимом. Не тяжкая ли ошибка не поддерживать Временного правительства? Не значит ли это играть на руку анархистам, отказывая нынешним правителям в поддержке консервативных сил?.. Такая речь встречает обыкновенно лишь слабый отклик; она тем не менее честна и мужественна, ибо внушена высоким патриотизмом; она вызвана чувством общественных нужд, сознанием смертельных опасностей, угрожающих России. Но насколько мне известно, никто из тех, кого я слышал рассуждающими так, еще не осмелился перейти Рубикон.

Я, наконец, различаю в высших кругах общества третью позицию по отношению к новому порядку. Чтобы хорошо описать ее, нужно было бы, по крайней мере, забавное остроумие и острое перо Ривароля. Я намекаю на тайную работу известных салонов, на проделки некоторых придворных, офицеров или сановников, ловких и честолюбивых: можно видеть, как они пробираются в передние Временного правительства, предлагая свое содействие, выпрашивая себе поручения, места, бесстыдно выставляя на вид влияние примера, каким служило бы их политическое обращение, спекулируя со спокойным бесстыдством на престиже своего имени, бесспорной ценности своих административных или военных талантов. Некоторые, кажется мне, выполнили с замечательной ловкостью выворачивание тулупа наизнанку. Как говорил Норвен в 1814 году, я не знал, что змеи так скоро меняют кожу. Нет ничего, что так, как Революция, обнажило бы перед нами дно человеческой натуры, открыло бы перед нами подкладку политического маскарада и изнанку социальной декорации (стр. 809, 810).

К особенностям русского революционного движения М. Палеолог относит следующие (речь идет о социал-демократическом революционном движении начала 1917 года):

1. Радикальное различие психологии революционера латинского или англо-саксонского от революционера-славянина. У первого воображение логическое и конструктивное: он разрушает, чтобы воздвигнуть новое здание, все части которого он предусмотрел и обдумал. У второго оно исключительно разрушительное и беспорядочное: его мечта – воплощенная неопределенность.

2. Восемь десятых населения России не умеют ни читать, ни писать, что делает публику собраний и митингов тем более чувствительной к престижу слова, тем более покорной влиянию вожаков.

3. Болезнь воли распространена в России эпидемически: вся русская литература доказывает это. Русские не способны к упорному усилию. Война 1812 года была сравнительно непродолжительна. Нынешняя война своей продолжительностью и жестокостью превосходит выносливость национального темперамента.

4. Анархия с неразлучными с ней фантазией, ленью, нерешительностью – наслаждение для русского. С другой стороны, она дает ему предлог к бесчисленным публичным манифестациям, в которых он удовлетворяет свою любовь к зрелищам и возбуждению, свой живой инстинкт поэзии и красоты.

5. Огромная протяженность страны делает из каждой губернии центр сепаратизма и из каждого города очаг анархии; слабый авторитет, какой еще остается у Временного правительства, совершенно этим парализуется (стр. 780, 781).

Беседа с крупным металлистом и финансистом Путиловым; мы обмениваемся мрачными прогнозами насчет неизбежных последствий нынешних событий (май 1917 года).

– Русская революция, – говорю я, – может быть только разрушительной и опустошительной, потому что первое усилие всякой революции направлено на то, чтобы освободить народные инстинкты; инстинкты русского народа по существу анархичны… Никогда я не понимал так хорошо пожелания Пушкина, которое внушила ему авантюра Пугачева: «Да избавит нас Бог от того, чтобы мы снова увидели русскую революцию, дикую и бессмысленную».

– Вы знаете мой взгляд. Я полагаю, что Россия вступила в очень длительный период беспорядка, нищеты и разложения.

– Вы, однако, не сомневаетесь, что Россия в конце концов опомнится и оправится?

Серьезно помолчав, он продолжает со странно сверкающим взглядом:

– Господин посол, я отвечу на ваш вопрос персидской притчей… Была некогда на равнинах Хороссана великая засуха, от которой жестоко страдал скот. Пастух, видя, как чахнут его овцы, отправился к известному колдуну и сказал ему: «Ты такой искусный и могущественный, не мог ли бы ты заставить траву снова вырасти на моих полях?» – «О, ничего нет проще! – отвечал тот. – Это будет тебе стоить лишь два тумана». Сделка сейчас же была заключена. И волшебник тотчас приступил к заклинаниям. Но ни на завтра, ни в следующие дни не видно ни маленького облачка на небе, земля все больше высыхала, овцы продолжают худеть и падать. В ужасе пастух возвращается опять к колдуну, который расточает ему успокоительные слова и советы насчет терпения. Тем не менее засуха упорно держится; земля становится совершенно бесплодной. Тут пастух в отчаянии опять бежит к колдуну и со страхом спрашивает его:

– Ты уверен, что заставил траву вырасти на моих полях?

– Совершенно уверен, я сто раз делал вещи гораздо более трудные. Итак, я тебе гарантирую, что твои луга снова зазеленеют… Но я не могу тебе гарантировать, что до тех пор не погибнут все твои овцы (стр. 819, 820).

М. Палеолог достаточно образно описывает развивающуюся в русском обществе анархию «свободных людей». В конце апреля 1917 года он записывает в своем дневнике:

Анархия поднимается и разливается с неукротимой силой прилива в равноденствие.

В армии исчезла какая бы то ни было дисциплина. Офицеров повсюду оскорбляют, издеваются над ними, а если они сопротивляются, их убивают. Исчисляют более чем в 1 200 000 человек количество дезертиров, рассыпавшихся по России, загромождающих вокзалы, берущих с бою вагоны, останавливающих поезда, парализующих таким образом весь военный и гражданский транспорт. В особенности неистовствуют они на узловых станциях. Прибывает поезд, они заставляют пассажиров выйти, занимают их места и заставляют начальника станции пускать поезд в том направлении, в котором им угодно ехать. Иной раз это поезд, наполненный солдатами, отправляемыми на фронт. На какой-нибудь станции солдаты выходят, организуют митинг, контрмитинг, совещаются час-два, затем в конце концов требуют, чтобы их везли обратно к месту отправления.

В администрации – такой же беспорядок. Начальники потеряли всякий авторитет в глазах своих служащих, которые, впрочем, большую часть своего времени заняты словоизвержением в советах или манифестациями на улицах.

Естественно, что нет никакого улучшения бедственного положения дел с продовольствием; наоборот, оно только ухудшается. Тем не менее на железнодорожных станциях Петрограда скопилось четыре тысячи вагонов, груженных мукой. Но ломовые возчики отказываются работать. Тогда Советы публикуют красноречивое обращение: «Товарищи ломовые возчики! Не берите позорного примера у старого режима! Не дайте вашим братьям умереть с голода! Разгружайте вагоны!»

Товарищи ломовые возчики единодушно отвечают: «Мы – свободные люди!»

Затем, в тот день, когда товарищам ломовым возчикам, наконец, нравится разгружать вагоны, наступает очередь пекарей, которые отказываются работать. Тогда Советы обращаются к ним со следующим красноречивым призывом: «Товарищи пекари! Не берите позорного примера у старого режима! Не дайте вашим братьям умереть с голода! Выпекайте хлеб, потому что нам не нравится его выпекать. Мы свободные люди!»

На улицах многие извозчики отказываются брать влево, потому что они свободные люди. В результате происходят бесконечные транспортные столкновения.

Полиции, бывшей главной, если не единственной, скрепой этой огромной страны, нигде больше нет, ибо «красная гвардия», род муниципальной милиции, организованной в некоторых больших городах, – сборище деклассированных и апашей. И так как все тюрьмы были отворены – чудо, что не регистрируют значительного роста насилий над личностью и собственностью.

Между тем аграрные беспорядки растут, в особенности в губерниях Курской, Воронежской, Тамбовской и Саратовской.

Одним из самых любопытных признаков всеобщей неурядицы является отношение Советов и их сторонников к военнопленным.

В Шлиссельбурге пленные немцы оставлены на свободе в городе. В пяти верстах от фронта один из моих офицеров видел группы пленных австрийцев, которые прогуливались совершенно свободно. Наконец, что еще лучше, в Киеве губернский съезд пленных немцев, австро-венгров и турок потребовал и добился, чтобы к ним применили «восьмичасовой рабочий день» (стр. 812, 813).

Один из министров «царского представительства» (министр земледелия Кривошеин) в феврале 1915 года в беседе с М. Палеологом говорит:

Антагонизм в России между императорской властью и гражданским обществом есть самый тягостный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю за ним уже давно. И несколько лет назад я выразил всю мою скорбь в одной фразе, которая произвела тогда некоторый шум. Я говорил: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом «они» и пока они не будут употреблять слово «мы», чтобы указать на совокупность русских (стр. 242).

Обобщая «национальный облик» русского человека, М. Палеолог пишет:

Если слово «мистицизм» использовать в его широком смысле, то русский человек является исключительно мистиком. Он – мистик не только в своей религиозной жизни, но также и в социальной, политической и эмоциональной.

За всеми доводами, которые диктуют его поведение, всегда видна приверженность к определенной вере. Он рассуждает и действует, словно верит в то, что развитие человечества вызвано тайными, сверхъестественными силами, оккультной, деспотической и диктаторской властью. Этот его настрой, более или менее общепризнанный и осознанный, связан с его воображением, которое, естественно, неуправляемо и не ограничено какими-либо рамками. Этот настрой является также результатом его атавизма, географического положения, климата и истории.

Предоставленный самому себе, он не испытывает необходимости в том, чтобы выяснять, каков процесс происхождения вещей или каковы их практические и определяющие факторы, а также благодаря каким рациональным и удачным средствам они могут появиться на свет и состояться. Равнодушный к логической определенности, он лишен вкуса к продуманному и тщательному наблюдению или к аналитическому и дедуктивному исследованию. Он в меньшей степени полагается на свой рассудок, чем на свое воображение и на способность отдаваться эмоциям; его менее заботит способность понимать, чем способность «чувствовать» и «прорицать». Обычно он действует по интуиции или в соответствии с шаблоном и с природной беспомощностью.

С религиозной точки зрения его вере присуща созерцательность, склонность к фантазированию, она насыщена смутными надеждами, суеверными страхами и мессианскими ожиданиями; он всегда в поиске прямой связи с незримым и божественным.

С политической точки зрения концепция действенной мотивации крайне чужда ему. Царизм представляется ему в виде метафизической реальности. Он приписывает царю и его министрам истинную добродетель, соответствующую динамическую силу и некую магическую власть править империей, исправлять злоупотребления, осуществлять реформы, устанавливать господство справедливости и т. д. Какими законодательными мерами, с помощью какого административного механизма они могут эффективно осуществлять это? Это не его, а их дело, их секрет.

Также и в своей эмоциональной жизни русский человек постоянно ощущает на себе подчиняющее воздействие инородных сил, которые руководят им против его же воли. Дабы оправдать свои грехи, личные недостатки, причуды и поражения, он обычно ссылается на невезение, судьбу, мистическое влияние «потустороннего» и зачастую даже на колдовство и магию сатаны.

Подобная концепция подхода к решению проблем не вполне адекватно содействует личным, ответственным усилиям и постоянным мужественным поступкам. Именно поэтому русский человек так часто удивляет нас своей беззаботностью, позицией, выражаемой фразой «подождем и увидим», и своим пассивным безропотным бездействием.

И наоборот, хотя почти невозможно взывать к его душе, он способен на самые вдохновенные порывы и на самые героические жертвы. И вся история русского народа доказывает, что русский человек всегда отдает себя без остатка, когда он чувствует, что он действительно нужен… (стр. 86–87)

Раздумывая о том, что я написал раньше о всеобщем невежестве русского народа, мне доставляет удовольствие по контрасту составить список всех выдающихся людей, которые являются сегодня славой России в области науки, общественной мысли, литературы и искусства; насколько народные массы необразованны и отсталы, настолько элита русского народа блестяща, активна, плодотворна и энергична. Я знаю мало стран, которые могли бы дать миру столь замечательный контингент великих умов, беспристрастных, ярких и проницательных интеллектуалов, самобытных, обворожительных и мощных талантов.

Во всех разветвлениях научной работы властвует энергичное соперничество. Нигде экспериментальная и практическая наука не представлена столь достойно такими биологами, как Павлов и Мечников, такими химиками, как Менделеев, физиками, как Лебедев, геологами, как Карпинский, и математиками, как Ляпунов, Васильев и Крылов; я даже рискну сказать, что, по моему мнению, Павлов и Менделеев не менее велики, чем Клод Бернар и Лавуазье.

Историки, археологи и этнографы также входят в мощную фалангу эрудированных и мудрых исследователей. Достаточно упомянуть Ключевского, Милюкова, Платонова и Ростовцева в области истории; Веселовского и Кондакова в области археологии; Могилянского в области этнографии. Несколько групп лингвистов в своей блестящей работе на протяжении многих лет проявляют и точный научный метод, и тонкий анализ, и проницательную интуицию. Профессора Шахматов и Зелинский находятся в рядах выдающихся иностранных ученых.

Философия никогда не получала должного развития в империи царей, так же как и в папских государствах во времена светской власти: когда теологический догматизм правит обществом, философы чувствуют себя лишними. С другой стороны, метафизические умозрительные построения самым серьезным образом культивируются в интеллектуальных кругах Петрограда и Москвы; его главные последователи – Лопатин, Бердяев и князь Сергей Трубецкой, последователь великого идеалиста Владимира Соловьева.

Художественная литература, хотя она продолжает скорбеть по поводу потери Толстого и Достоевского, по-прежнему проявляет себя во всех своих жанрах, позволяя питать самые большие надежды. Из обильной литературной продукции последних десяти лет можно выделить около тридцати работ, романов и пьес, поразительных по строгой красоте формы, точности их фактуры, приверженности к нравственной и выразительной правде, психологическому пророчеству, жизненной яркости характеров, едкому вкусу пессимизма, животрепещущему описанию жизни, лихорадочной или подавленной, ненасытной или смирившейся, по трогательной одержимости безрассудством, описанию страдания или смерти и, наконец, по ясному и трагическому видению социальных проблем. Несколько писателей, заявивших о себе во весь голос после 1905 года, уже исчезли с поля зрения читателей; но для того чтобы судить об эволюции развития литературы в России, созвездие таких различных талантов, как Горький, Андреев, Короленко, Вересаев, Мережковский, Гиппиус, Арцыбашев, Куприн, Каменский, Сологуб, Кузьмин, Иванов, Бунин, Чириков, Гумилев, Брюсов, бесспорно, дает основание для ее самой высокой оценки.

Такая же жизненная сила проявляется и в живописи, в которой зачастую так успешно утверждаются реалистические и национальные тенденции под кистью Репина, Головина, Рериха, Сомова, Малявина и Врубеля, не говоря уже о замечательном портретисте Серове, скончавшемся четыре года назад. И разве я могу не отметить двух реформаторов театрального художественного оформления, этих чудесных волшебников сценической иллюзии, Александра Бенуа и Бакста?

В музыке завершилась славная эпоха Балакирева, Мусоргского, Бородина и Римского-Корсакова. Но их последователи в лице Глазунова, Скрябина, Стравинского, Рахманинова и молодого Прокофьева доблестно продолжают великие традиции и стремятся не только их продолжить, но и обогатить и расширить. Со всем богатством и свободой вдохновения, со всем мечтательным и убедительным изяществом рисунка мелодии, с блеском оркестровых красок и смелым поиском полифонической сложности русская музыка, судя по всему, находится на самом пороге второго расцвета (стр. 582, 583, 584).

В России события уже столько раз противоречили самым разумным расчетам и опровергали самые мудрые предвидения, что никто больше не осмеливается выступать в роли пророка, иначе как в границах близких горизонтов и непосредственных возможностей… Она склонна поддаваться унынию, быть непостоянной в своих желаниях и терять интерес к своим мечтам! Несмотря на чудесные природные качества ума и сердца, русский народ превосходит все другие народы по количеству глубоких разочарований и неудач в своей духовной жизни. Один из наиболее часто появляющихся в русской литературе типажей представляет собой образ «неудачника», человека отчаявшегося, покорного судьбе. Недавно я читал поразительный по своему внутреннему содержанию отрывок из книги Чехова, писателя, который вслед за Толстым и Достоевским дал наилучший анализ русской души: «Почему мы так быстро устаем? Почему так получается, что, безрассудно потратив в начале столько рвения, страсти и веры, мы почти всегда к тридцати годам превращаемся в полные развалины? И когда мы падаем, почему же мы никогда не пытаемся встать на ноги?» (стр. 204–205)

Писатель Чехов, проникновенный автор повести «Мужики», очень точно подметил склонность русского человека к ироничному и насмешливому тону перед лицом превратностей судьбы; он вложил в уста одного из своих героев, сосланного вглубь Сибири, следующие слова: «Когда судьба скверно относится к тебе, то презирай ее, смейся над ней! Иначе она будет смеяться над тобой» (стр. 404).

До моего теперешнего пребывания в России я не сталкивался с иными русскими, кроме дипломатов и космополитов, то есть людьми, умы которых более или менее проникнуты западничеством, более или менее воспитаны по западноевропейским методам и логике. Насколько иным является русский дух, когда наблюдаешь его в естественной среде и собственном климате!

За те почти два года, что я живу в Петрограде, одна черта поражала меня чаще всего при разговорах с политическими деятелями, военными, со светскими людьми, должностными лицами, журналистами, промышленниками, финансистами, профессорами – это неопределенный, подвижной, бессодержательный характер их воззрений и проектов. В них всегда какой-нибудь недостаток равновесия или цельности, расчеты приблизительны, построения смутны и неопределенны. Сколько несчастий и ошибочных расчетов в этой войне объясняется тем, что русские видят действительность только сквозь дымку мечтательности и не имеют точного представления ни о пространстве, ни о времени. Их воображение в высшей степени рассеянно: ему нравятся лишь представления туманные и текучие, построения колеблющиеся и бестелесные. Вот почему они так восприимчивы к музыке (стр. 416).

«Ничего». Вот слово, которое чаще всего повторяют русские люди. Постоянно по всякому поводу произносят они его беспечным или безразличным тоном. «Ничего» в переводе – это «все равно», «это ничего не значит».

Это выражение настолько обычно, настолько распространено, что приходится видеть в нем черту национального характера.

Во все времена были эпикурейцы и скептики, обличавшие тщету человеческих усилий, даже находившие наслаждение для мысли о всеобщем самообмане. Идет ли речь о власти и богатстве, о наслаждении – Лукреций всегда прибавляет «Nequicquam», что в переводе значит: «Одна суета». Но значение русского «ничего» совсем другое. Этот способ умалять цель стремлений или заранее признавать тщету всякого начинания является обыкновенно только самооправданием, извиняющим отказ от стойкого проведения своих намерений (стр. 496).

Меня часто поражало странное и глубокое родство славянской души и души кельтов, жителей Бретони Арморики, Уэльса и Ирландии.

Этим народам свойственно большинство характерных черт, которые определены Ренаном в его замечательном исследовании «Поэзия кельтских народов». Некоторые из этих черт я привожу ниже:

«Нигде вечная несбыточная мечта не окрашена в столь обворожительные краски. В великом сообществе человеческого рода ни один народ не создает музыку, так глубоко трогающую сердце…»

«Кимврийская народность, гордая, но застенчивая, сильная в воображении, но слабая в действии… Всегда отстает от времени…»

«Ни в одну из эпох она не проявила склонности к политической жизни. Представляется, что люди, составляющие эту народность, не восприимчивы к прогрессу…»

«Талантливые, но безынициативные, они с готовностью верят в судьбу и безропотно ее принимают. В этом зиждятся корни их меланхолии…»

«Если бы мы делили народы по половому признаку, как это бывает в случае с индивидуумами, то можно было бы без колебаний заявить, что кельтская народность в своей сути является феминистской».

Русские люди сами часто признают свою неспособность к прогрессу. Примерно в 1850 году своеобразный и яркий мыслитель Чаадаев писал о Петре Великом: «Великий человек бросил нам плащ цивилизации. Мы подобрали плащ; но даже не пошевелили пальцем, чтобы дотронуться до цивилизации. Изолированные от всего мира, мы ничего ей не дали и ничего у нее не взяли; мы не добавили ни одной свежей идеи в сокровищницу человеческих идеалов; мы абсолютно ничего не привнесли в совершенствование человеческого интеллекта… В нашей крови есть болезнетворное начало, которое делает нас не поддающимися прогрессу в любой его форме».

Существует ряд удивительных совпадений между силой воображения русского человека, с одной стороны, и силой воображения кельтов, с другой. Старая легенда, хорошо известная в Бретани, повествует о сказочном городе, городе Из, который в очень отдаленные времена был поглощен морем. Рыбаки верят, что в определенные дни они могут различить в глубине под волнами крыши и башни исчезнувшего города, который вместе с собой увлек в пучину все таинственные мечтания кельтской народности. У русских людей есть своя Атлантида – невидимый град Китеж; он лежит глубоко под водами озера Светлояр. Тот, кто плывет по этим водам с чистым сердцем, может различить золотые купола церквей и даже услышать перезвон колоколов. Там, на дне озера, обитают святые; они безмятежно ждут второго пришествия Христа и царства вечного Евангелия (стр. 393–394).