Текст книги "Мы и наши особенности"

Припоминая свой обход церквей (февраль 1917 года), я задумываюсь над странным бездействием духовенства: оно не играло никакой роли: его нигде не видели; оно не проявило себя никак. Это воздержание, это исчезновение тем более удивительно, что не было торжества, церемонии, какого-либо акта общественной жизни, где церковь не выставляла бы на первом плане своих обрядов, одежд, гимнов.

Объяснение напрашивается само собой. Во-первых, русский народ гораздо менее религиозен, чем кажется; он главным образом мистичен. Его беспрестанные крестные знамения и поклоны, любовь к церковным службам и процессиям, привязанность к иконам и реликвиям являются исключительно выражением потребностей его живого воображения. Достаточно немного проникнуть в его сознание, чтобы открыть в нем неопределенную, смутную, сентиментальную и мечтательную веру, очень бедную элементами интеллектуальными и богословскими, всегда готовую раствориться в сектантском анархизме.

Надо затем принять во внимание строгое и унизительное подчинение, которое царизм всегда налагал на церковь и которое превращало духовенство в своеобразную духовную жандармерию, действующую параллельно с жандармерией военной. Сколько раз во время пышных служб в Александро-Невской лавре или Казанском соборе я вспоминал слова Наполеона I: «Архиепископ – это полицейский префект». Наконец, надо принять в расчет позор, которым в последние годы Распутин покрыл Святейший синод и епископат. Скандалы преосвященного Гермогена, преосвященного Варнавы, преосвященного Василия, преосвященного Питирима и стольких других глубоко оскорбили верующих. В тот день, когда народ восстал, духовенство могло только безмолвствовать. Но, может быть, когда наступит реакция, деревенские батюшки, сохранившие общение с деревенским населением, снова заговорят (стр. 755–756).

Изучая историю и теологию Русской православной церкви, «истинной церкви Христовой», приходится признать характерными ее чертами консервативный дух, незыблемую неподвижность догмы, уважение к канонам, большое значение формул и обрядов, рутинную набожность, пышный церемониал, внушительную иерархию, смиренную и слепую покорность верующих. Но наряду с этим мы видим в большой секте раскольников, отделившейся от официальной церкви в XVII веке и насчитывающей не меньше одиннадцати миллионов последователей, упразднение священства, суровый упрощенный культ, отрицательный и разрушительный радикализм. Бесчисленные секты, в свою очередь, отделившиеся от раскола – хлысты, духоборы, странники, поморцы, душители, молокане, скопцы, – идут еще дальше. Тут безграничный индивидуализм: никакой организации, никакой дисциплины, разнузданный разврат, все фантазии и все заблуждения религиозного чувства, абсолютная анархия.

В области личной морали, личного поведения равным образом проявляется эта двойственная натура русского. Я не знаю ни одной страны, где общественный договор больше пропитан традиционным и религиозным духом; где семейная жизнь серьезнее, патриархальнее, более наполнена нежностью и привязанностью, более окружена интимной поэзией и уважением; где семейные обязанности и тяготы принимаются легче; где с большим терпением переносят стеснения, лишения, неприятности и мелочи повседневной жизни. Зато ни в одной другой стране индивидуальные возмущения не бывают так часты, не разражаются так внезапно и так шумно. В этом отношении хроника романических преступлений и светских скандалов изобилует поразительными примерами. Нет излишеств, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, лишь только они решили «утвердить свою свободную личность» (стр. 722, 723).

Захватывающим интересом отличается психология русских преступников, это неисчерпаемый источник самых разнообразных, противоречивых, сбивающих с толку, невероятных наблюдений, одинаково ценных для врача, моралиста, юриста, социолога. Нет народа, у которого в более грозную форму облекались бы трагедия совести, зачатки свободной воли и атавизма и вопросы личной ответственности и уголовной санкции. Вот почему любимой темой русских писателей и драматургов является изображение душевных переживаний преступников.

Я внимательно слежу за судебной хроникой через переводчика, ежедневно дающего мне обозрения печати; могу заверить, что русская литература не преувеличивает действительности; очень часто действительность опережает плоды писательского воображения.

Я всего чаще наблюдаю внезапное пробуждение у русских религиозного чувства немедленно по удовлетворении желания убить или ограбить. Надо прибавить, как я уже несколько раз упоминал в своем дневнике, что религиозное сознание русских имеет своим источником исключительно евангельские заветы. Христианское понимание искупления греха и раскаяния живет в душах самых ужасных преступников. Почти всегда после высшего напряжения воли и разряда энергии, этих спутников преступления, у русских наступает внутреннее крушение. Опустив голову, с потухшим взором и нахмуренным лицом, русский человек впадает в мучительное отчаяние, в нем начинается тяжелый внутренний процесс. Вскоре отчаяние, стыд и раскаяние, неотразимое стремление принести повинную и искупить свой грех совершенно овладевают им. Он кладет поклоны перед иконой, бьет себя в грудь и в отчаянии взывает ко Христу. Душевное состояние его можно охарактеризовать словами Паскаля: «Бог прощает всякого, в чьей душе живет раскаяние».

Сказанное удивительно подтверждается эпизодом, рассказанным Достоевским в «Подростке». Отбывший воинскую повинность солдат возвращается к себе в деревню. Однообразная жизнь среди крестьян невыносима ему после привычек, привитых военной службой; своим односельчанам он тоже не нравится. Он опускается, пьянствует. Он доходит до того, что грабит проезжего. Подозрение падает на него, но прямых улик нет. На суде благодаря ловкости его защитника его ожидает оправдание. Внезапно он вскакивает и прерывает речь защитника: «Постой! Дай мне! Я все скажу…» И признается во всем. Затем начинает рыдать, бьет себя в грудь и громко кается. Взволнованные, тронутые присяжные выходят для совещания. Через несколько минут они выносят ему оправдательный приговор. Публика аплодирует. Преступник свободен, но он не двигается с места, он в полном отчаянии; выйдя на улицу, он идет наугад, в состоянии какого-то ошеломления. Проведя бессонную ночь, он впадает в угнетенное состояние, отказывается от еды и питья и ни с кем не разговаривает. На пятый день его находят повесившимся. Крестьянин Макар Иванович, которому рассказали этот случай, заметил: «Вот что значит жить с грехом на душе» (стр. 480, 481).

Прочитав некоторые замечания о «национальном облике» русских людей, сделанные наблюдательным и компетентным человеком, невольно обращаешь внимание на особенности окружающих и свои собственные и задумываешься о том, какими были наши давние и недавние предшественники, об изменениях, со временем происходящих в людях, о «русском облике» в будущем. Ответы на возникающие вопросы не всегда носят определенный характер.

Зависят ли психологические особенности непосредственно от генетически обусловленной индивидуальности организма (есть ли некий «русский ген») или они определяются социальными условиями? Рассматривая этот вопрос, следует иметь в виду общее положение, что не только орган создает функцию, но и функция развивает орган. При этом генотип всегда служит базисом для биологического развития любого живого организма. Социальное окружение человека на этой основе формирует индивидуальные, в том числе «русские», личностно-типологические особенности. Вероятно, «русский характер» может быть у представителя любой национальности, причем не только родившегося в России, но обязательно жившего с ранних лет в окружении русских людей и воспитывавшегося под их историко-социальным и бытовым влиянием.

Как далеко мы ушли в своем развитии от предшественников, какими новыми психологическими особенностями обладаем? На этот вопрос каждый читатель дневников Мориса Палеолога, наверное, найдет ответ исходя из собственных знаний и жизненного опыта. Но несмотря на серьезные изменения экономики, социальных отношений, быта, масштабов межличностных связей и многое другое, появившееся за последние столетия, в любом случае нет оснований видеть в сопоставлениях принципиально новые черты русского человека.

Интересное соображение недавно высказал известный тележурналист Владимир Познер[3]3
  Аргументы и факты. 2007. № 1–2.


[Закрыть]. Сравнивая особенности американцев и русских, он обратил внимание, что американцы «более открытые, более наивные, менее подозрительные… А мы такой народ, которого обманывали на протяжении веков. Понятно, что наш народ подозрителен, ни во что не верит и считает, что ничего не бывает просто так. Это очень мешает, кстати. Но с этим ничего не поделаешь. То, что накапливалось в течение множества поколений, не может уйти в одночасье».

Существует и другая плоскость оценки социального своеобразия русских людей, подмеченного Морисом Палеологом в разных группах населения. Стремление к справедливости, коллективизм, терпение, стабильные на протяжении многих столетий, характерны для многих наших предшественников. Только на первый взгляд они проявляются внешним безразличием и апатией, но в них накапливается «энергия протеста», которая у многих сочетается с отсутствием предусмотрительности, точного расчета своих действий («пусть будет как будет», «авось обойдется» и т. д.), что определяет часто наблюдаемую «бесшабашную смелость». У автора дневников можно найти характерные примеры этого и другие проявления обобщенных «русских особенностей», которые если и изменились в наши дни, то лишь по форме, а не по существу.

Третий вопрос, который, как и первые два, может поставить читатель дневниковых записей Мориса Палеолога: «русский характер» сегодня – благо или сдерживающее условие социально-экономического и политического развития нашей страны? Обобщенного ответа найти на этот вопрос невозможно – в чем-то наши особенности двигают национальную историю, в чем-то тормозят. Решение общесоциальных проблем зависит в том числе от рассмотрения конкретных вопросов развития и экономических, и политических процессов. Для анализа человеческих взаимоотношений и связанных с этим вопросов нужно понимать и собственные возможности, и особенности окружающих. Этому, в частности, учат рассуждения Мориса Палеолога.

Татьяна Борисовна Дмитриева (1951–2010) – яркий, незаурядный врач, ученый и организатор здравоохранения. Ее профессиональная деятельность связана с Центром психиатрии имени В. П. Сербского, директором которого она была в течение 19 лет. Татьяна Борисовна завоевала авторитет как ведущий эксперт по судебной психиатрии и была избрана академиком РАМН. С 1996 по 1998 год Т. Б. Дмитриева была министром здравоохранения Российской Федерации. Широкая образованность, знание истории, стремление к философским обобщениям позволили Т. Б. Дмитриевой написать книгу «Характер: русский», с интересом встреченную читателями в России и за рубежом.

Глава 4. Т. Б. Дмитриева. Особенности русского национального характера глазами врача-психиатра

Своеобразие традиционных российских воззрений на свободу и волю закреплены лингвистически в «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля. Там имеется богатейшая гамма смысловых оттенков слова «воля»: данный человеку произвол действий, отсутствие неволи и принуждения, творческая деятельность разума, власть, сила, могущество. Наряду с этими определениями – желание, стремление и вожделение, самоволие и произвол.

Еще более впечатляющий смысловой разброс демонстрируют производные от «воли» слова. Здесь и требовать, приказывать (волить), и гуляка, буйный сорванец (вольнец, вольгак), и беглый, бродяга (вольнак).

Наверное, ни в одном другом языке мира слова, родственные русскому «воля», не содержат такой смысловой пестроты и разнокачественности. Английское will (воля, свобода воли, желание) не может быть тождественным ни freedom и liberty (свобода), ни power (сила, власть), которые наша «воля» соединяет в себе естественно и органично.

Отрицательный семантический пласт рассматриваемого слова настораживает и страшит. Как может стать самым дорогим из всего «двухмиллиардного» массива то, с чем народное сознание и язык прочно связывают произвол, буйство и даже разбой? Каким причудливым образом все это вполне мирно уживается с упомянутыми выше свободой, отсутствием неволи, и даже творческой деятельностью разума?

Оригинальный взгляд на свободу укоренился на Руси много веков назад и продолжает оказывать влияние на современную российскую действительность. Особенности его невозможно понять, не обращаясь к национальной истории и тем ее заметным явлениям и событиям, с которыми наиболее тесно ассоциируется с понятием «свобода». И главный герой здесь будет не разбойник, как можно было предположить, а казак.

Тесная взаимосвязь казачества со свободой и волей прослеживается лингвистически. «Казак» – слово тюркского происхождения, означающее «удалец, вольный человек».

Казаки ассоциируются порой не просто с конкретным сословием или разрядом свободных русских людей, но и с русской самобытностью вообще. Казаки принадлежали к тем слоям российского общества, которых в наименьшей степени коснулся процесс вестернизации России, начатый Петром Великим на рубеже XVII–XVIII веков.

В современном восприятии казачества присутствует отчетливая амбивалентность. С одной стороны, оно символизирует сам вольный дух народа, его бесшабашную удаль и широту души. Казак своенравен, буен и строптив.

Однако, с другой стороны, казак человек военный, дисциплинированный, строгий. Он, как принято ныне выражаться, стопроцентный патриот и державник.

Казак выступает одновременно в двух ипостасях – вольного человека и прилежного служаки, верного царскому престолу и не гнушающегося даже исполнением полицейских функций. Совместимо ли это?

Оказывается, вполне. Просто исторически складывалось два разряда казаков – служилых и вольных, и каждый из них претерпевал сложную и длительную эволюцию.

Служилые казаки состояли на государственной военной службе наряду со стрельцами (вооруженной огнестрельным оружием пехотой), пушкарями и др. Они несли свои обязанности либо в городских гарнизонах («городовые казаки»), либо охраняли границы государства («станичные» или «сторожевые» казаки). Служилые казаки не принадлежали к дворянскому сословию (дворянская конница составляла основу вооруженных сил Московской Руси).

Особый слой служилого казачества – это так называемые казаки-землепроходцы, перед которыми ставилась задача освоения новых земель (прииск новой землицы). В течение двух с половиной веков они покорили огромные пространства Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока. В результате только в XVII веке за время царствования каждого очередного московского государя территория России увеличивалась примерно вдвое.

В отличие от служилого вольное казачество набиралось в основном из беглых крепостных крестьян и холопов, постепенно скапливавшихся на границах Российского государства. Усиление крепостного гнета, государственный террор, особенно в эпоху Ивана Грозного, и различного рода масштабные бедствия («великое разорение» второй половины XVI века, голод и мор начала XVII века) время от времени резко пополняли ряды вольных казаков.

Вольное казачество не подчинялось государю и, как правило, вообще не признавало над собой никакой власти «со стороны». Собственная же власть строилась у казаков на началах демократически организованного самоуправления. Высший орган – общая сходка (казачий круг, рада), где избиралась казачья старшина (руководство) – атаманы, судьи, писари и пр. Выбирали по обычаю своему вольными голосами.

Основным источником дохода вольных казаков являлись набеги на соседние враждебные территории и военные походы, в которых казаки соглашались участвовать.

Отношения казацкой вольницы с Русским государством были далеко не безоблачными. Казаки решительно и энергично отстаивали свое независимое от него положение и одну из главных своих установок – не выдавать властям сбежавших к ним крестьян. Донское казачество сформулировало этот свой принцип так: «С Дону выдачи нет!»

Естественно, что у государства не было особых причин испытывать теплые чувства к неслужилым казакам. Еще на заре казацкого движения великий князь московский Иван III (правил с 1462 по 1505 год) в своей грамоте неодобрительно отзывался о рязанцах, которые «самодурью» уходят «на Дон и молодечество». Характеристика весьма красноречива, а явствующее из нее отношение князя к нарождающемуся казачеству очевидно. Практический совет, который он дает вдовствующей рязанской княгине, таков: стремящихся укрыться на Дону молодцов надлежит ловить и обращать в холопов.

Но в ряде случаев различия между казачеством служилым и вольным становятся трудноуловимыми. Примечательна в этом отношении судьба покорителя Сибирского ханства Ермака.

Некогда он промышлял на Волге грабежом торговых судов (этот эпизод его биографии упомянут в исторической повести А. К. Толстого «Князь Серебряный»). В дальнейшем он нанимается на охранную службу к купцам Строгановым, которым царь Иван Грозный отдал во владение обширные земли по рекам Каме и Чусовой (ныне Пермская область). Именно Строгановы на свои средства снарядили экспедицию Ермака, разгромившую сибирского хана Кучума и взявшую приступом его столицу Кашлык.

Суровые условия вольной, но полной опасностей жизни выковывали особый казацкий характер – крутой и свободолюбивый. Зависимое положение крестьянина, дворового или служилого человека подчеркивалось особенностями поведения. Крестьянин робко мнет в руках снимаемую перед каждым господином шапку, униженно кланяется и при первых признаках господского гнева готов виновато бухнуться в ноги. Чиновник раболепствует, угодливо склоняется перед своим начальником, коему не смеет перечить. (Как замечает один из героев А. Н. Островского, внимание начальства – это главное в жизни. «Обратили на тебя внимание, ну, ты и человек, дышишь».) Казак ходит подбоченясь, лихо заламывает шапку и молодецки крутит ус. Современник донского атамана Степана Разина описывал его так: «Росту высокого, вид гордый».

В XVII веке один из посетивших Красноярск гостей был несказанно удивлен тем, как непочтительно разговаривали с воеводой пришедшие к нему казаки. Дело дошло до рукоприкладства, и воевода получил такой сокрушительный удар, что слетел со скамьи на пол.

Столь бесцеремонное отношение к высокому начальству как-то не вяжется с традиционными представлениями о забитости простого русского человека. Видимо, к не знавшим крепостного права казачьим областям и их вольнолюбивым обитателям не подходит лермонтовское «страна рабов, страна господ».

Два столетия спустя еще один красноярец и потомственный казак, родной дядя живописца Василия Сурикова, оскорбленный на военном смотру начальником, сорвал с себя эполеты и отхлестал ими обидчика по лицу. Сам Суриков на склоне лет так вспоминал своих земляков: «Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем был широкий».

Конечно, не все черты казацкого быта и казацкой души достойны безоговорочной похвалы и восхищения. Многовековая неспокойная жизнь во враждебном окружении порождала косность и консерватизм, недоверие ко всему новому, чувство превосходства над окружающими. Воинственный дух нередко приводил казаков к неистовой непримиримости и неоправданной жестокости.

В Смутное время (начало XVII века) эта жестокость поражает поляков, вставших с казаками под одни знамена сначала в борьбе с Борисом Годуновым, а затем с Василием Шуйским. Казаки не щадили не только врагов, но и себя. Московское боярство и сам царь Василий Шуйский запятнали свою честь многочисленными изменами, клятвопреступлениями, неслыханным вероломством. Предводители отрядов дворянского ополчения тоже подчас, не колеблясь, переходили на сторону неприятеля. Казаки вели себя иначе. Попав в окружение, они даже на почетные условия капитуляции отвечали гордым отказом, предпочитая «помереть, но не сдатца».

Заметной чертой казачества, прослеживаемой на протяжении всей его истории, является ксенофобия. Участники восстания под предводительством Степана Разина, военное ядро которых составляли донские казаки, были беспощадны ко всем встречавшимся на их пути иностранцам, коих к тому времени на Руси было уже немало (поступившие на службу к московскому царю военные и иные специалисты, дипломаты, путешественники, купцы). При взятии Разиным Астрахани всех иноземцев побили смертно независимо от того, пытались они оказать сопротивление штурмующим или нет.

Уральский казак Емельян Пугачев, возглавивший через сто лет после Разина новое грандиозное восстание крестьян, казаков и «инородцев» (этнические меньшинства, проживавшие в России, – башкиры, калмыки и другие), взял курс не только на поголовное истребление дворянства, но и радикальное искоренение всего иноземного. Впрочем, между первым и вторым имелась очевидная и прочная связь. Русское дворянство того времени (вторая половина XVIII века) было уже полностью «онемечено». (Слово «немецкий» в XVI–XVII веках часто выступало синонимом иностранного вообще.) Дворяне в воспитании, образовании, одежде и всем жизненном укладе ориентировались, как бы мы сейчас сказали, на западный стандарт, тогда как культура и быт простых русских людей во многом оставались старомосковскими.

Непросто, а порой и явно неприязненно складывались отношения казаков и со своими же соотечественниками, не принадлежавшими к казачьему сословию. В «Тихом Доне» Шолохова есть эпизод, в котором ссыльный революционер-большевик ведет среди казаков просветительско-разъяснительную работу, повествуя им об их исторических корнях. Он говорит странные для казаков вещи. Донское казачество образовали-де русские крестьяне, сбежавшие на Дон от эксплуатации помещиков и притеснения властей. Слушатели недовольны: ишь как ловко нас в мужики-то записал! Они высказывают свою точку зрения абсолютно безапелляционно: казаки произошли от казаков, никакой связи с русским мужичьем никогда не имели и иметь не хотят.

Разговор о русских казаках был бы неполным без упоминания об их украинских собратьях – запорожцах. Центр запорожского казачества – Запорожская Сечь – располагался за днепровскими порогами в Малороссии (прежнее название Украины), которая до середины XVII века входила в состав Польского королевства. Но украинских и русских казаков всегда объединяла общая православная вера. К тому же после ликвидации Запорожской Сечи Екатериной II в 1775 году запорожцев выселили на реку Кубань, где они впоследствии составили основу российского кубанского казачества. Тем самым есть все основания говорить о весьма тесном переплетении судеб двух ветвей казачьего движения или, как его иногда именуют, славянского рыцарства, русских вольных казаков и украинского вильного козацтва. (По ходу заметим, что славянское рыцарство отнюдь не вольный поэтический оборот и не современная характеристика, но подлинный элемент казацкого самосознания, чему история демонстрирует немало примеров. По свидетельству историка Н. И. Костомарова, при осаде Полтавы в 1709 году шведским королем Карлом XII его тогдашние союзники, запорожцы, которым было приказано рыть траншеи, отказались от этой работы, заявив, что копаться в земле – дело мужицкое, недостойное их рыцарского звания. Казаки причисляли себя к благородному сословию и не были чужды сословных амбиций.)

Наиболее яркое описание Запорожской Сечи, ставшее хрестоматийным, мы находим в повести Николая Гоголя «Тарас Бульба». Конечно, художественное произведение уступает по точности строгому научно-историческому исследованию. Но нельзя забывать, что Гоголь долго и тщательно изучал историю Украины. Он не только интересовался историей, но даже преподавал ее. В 1831 году он поступил учителем истории в Патриотический институт, а в 1834–1835 годах состоял адъюнкт-профессором по кафедре истории при Санкт-Петербургском университете. Так что его исторические познания не были дилетантскими. В истории Украины более всего писателя интересовал период вооруженной борьбы за независимость от Польского королевства, борьбы, активное участие в которой принимали казаки.

Гоголь, безусловно, идеализирует любимых своих запорожцев. Вместе с тем общий вольнолюбивый дух казачества и многие детали запорожского быта переданы писателем точно, без отступления от исторической правды.

У Гоголя Сечь предстает огромным гульбищем бесшабашных, веселых и страшно беспечных людей. Прибывшего туда с сыновьями Тараса Бульбу встречают лежащие прямо посреди проезжей дороги чубатые казаки с трубками в зубах. Один из них растянулся на земле «как лев», и гордый чуб его захватывал пол-аршина земли. Шаровары запорожца, дорогого алого сукна, запачканы дегтем. Но не по нечаянной небрежности, а для «показания полного к ним презрения».

Сечь практически не имеет военных укреплений. Возле куреней видны пушки, но небольшой вал и засека не охраняются решительно никем. Осторожно объехав лежащих на земле казаков, которые даже не делают попыток сдвинуться с места, Тарас сталкивается с не менее живописными персонами – толпой музыкантов и плясунов. Один из них, несмотря на жару, одет в зимний кожух. Бешено отплясывая, он обливается потом. Но на совет снять кожух отвечает отказом: не может; у него такой-де нрав: что скинет, то пропьет. «А шапки уж давно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка; все пошло куда следует».

По словам Гоголя, Сечь умела «только гулять да палить из ружей» и в перерывах между сражениями пировала с утра до вечера. В предместьях запорожской столицы трудились ремесленники и торговцы, снабжавшие казаков всем необходимым. Обслуживание казацкой вольницы было делом одновременно и прибыльным и опасным. Возвратившиеся из боевого похода запорожцы платили за все щедро, не торгуясь, «сколько рука вынула из кармана денег». Но когда наличность кончалась, удальцы тоже не торговались, а попросту брали все даром.