Текст книги "Меня укусил бомж"

Сны незнакомых слов

Егорка рассматривал, как большая зелёная муха тыкалась в грязное треснутое окно, то ли пытаясь вырваться на свежий воздух, то ли желая убить себя, устав от кислого застоявшегося воздуха, полумрака и отсутствия еды. Егорке стало жаль бедолагу, и он размазал её пальцем, оставив на стекле жирную полосу. Лишившись развлечения, Егорка уставился в окно и принялся думать про хрупкость мира и призрачность жизни. Мысли его были просты и односложны, ибо в свои тридцать два года он имел разум пятилетнего ребёнка. Размышлять на такие темы оказалось непросто, и он хмурился, сдвигал брови и напряжённо шевелил губами, пытаясь подобрать нужные, но незнакомые слова.

– Егорка, внучек, поди-ка сюда, – оборвала философию Трофимовна, лежащая на подстилке из сена в дальнем углу комнаты. – Поди, поди, скажу чё.

– Ну чего тебе? Занят я, бабушка.

– Поди, милок.

Егорка встал с лавки и пошёл к старухе. Навис над ней большой плешивой головой.

– Помру я сегодня, – прошептала старуха.

– Ты уже сто лет помираешь.

– Сегодня точно. Нутро болеть перестало. Ты, это, сходи на кладбище. Посмотри могилу. Наверное, заросла вся.

Смерть забыла о Трофимовне, и та совсем измаялась от жизни. Даже Рай не привлекал её своей тихой суетой. Хотелось просто лежать, укрывшись землёй, и ни о чём не думать, наслаждаясь бесконечной тишиной и отсутствием себя. Но курносая всё не приходила, замотанная более важными делами. Что ей тратить время на какую-то старуху, когда жатва в полном разгаре. И Трофимовна терпеливо ждала, когда придёт и её час, но время всё утекало, и снова вставало солнце, чтобы к вечеру умереть, и снова распускались листья и поднимались травы, чтобы осенью зачахнуть. Старуха перестала есть, только пила воду, да и то, только потому, что горло высыхало и горело пламенем, и губы покрывались трещинами. Кожа обтянула старые хрупкие кости, внутренности от ненадобности увяли, оставив только тупую непрекращающуюся боль в животе, ставшую частью ощущений, такой же естественной, как дыхание. Трофимовна забыла своё имя. Забыла Бога. Забыла всё, что случилось с ней за длинные скучные годы жизни. Она лежала на отсыревшем сене и прислушивалась, не заскрипит ли перекошенная дверь, впуская долгожданную гостью.

А сегодня прошла боль, отчего стало пусто и непривычно, словно и не было у неё уже живота, и ничего не было, только желание поскорей лечь в землю.

Внук её, Егорка, был оставлен ей на воспитание совсем мальцом, когда родители поняли, что не быть сыну никем, что придётся вытирать вечные слюни и слушать ахинею, и не будет вечеринок, гостей и тихих нежных вечеров. Сначала навещали, привозили конфеты и игрушки, потом всё реже и реже, и в последний раз приезжал сын, Василий, лет десять назад. На большой чёрной машине, крепкий, загорелый и белозубый. Весело подправил безнадёжный бесполезный забор, наносил воды, скосил бурьян во дворе и, взяв лопату, пошёл на кладбище, где провозился до самого вечера. Вернулся уставший и довольный. «Всё, мама, могила у тебя теперь есть, если что, платить уже не нужно будет». Поцеловал мать, потрепал по щеке сына, и умчался обратно в шумный, быстрый, цветной мир, чтобы остаться там уже навсегда, не беспокоясь ненужными воспоминаниями.

– Иди, внучек, посмотри яму, цела ли, не осыпалась, не заросла? Чуть мне осталось. Там, между Симененкой и Самойленчихой могила моя. А, ты всё равно, читать не умеешь. Всё равно, сходи, найдёшь.

Егорка, выйдя из хаты, ослеп от сияния белого неба и долго тёр слёзы на глазах, пока не смог снова видеть. До кладбища путь лежал через мёртвую деревню. Дорога, давно ещё изъеденная колеями, стала зарастать, но по ней ещё можно было идти, не утопая по плечи в траве.

Он шёл мимо засохших яблонь, мимо чёрных гнилых крыш, торчащих из высоких бурьянов, мимо колодца с зелёной вонючей водой, возле которого стоял кривым скелетом бесполезный «журавль». Растительность, буйная, освободившаяся от людских рук, захватила всё, каждую пядь земли, валя перекошенные заборы, наполняя собой дворы и тропинки, торжествуя победу над человеком. Где-то на самом дне Егоркиной памяти ещё лежала картинка, на которой можно увидеть живую деревню, с лаем собак, с коровами, не спеша бредущими на пастбище, с ухоженными огородами и побеленными стенами домов. С дымом, поднимающимся из труб в искрящееся зимнее небо, с далёкой гармонью на околице и грохотом тракторов, спешащих рвать и перемалывать землю. Потом деревня умерла, незаметно, как умирают во сне, как затихает обессилевший путник на обочине, как угасают сгоревшие свечи. Без агонии, слёз и прощальных слов. Егорка и его бабка были последними. Червями на гниющем трупе деревни.

Но Егорка не думал об этом, ему было всё равно. Он просто шёл, удивляясь пению жаворонка, сиротливому облачку на бесцветном небе, жужжанию шмеля и запаху диких трав. Остановился возле куста терна, сорвал горсть ещё зелёных ягод, горьких и твёрдых, от которых вязалась слюна во рту, и немел язык. Но Егорка тщательно обсасывал каждую косточку, наполняя желудок хоть какой-нибудь едой.

Пройдя последний дом, Егорка увидел перекосившиеся кресты и облезлые оградки из торчащих вверх, сплюснутых на краях, прутьев. Кладбище находилось на лугу, где трава не рвалась к солнцу, а прижималась к почве, сломленная полевыми ветрами. Кузнечики брызгали из-под ног, стайка перепёлок поднялась в воздух, но невысоко; покружила, и не увидев опасности в чужаке, упала неподалёку в траву, сразу растворившись в серой зелени луга. Жаворонки беспокойными точками носились в вышине, выводя весёлые трели. Егорка сорвал голубой невзрачный цветок, понюхал, но тот ничем не пах, и пальцы смяли его, растёрли в кашицу и бросили за ненадобностью.

«Зачем я здесь?» – задал себе вопрос Егорка, но ответа у него не было. Только чувство собственной ненужности и неуместности смутило его. Никто его не замечал, а если и замечал, то пытался обойти стороной, чтобы не столкнуться с безжалостными пальцами, умеющими только срывать, мять и выбрасывать. Он почувствовал себя чужим. Чужим для всего мира, начиная от сухой былинки и заканчивая солнцем и звёздами. Если даже он прямо сейчас умрёт на месте, никто этого не заметит, кроме диких собак, мух и трупных червей, да и те, насытив утробу, тут же забудут о нём. Егорке стало обидно, и он утёр сухую слезу со щеки.

Вот и кладбище. Егорка остановился возле первой оградки, среди которой возвышался заросший холмик, из которого торчал отполированный погодными явлениями крест. На эмалированном овале, прибитом к кресту, увидел лицо мужчины с выгоревшими глазами. Фотография побледнела – можно различить только основной контур и буквы имени, которые Егорка не смог прочитать.

Где-то внизу, не очень глубоко, лежит бледный мужчина с размытым лицом и пустыми глазами смотрит на крышку гроба. Связанные руки сложены на груди и сжимают бумажку с молитвой, которую никто не прочтёт. Егорке стало страшно, и он пошёл дальше, лишь мельком бросая взгляды на заброшенные могилы. Он всё ходил между оградок и холмиков, пытаясь найти пустую могилу, но под ногами попадались только кочки да чьи-то норы, да хрустела иссушенная трава. Солнце палило без жалости, и Егорка стал под кривой рябиной укрыться в тени. Опять попытался подумать о тех, кто лежит под его ногами, но испугался мыслей и бледных затаившихся покойников.

И тут увидел яму, еле заметный провал, поросший травой. Егорка обрадовался, поспешил рассмотреть находку, как за спиной раздался скрипучий голос:

– А ну, чего тут шастать? Кто таков?

Егорка с замершим сердцем стал, как истукан, не в силах шелохнуться. И оглянуться не было сил, потому что, понимал, что увидев того покойника с фотографии, сразу лишится последнего рассудка.

– Кто таков, спрашиваю?

Шаги шелестели сзади, приближаясь, и голос казался нечеловеческим.

– Чего молчишь?

Дыхание в самый затылок, и вот перед глазами страшное серое лицо, изъеденное мрщинами. Длинная всклокоченная грязная борода, слезящиеся бесцветные глаза, костлявая рука тянется к Егоркиному лицу.

– Ты чей будешь? – спросило чудовище.

– Трофимовны внучек…

– Какой такой Трофимовны?

– Той, что слева от старой осины хата.

– Не знаю никого и знать не хочу. Как она там?

– Говорит, помрёт сегодня.

– Тоже хорошее дело. Каждый выбирает сам. А ты чего дрожишь весь?

– Страшно мне.

Егорка еле держался, чтобы не упасть в обморок.

– Не меня ли страшно?

– Больше некого здесь бояться. Вы мертвец?

Чудовище засмеялось хохотом, больше похожим на скрип двери.

– Неужто похож? Не бойся ты. Живой я. А мертвецы здесь тихие, лежат себе – ничего им не нужно. Отгуляли своё.

Егорка и сам уже понял, что перед ним человек, только немытый и нечёсаный давно, с печатью старости на худом лице.

– Как звать тебя? – спросил старик.

– Егорка.

– И что ты забрёл сюда?

– Могилу бабушке искал. Вот нашёл, – махнул в сторону обнаруженной ямы.

– А вот тебе и нет, – возразил старик, – это моё. Я там живу.

– Здесь? Прямо в могиле?

– А где же ещё жить? Я уже столько лет прожил, что и со счёту сбился, а всё потому, что здесь обитаю. Смерть меня, небось, обыскалась, носится по всему свету, спрашивает каждого, не видали старика Мартына Кривобоченко? И невдомёк ей, где меня искать. Пролетит над погостом, глядь – да тут все свои, мёртвые, и полетит дальше. А я лежу, не шевелюсь в могиле. Вот уже сколько лет живу себе и живу. И помирать не собираюсь. Жизнь нам дана, чтобы мы жили, а не умирали. Тот, кто устал – пожалуйста, а я не устал, я бы ещё столько прожил. И проживу, даже не сомневаюсь. Потому что люблю я жить. Так что, мил человек Егорка, ищи себе другую могилу. Эта уже занята.

– Понятно, а где её искать?

– А это уже не ко мне. Где хочешь, там и ищи. А мне обедать пора. Ты случайно, не голоден? Есть будешь?

Слово «голод» для Егорки ничего не значило, ибо голод был всегда, и, привыкнув к нему, уже не замечаешь, что есть хочется. Но перекусить бы он не отказался.

– Ну, пойдём, угощу тебя. Сейчас, только инструментарий возьму.

Старик откопал в траве припрятанную дощечку, грязную и сточенную по краям.

Они вышли за кладбище, и пошли на луг.

– На кладбище есть нельзя, – объяснял старик, – там всё мёртвое и священное. А вот в поле – это завсегда нужно есть. Хорошо, что люди отсюда уехали все. Земля лет десять на парах – сочная и вкусная. Жирная, как масло. Сорняк землю не портит. Он из неё вылезает, солнцем и дождём напитывается и снова в землю уходит. А вот та же пшеница или кукуруза, все соки из почвы тянет, делая её пресной и бесплодной. А смысл? Всё от земли начинается и землёй заканчивает. Зачем такие круговороты делать? Сажать, полоть, растить, собирать, жуков, букашек неразумных травить зачем?

Старик остановился, ткнул дощечкой в землю.

– Вот, здесь, – сказал он со знанием дела, и принялся вырывать из земли траву. – Так вот, на чём я там остановился? Ага. Зачем столько сил и времени убивать ради еды, когда она вот – под ногами лежит. Бери, да ешь, сколько вздумается.

Старик стал копать, ловко орудуя дощечкой. Наконец, остановился, потрогал пальцем землю, набрал горсть и, сунув в рот, принялся пережёвывать загрубевшими дёснами, выплёвывая попадающихся насекомых и камешки. Черные крошки сыпались на его ветхую рубаху, но это не беспокоило старика. Он съел ещё горсть и сыто потянулся. Потом принялся вычищать грязь, забившуюся под ногтями.

– Вот, и всё, вот я и сыт. Земля крайне питательна, и содержит всё, что нужно человеку. Все микроэлементы, витамины и другие полезные вещества. А вкусная какая! Попробуй, сынок, не стесняйся. Угощайся.

Старик был так убедителен, произнося незнакомые слова, что Егорка тоже набрал земли, и, недолго раздумывая, отправил в рот. Земля оказалась мягкой и воздушной, как творог, и вкус у неё был приятный, соленовато-кислый. Он наелся одной горстью. Еда, упав в желудок, сразу дала о себе знать, наполнив сытостью и желанием предаться обеденной дрёме.

– Вот, молодец, – одобрил старик, – ну как? Ты только не ешь много. Много нельзя – кишки глиной забьются. Да много и не съешь. Я уже дня на три заправился. Ну, пошли, теперь нужно поспать для пользы пищеварения. Земля, она суеты не терпит.

Они вернулись на кладбище и легли в тени под рябиной. Егорка смотрел на танцы стрекоз и мух, на трепет листвы и как наливаются красным соком ягоды. И краем уха слушал болтовню старика:

– … совсем не скучно так жить. Скучно спешить, копошиться, копаться и быть уставшим от спешки, скучно не видеть сны, скучно вертеться на одном месте, ошибочно думая, что ты движешься вперёд… Это скучно, только нет времени понять это. И только, когда спросишь себя перед последним вздохом: а в чём суть? – ответа не будет, ибо жил ты не для себя, а для неясной, не тобой заданной цели. И вся жизнь окажется вознёй в навозе, а исправить нельзя, и выдыхаешь душу, а она пустая уносится в никуда, и болтается в астрале, как говно в проруби, неприглядная и неинтересная ни Богу, ни Сатане. А мне не скучно. Мне всё интересно, и на всё у меня находится ответ и объяснение причин явлений и процессов. Даже думать мне не нужно, просто знаю, во, как, а ты думал… вот эта кривая рябина или вон тот будяк, к примеру, стоят себе и скучают, думаешь? Или дуб сотни лет скучает? Нет, сынок, им не до скуки, они всегда себе занятие находят, вот только нам не понять древесных радостей, ибо даны нам ноги и руки, чтобы мы жизнь всю пробегали и оглянуться не успели, как пора возвращаться туда, откуда пришёл – в землю.

Старик говорил и говорил без умолку, а Егорка уснул и виделись ему неведомые ранее причины явлений и процессов, прекрасные в своей сияющей необъяснимости. Они танцевали подобно беспечным насекомым, порхая на фоне никогда не скучающих дубов и будяков.

Егорка проснулся, когда солнце готовилось к очередной смерти, багровея и тускнея в сиреневом закате. Старика рядом не было. Он обнаружился спящим на дне могилы, укрытый сухими ветками и завявшей травой.

Егорка побрёл домой, отрывая от истлевшей одежды прилипшие репяхи, позабыв, где был и зачем. Когда уже показалась его покосившаяся хата, он увидел, как из дверей выходит старуха. Сначала показалось, что это Трофимовна решила выйти попрощаться с белым светом, но это оказалась другая, незнакомая, в длинном сером балахоне. Она взяла прислоненную к стене косу и пошла навстречу Егорке. Подойдя ближе, остановилась и спросила, не видал ли он случайно Мартына Кривобоченко. Егорка отвёл взгляд от колючих старушечьих глаз, и ничего не сказав, прошёл мимо. Бабка пошла было в сторону кладбища, но потом, остановившись в раздумье, повернула направо и скрылась в густых зарослях измученных жарким днём трав.

Трофимовна лежала неподвижно, улыбаясь счастливо во весь беззубый рот. Глаза были закрыты и руки смиренно опущены вдоль тела.

– Бабуль, я вернулся, – позвал её Егорка. Но та молчала, оставив навсегда привычку дышать. В доме пахло покоем и тишиной. Егорка зажёг свечку, сел за стол и заплакал, сам не зная от чего. Ему было жаль бабушку, ему было одиноко, но в то же время свободно. Не нужно больше слышать ночные стоны, вдыхать запах старости и носить воду. Ещё он был рад, что Трофимовна, наконец, получила то, что хотела, и теперь по-настоящему счастлива.

Бабуля оказалась лёгкой и гибкой. Постоянно норовила выскользнуть из рук, пока Егорка нёс её в подвал. Могила была занята никогда не умирающим стариком, рыть новую – слишком хлопотно, тем более ночью, когда можно потревожить всякую кладбищенскую нечисть. А подвал был глубокий, прохладный, земляной. Егорка положил покойницу на пол, принёс полную кружку воды и оставил зажжённую свечу, на случай, если ей вдруг станет страшно в темноте и захочется смочить потрескавшиеся губы.

Устав от похорон, он лёг прямо во дворе, и уснул под звёздным покрывалом на радость проголодавшимся комарам.

Утро разбудило ранними пташками и ожившими солнечными лучами.

Егорка забрался на крышу хаты, откуда были видны крыши высоких домов далёкого города, трубы, курящие в небо красивый дым и натянутые между спичечных столбов вдоль электрические нитки. Чёрными точками ползли по степи автомобили. Если прислушаться, в пустом глухом воздухе можно услышать, как ворчат их железные утробы. Сначала Егорка хотел отправиться туда, где на каждом шагу неведомые чудеса, где его отец и мать ждут, когда же вернётся он в их родительские объятья. Но потом, испугавшись чужого безумного мира, взял ржавую лопату и побрёл на кладбище.

– Ну, что, сынок, вернулся? – встретил его Мартын Кривобоченко. – Правильно сделал. Идём, позавтракаем, и будем тебе новый дом делать. Молодец, что лопату прихватил. Но для еды землю железом нельзя, только деревом… Железо, оно чужое, от него вкус становится тёрпкий…

Он опять говорил и говорил, сорвавшись после многолетней немоты и найдя благодарного слушателя. А Егорка пытался запомнить незнакомые слова, чтобы любоваться ими в снах.