Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

Иван Андреевич Крылов (1769–1844)

Художественный мир Крылова

«Выбравши себе самую незаметную и узкую тропу, шёл он по ней почти без шуму, пока не перерос других, как крепкий дуб перерастает всю рощу, вначале его скрывавшую, – писал Н. В. Гоголь. – Этот поэт – Крылов. Выбрал он себе форму басни, всеми пренебрежённую как вещь старую, негодную для употребления и почти детскую игрушку, – и в сей басне умел сделаться народным поэтом. Это наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум. Пословица не есть какое-нибудь вперёд поданное мнение или предположение о деле, но уже подведённый итог делу, отсед, отстой уже перебродивших и кончившихся событий, окончательное извлечение силы дела из всех сторон его, а не из одной. <…> Отсюда-то и ведёт свое происхождение Крылов. <…> Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа».

Путь Крылова в русскую литературу был куда более тернист, чем у Карамзина, Жуковского или Батюшкова, выходцев из родовитых и обеспеченных дворянских семей. В отличие от них, Крылов был лишён систематического образования. Но неблагоприятные условия жизни в известном смысле оказались полезными для его литературной деятельности: они уберегли Крылова от неумеренного влияния иностранного образования, которое разобщало культурное сословие русского общества с народной средой.

Жизнь и творческий путь Крылова

Иван Андреевич Крылов родился 2 (13) февраля 1769 года в Москве и происходил из обер-офицерских детей, отцы которых ценой тяжёлой полевой службы добивались иногда дворянского звания. Андрей Прохорович Крылов, бедный армейский офицер, по обязанностям службы часто менял место своего жительства. Когда родился баснописец, отец жил в Москве, но вскоре, с началом пугачевского бунта, его со всем семейством отправили в Оренбург. В «Истории Пугачевского бунта» Пушкин отмечал: «К счастью, в крепости (Яицкой) находился капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения». Потерпев неудачу, «Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и всё семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом, обречён был смерти и четырёхлетний ребёнок, впоследствии славный Крылов». Родители Крылова были не очень образованными, но простыми и честными людьми: семья капитана Миронова из «Капитанской дочки» Пушкина чем-то напоминает их.

По окончании военных действий против мятежников капитан Крылов перешёл на гражданскую службу в чине коллежского асессора и занял в Твери место председателя губернского магистрата. Но в 1778 году он умер, оставив вдову с двумя детьми в неизбывной бедности. От Андрея Прохоровича Иван Крылов получил в наследство лишь солдатский сундучок с книгами, собранными отцом. При всей материальной скудости это был всё-таки человек замечательный. Вероятно, и грамоте Крылов научился у отца, и любовь к чтению от него унаследовал.

Но получить систематическое образование Крылову не удалось: отроком он вынужден был определиться на службу подканцеляристом – переписчиком казённых бумаг. Служба дала многое будущему баснописцу: она познакомила его с чиновничьими плутнями, с судейским мздоимством. Своим для наблюдательного и восприимчивого мальчика стал быт провинциального городка. По воспоминаниям современников, Крылов в отроческие годы «с особенным удовольствием посещал народные сборища, торговые площади, качели и кулачные бои, где толкался между пёстрою толпою, прислушиваясь с жадностью к речам простолюдинов».

По просьбе матери, «из милости», тверской помещик Львов пустил Ивана Крылова в свой дом учиться с его детьми. Этот дом в Твери был «литературным»: хозяева чтили поэзию, ставили любительские спектакли. Здесь у Крылова проснулась тяга к литературному творчеству. Пятнадцатилетним мальчиком он написал комическую оперу в стихах и прозе «Кофейница» (1782–1784), получившую одобрение и вселившую первые надежды на успех в литературе.

В 1782 году семья Крыловых перебирается в Петербург: мать хлопочет о пенсии, а старший сын Иван с трудом находит себе службу в казённой палате с нищенским жалованьем. Упорный Крылов занимается самообразованием, завязывает знакомства в литературных и театральных кругах, пишет одну за другой трагедии, комедии, комические оперы: «Клеопатра», «Филомела», «Бешеная семья», «Сочинитель в прихожей», «Проказники», «Американцы»…

Огорчённый неудачами, он порывает с театром и пробует свои силы на поприще журналистики как писатель-сатирик. В 1789 году он издаёт сатирический журнал «Почта духов», в котором высмеивает французоманию, обличает казнокрадство и плутовство, притеснения крепостных, неправду в судах. Журнал напоминает сатирический сборник, в котором живущие среди людей невидимые «духи» ведут переписку с волшебником Маликульмульком.

Вот, например, один из «духов» проникает в набитую просителями переднюю богатого вельможи. Он обращает внимание на бедного, тяжело вздыхающего человека. «Я вздыхаю, сударь, о том, что у меня оторвали ногу, а не голову: я бы вечно не знал, что такое есть прихожая знатных». Солдат суворовских походов с горечью говорит о вельможе: «Я верю, что его похвала прекрасна и красноречива, но верю также, что я со временем, к его славе и к чести моего отечества, умру в этой прихожей с голоду». И когда в приёмной появляется «убранный великолепно» вельможа, он «очень учтиво кланяется на все стороны» – и благосклонно принимает прошения от богатых просителей, причём «дух» замечает, «что многие просительные письма были довольно толсто свёрнуты, и такие принимались с большей благосклонностью». Эта сатирическая зарисовка предвосхищает гоголевскую «Повесть о капитане Копейкине» из «Мёртвых душ». Естественно, что такой журнал не мог существовать долго, он вызвал подозрение у цензоров, и уже в августе 1789 года Крылов вынужден его издание прекратить.

В 1792 году он начинает издавать журнал «Зритель», где публикует «Похвальную речь в память моему дедушке» – злую сатиру на крепостников. Этот дедушка, «разумнейший помещик», с «неустрашимостью гоняясь за зайцем, свернулся в ров и разделил смертную чашу с гнедою своею лошадью прямо по-братски». Дедушка имел тысячу других дарований, «приличных и необходимых нашему брату дворянину: он показал нам, как должно проживать в неделю благородному человеку то, что две тысячи подвластных ему простолюдинов выработают в год».

В «восточной повести» «Каиб» просвещённый калиф ничего не предпринимал без согласия своего дивана (государственного совета). Он был миролюбив и для избегания споров начинал свои речи так: «Господа! я хочу того-то; кто имеет на это возражение, тот может свободно его объявить: в ту же минуту получит он пятьсот ударов по пятам, а после мы рассмотрим его голос». Таким удачным предисловием поддерживал он совершенное согласие между собой и советом и придавал своим мнениям такую вероятность, что разумнейшие из дивана удивлялись их премудрости».

Каиб был поклонником сентиментальной поэзии, идиллических пастушков и пастушек. Совершая путешествие по своему государству, «увидел он на берегу речки запачканное творение, загорелое от солнца, замётанное грязью. Калиф, было, усомнился: человек ли это; но по босым ногам и по бороде скоро в том уверился…

– Скажи, мой друг, – спрашивал его калиф, – где здесь счастливый пастух этого стада?

– Это я, – отвечало творение и в то же время размачивало в ручейке корку хлеба, чтобы легче было её разжевать…»

В мае 1792 года, на пятом месяце издания журнала, по приказу императрицы Екатерины II в типографии Крылова был произведён обыск. «Зритель», разумеется, запретили, Крылов попытался издавать взамен журнал «Санкт-Петербургский Меркурий», но уже к середине 1793 года пришлось отказаться от этой затеи. Он бросил всё и уехал из Петербурга на долгие годы.

Весь период царствования Павла Крылов живёт в провинции. Одно время он занимает должность секретаря при опальном вельможе князе С. Ф. Голицыне. Для домашнего театра в его имении он сочиняет «шутотрагедию» «Трумф, или Подщипа» – злую пародию на трагедии писателей-классицистов и такую едкую сатиру на правительственные верхи, что в России это произведение сочли возможным опубликовать только после революции.

С воцарением Александра I Крылов появляется в Петербурге. Он снова пробует силы на драматургическом поприще и на сей раз с успехом. Его комедии «Модная лавка» (1806) и «Урок дочкам» (1807) срывают аплодисменты у театральной публики. Крылов высмеивает в комедиях французоманию дворянского общества, его равнодушие к русской национальной культуре. В эпоху наполеоновских войн этот вопрос приобрёл почти политическую остроту.

В финале комедии «Урок дочкам» патриархальный дворянин Велькаров говорит своим обезумевшим от галломании девицам: «Два года, три года, десять лет останусь здесь, в деревне, пока не бросите вы все вздоры, которыми набила вам голову ваша любезная мадам Григри; пока не отвыкнете восхищаться всем, что только носит не русское имя, пока не научитесь скромности, вежливости и кротости, о которых, видно, мадам Григри вам совсем не толковала, и пока в глупом своём чванстве не перестанете морщиться от русского языка». В преддверии 1812 года такие слова «под занавес» завершались в театре бурными рукоплесканиями.

В этот период пробуждения русского национального самосознания и достигает расцвета реалистический талант Крылова. Но получает он наиболее полнокровное и живое воплощение не в комедии, не в сатире, а в краткой и ёмкой поэтической миниатюре, название которой – «басня Крылова». В 1809 году выходит первый выпуск его басен, встреченный так тепло и восторженно, что вслед за ним появляются ещё восемь книг, объединивших 197 лучших басен писателя.

Мировоззренческие истоки реализма Крылова

К басне Крылов пришёл в зрелые годы, пройдя сложный путь творческих исканий в русле просветительской идеологии XVIII столетия и пережив глубокий кризис её на рубеже веков. Суть этого кризиса нашла отражение в его баснях «Сочинитель и Разбойник», «Водолазы», «Безбожники», «Червонец», «Крестьянин и Лошадь».

Сочинитель, который «тонкий разливал в своих твореньях яд», вселяя разврат и безверие в сердца людей, попадает вместе с Разбойником в ад («Сочинитель и Разбойник»). Виновных сажают в два чугунных котла и разводят под ними огонь. Проходят века. Костёр под котлом Разбойника затухает, а под Сочинителем всё сильнее и сильнее разгорается. В ответ на ропот Сочинителя является богиня мщения Мегера:

 
     «Несчастный! – говорит она, —
     Ты ль Провидению пеняешь?
И ты ль с Разбойником себя равняешь?
Перед твоей ничто его вина.
По лютости своей и злости,
     Он вреден был,
     Пока лишь жил;
А ты… уже твои давно истлели кости,
     А солнце разу не взойдет,
Чтоб новых от тебя не осветило бед.
Твоих творений яд не только не слабеет,
Но, разливаяся, век от веку лютеет. <…>
Не ты ли величал безверье просвещеньем?
Не ты ль в приманчивый, в прелестный вид облёк
     И страсти, и порок?
И вот, опоена твоим ученьем,
     Там целая страна
     Полна
     Убийствами и грабежами,
     Раздорами и мятежами
И до погибели доведена тобой!
В ней каждой капли слёз и крови – ты виной.
И смел ты на богов хулой вооружиться?
     А сколько впереди ещё родится
     От книг твоих на свете зол!
Терпи ж; здесь по делам тебе и казни мера!» —
     Сказала гневная Мегера
     И крышкою захлопнула котёл.
 

В басне этой утверждается ответственное отношение писателя к своему художественному слову – тема, проходящая через всю классическую литературу XIX века. Но, кроме общего, в басне Крылова есть ещё и конкретно-исторический смысл. Современники баснописца без труда угадывали за образом Сочинителя реальный исторический прототип. Это был Вольтер, один из ведущих французских просветителей, идеологически подготовивший Великую французскую революцию в конце XVIII века. Этой революции Крылов не принял, а вместе с тем усомнился и в исторической плодотворности самого просветительства с его атеизмом и верой в разум, в добрую природу человека, с его нигилистическим отрицанием современного общественного порядка, обвиняемого в развращении, в подавлении этой доброй человеческой природы.

Самонадеянный и дерзкий разум просветителей ставится под прицел Крылова в басне «Водолазы». Некий царь засомневался в пользе разума: гнать учёных из своего царства или нет? Собранный им государственный совет не мог решить вопрос: одни считали – «неученье тьма», «другие утверждали, что люди от наук лишь только хуже стали». Тогда царь призвал «разумников», назначил им большое жалованье и «о науках спор им предложил на суд». Начались бесконечные словопрения «разумников», потому что «в голосах разлад для них был настоящий клад, и, если бы им волю дали, они б доныне толковали да жалованье брали». Сомнения царя разрешил не государственный чиновник, не ученый-«разумник», а Пустынник, Божий человек. И разрешил он их не рассудком, не логическим разумом, а мудрой притчей о трёх братьях, решивших добывать жемчуг в море. Один брат, ленивый, предпочитал скитаться по берегу и ждать, когда жемчужину выбросит волна. Другой избрал глубину по своей силе, нырял и поднимал жемчуг со дна. Он жил, «всечасно богатея». А третий с алчностью к сокровищам хотел достать морское дно на самой глубине, кинулся в пучину и заплатил за свою дерзость жизнью.

 
     «О, царь! – примолвил тут мудрец, —
Хотя в ученье зрим мы многих благ причину,
     Но дерзкий ум находит в нём пучину
И свой погибельный конец,
     Лишь с разницею тою,
Что часто в гибель он других влечёт с собою».
 

Крылов не отрицает пользы наук и важности разума, но устанавливает для них пределы, нарушая которые, обожествивший себя разум сеет разрушение и смерть.

В своё время Н. С. Лесков в заметках «Боговедение баснописца» писал, что «при поминках Крылова по поводу истекшего столетия со дня его рождения появились “тёплые” и “горячо прочувствованные слова” во всех органах русской печати… Но, кроме того, Крылова надо было показать ещё в одном роде, в каком его не привыкли оценивать, а именно надо бы отметить его любопытное и прекрасное богопознание. По непонятной странности, у нас есть довольно много людей, которые знают наизусть большую оду Державина о Боге, а никто никогда не приводит, какое представление о Боге имел Крылов. А оно очень кратко и прекрасно. Крылов говорит:

 
Смирись, мой дух, в смиреньи многом,
     И свой не устремляй полет
     В пучины, коим меры нет,
Чтоб Бога знать, быть надо Богом,
     Но, чтоб любить и чтить Его,
     Довольно сердца одного».
 

В басне «Крестьянин и Лошадь» Крестьянин засевал овёс, а Лошадь молодая удивлялась его глупости: «Как поле целое изрыть, / Чтоб после рассорить / На нём овёс свой по-пустому? / Стравил бы он его иль мне, или гнедому». И как обобщение, звучат слова:

 
     Читатель! Верно, нет сомненья,
Что не одобришь ты конёва рассужденья;
Но с самой древности, в наш даже век,
     Не так ли дерзко человек
     О воле судит Провиденья,
     В безумной слепоте своей,
Не ведая его ни цели, ни путей?
 

В «Безбожниках» один народ, к стыду земных племён, «до того в сердцах ожесточился, что противу богов вооружился». Тогда на совете боги стали предлагать Юпитеру к вразумлению бунтующих явить хоть небольшое чудо: «или потоп, иль с трусом гром, или хоть каменным ударить в них дождём»:

 
     «Подождём, —
Юпитер рек, – а если не смирятся
И в буйстве прекоснят, бессмертных не боясь,
Они от дел своих казнятся».
 

Если разочарование в претензиях человеческого разума обратило сентименталистов и романтиков к глубинам человеческого сердца, то Крылова это же самое разочарование привело к «художественной мудрости» и одарённости своего родного народа, здравый смысл которого он стал ценить выше мнений и суждений всех «разумников» европейского Просвещения.

Именно потому в баснях Крылова, по сравнению с его сатирическими произведениями XVIII века, негодование исчезло, добродушная лукавая усмешка зазвучала в его обличительных речах. Православная душа народа, к которой он теперь обратился, призывала его к уступчивости, осторожности и мягкости. Если просветители крушили общественные институты, видя в них основное зло, искажающее «добрую природу человека», то Крылов трезво заметил теперь, что корни общественного зла скрываются глубже, в самом человеке, в повреждённой природе его. И самодовольный разум тоже не свободен от этой повреждённости. Потому для писателя гораздо важнее не обличать, а понять и показать эту слабость, это человеческое несовершенство.

Поэтика крыловской басни

Обращаясь к жанру басни, Крылов решительно видоизменил его. До Крылова басня понималась как нравоучительное произведение, прибегающее к аллегорической иллюстрации моральных истин. У предшественников Крылова ключевую роль в басне играли дидактические зачины и концовки. Они как бы восполняли недостаточность изображения действительности. «Картинка», иллюстрирующая моральную сентенцию, была условной и однолинейной, требующей дидактического пояснения. Крылов не слишком нуждается в таких зачинах и концовках: его рассказ живописует и создаёт яркую и живую картину действительности, которая не требует пояснения.

Крылов преодолевает свойственный классицизму рассудочный дидактизм. Он не «морализирует», а изображает, показывает, предоставляя читателю сделать самому вытекающий из рассказа вывод. Поэтому во многих баснях Крылова нравоучение отсутствует вообще («Волк на псарне», «Стрекоза и Муравей» «Лягушки, просящие Царя» и др.). Причём по мере утончения искусства баснописца от одного выпуска книги к другому число нравоучений последовательно уменьшается.

Но и сами нравоучения, там, где Крылов их оставляет, решительно видоизменяются. Прежде всего, они кратки и напоминают пословицы. В пословице, по Гоголю, сверх полноты мыслей важен ещё и сам образ их выражения: «в них отразилось много народных свойств наших; в них всё есть: издёвка, насмешка, попрёк, словом – всё шевелящее и задирающее за живое: как стоглазый Аргус, глядит из них каждая на человека». Именно так строит свои нравоучения Крылов: «А я скажу: по мне уж лучше пей, да дело разумей» («Музыканты»); «Избави Бог и нас от этаких судей» («Осёл и Соловей»).

Иногда Крылов включает в басню лукавый отказ от нравоучения, который действует эффективнее прописной морали: «Баснь эту можно бы и боле объяснить – да чтоб гусей не раздразнить» («Гуси»).

Особенно заботится Крылов об эффектности, афористической остроте концовки, приберегая наиболее ёмкие и точные афоризмы к последним стихам басни: «Ну, братец, виноват: Слона-то я и не приметил» («Любопытный»); «А Философ без огурцов» («Огородник и Философ»); «Как счастье многие находят лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят» («Две Собаки»).

Иногда после басенной инсценировки вместо поучающего итога то же самое явление Крылов показывает уже в подлинном виде, в жанровой сценке. В басне «Лисица и Сурок» сначала рассказывается история Лисицы, будто бы невинно пострадавшей за взятки, но метко выведенной на чистую воду заключением Сурка: «Нет, кумушка; а видывал частенько, / Что рыльце у тебя в пуху». А далее Крылов развёртывает вместо нравоучения следующую бытовую картинку:

 
            Иной при месте так вздыхает,
Как будто рубль последний доживает:
И подлинно весь город знает,
       Что у него ни за собой,
                   Ни за женой, —
       А смотришь, помаленьку
То домик выстроит, то купит деревеньку.
Теперь, как у него приход с расходом свесть,
       Хоть по суду и не докажешь,
       Но как не согрешишь, не скажешь:
Что у него пушок на рыльце есть
 

В отличие от предшественников, Крылов стремится придать композиции своих басен предельную динамичность, предпочитая диалог вместо повествования, достигая быстрого развития сюжета. Например, в басне «Щука и Кот» есть завязка (просьба Щуки), развитие действия (ловля), развязка («И мыши хвост у ней отъели») и финал («Тут, видя, что куме совсем не в силу труд, / Кот замертво стащил её обратно в пруд»). Белинский называл басни Крылова «маленькими комедийками».

Реализм басен Крылова наиболее полно проявился в языке. Баснописец положил в основу разговорный язык. Но у каждого сословия в его произведениях он свой: грубый язык Волка и покорный Ягнёнка («Волк и Ягнёнок»), хвастливая речь Зайца («Заяц на ловле»), глубокомысленные рассуждения глупого Петуха («Петух и Жемчужное Зерно»), чванливые речи Гусей о своих предках («Гуси»), тупо-самодовольная речь Свиньи («Свинья под Дубом») и т. д.

При этом Крылов владеет искусством речевой индивидуализации, умением через речь передавать характер говорящего героя. Так, Волк в его басне кричит:

 
«Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
          Здесь чистое мутить питьё
                       Моё
          С песком и с илом?
          За дерзость такову
Я голову с тебя сорву.
 

Широко и свободно ввёл Крылов в свои басни народную лексику: «рыло», «мужик» (вместо карамзинского «поселянин»), «хворостина», «навоз», «дура», «скотина», «олух» и т. д. Он использовал не только лексические, но и морфологические особенности просторечия: «здесь и оконье и перьё», «скончай», «увидь», «то к темю их прижмет», «тое», «печи», «стеречи». Но особенно любит использовать Крылов народные идиомы – типические русские обороты и выражения, непереводимые на иностранные языки: «В ушах у гостя затрещало» («Музыканты»), «Мой господин во мне души не чает» («Две Собаки»). Белинский отмечал: «Эти идиомы, эти русицизмы, составляющие народную физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное самородное богатство, уловлены Крыловым с невыразимою верностью».

Многие басни Крылова выросли непосредственно из русских пословиц, образный «бутон» которых поэт искусно развёртывал, облекал в плоть и кровь басенных событий. Так, из пословицы «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться» выросла басня «Лев и Мышь»; из пословицы «Каков батька, таковы у него и детки» – «Волк и Волчонок»; из пословицы «Мне хоть свет гори, только бы я жил» – «Лягушка и Юпитер» и др.

Поскольку Крылов во всех своих баснях находился в границах народного миросозерцания, его собственные поучения сразу же становились народным достоянием и превращались в пословицы (подтверждение того, что Крылов точно выразил народную веру, народные воззрения на добро и зло). Народ охотно принял как свои множество крыловских стихов и «нравоучений», включив их в пословицы ещё при жизни баснописца: «Ай, Моська! знать, она сильна, Что лает на слона», «Над хвастунами хоть смеются, а часто в дележе им доли достаются», «Полают и отстанут», «А Васька слушает да ест», «Слона-то я и не приметил», «Услужливый дурак опаснее врага» и др. Крылатыми выражениями стали даже некоторые названия крыловских басен: «Демьянова уха», «Тришкин кафтан», «Слон и Моська» и др.

Крылов писал свои басни разностопным ямбом – размером, наиболее вольным из поэтических метров. Он был удобным для передачи языка, ориентирующегося на «сказ», на разговорные интонации. При этом словами и ритмом стиха Крылов умел воссоздавать живописную картину. Посмотрите, как он рисует стихом прерывистую скачку обоза по ухабам:

 
Пустился конь со всех четырёх ног
                   На славу:
По камням, рытвинам, пошли толчки,
                   Скачки,
Левей, левей, и с возом – бух в канаву!
         Прощай, хозяйские горшки! («Обоз»)
 

В басне «Пустынник и Медведь» Крылов ритмом стиха мастерски живописал скачкообразные полёты мухи:

 
Пустынник был сговорчив, лёг, зевнул,
         Да тотчас и заснул.
А Миша на часах, да он и не без дела:
         У друга на нос муха села —
         Он друга обмахнул —
                   Взглянул —
А муха на щеке – согнал – а муха снова
         У друга на носу.
 

«Здесь, – заметил Жуковский, – стихи летают вместе с мухою. Непосредственно за ними следуют другие, изображающие противное, медлительность медведя: здесь все слова длинные, стихи тянутся:

 
         Вот Мишенька, не говоря ни слова,
         Увесистый булыжник в лапы сгрёб,
Присел на корточки, не переводит духу,
Сам думает: “Молчи ж, уж я тебя, воструху!”
И, у друга на лбу подкарауля муху,
         Что силы есть, хвать друга камнем в лоб.
 

Все эти слова: Мишенька, увесистый, булыжник, корточки, переводит, думает, и у друга, подкарауля, – прекрасно изображают медлительность и осторожность: за пятью длинными, тяжёлыми стихами следует быстро полустишие:

 
Хвать камнем друга в лоб!
 

Это молния, это удар! Вот истинная живопись, и какая противоположность последней картины с первою».

Нередко прибегает Крылов в своих баснях и к звукоподражаниям. Вол говорит у него: «И мы грешны». В речи Вола мы слышим мычание. А пожирающий добычу Кот, «мурлыча и ворча, трудится над курчонком».