Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

Фамусовский мир

В чём видят смысл существования люди фамусовского общества? Прежде всего, заметим, что это не простые патриархальные дворяне типа Ростовых Л. Н. Толстого или Лариных А. С. Пушкина: перед нами ещё и люди служилого сословия, государственные чиновники, а их быт – тот самый «государственный быт», который решили перевернуть храбрые декабристы-«прапорщики». Что является предметом вожделенных мечтаний Молчалина? – «И награжденья брать, и весело пожить». А Скалозуба? – «Мне только бы досталось в генералы». Чем привлекателен Скалозуб для Фамусова? —

 
Известный человек, солидный,
И знаков тьму отличья нахватал;
Не по летам и чин завидный,
Не нынче завтра генерал.
 

В фамусовском мире люди постоянно заботятся о том, что враждебно душе, а потому это люди, потерявшие себя, живущие не собою, а химерами «чина», «богатства», «знатности», внешними формами жизни, бесконечно далёкими от её истинной сути. Дело, например, для них не существенно, а важнее видимость дела. Фамусов так и говорит:

 
А у меня, что дело, что не дело,
Обычай мой такой:
Подписано, так с плеч долой.
 

Они более озабочены не тем, что они есть на самом деле, а тем, как они выглядят в глазах других людей. Поэтому чинопочитание в самых унизительных формах представляется им нормой существования. Фамусов, например, с восхищением рассказывает об унизительном шутовстве Максима Петровича и ставит его в пример Чацкому: «Учились бы, на старших глядя». А Молчалин с убеждённостью заявляет: «Ведь надобно ж зависеть от других». – «Зачем же надобно?» – «В чинах мы небольших».

Для всех этих людей, не имеющих никаких нравственных ценностей, лишённых чувства собственного достоинства, единственным идеалом, которому они служат и в плену у которого находятся, является «молва», чужое мнение о себе. Лиза так и говорит: «Грех не беда, молва нехороша». В обществе, лишённом нравственных устоев, духовную близость замещает именно это стадное чувство, в основе которого лежит злорадство, удовольствие от унижения ближнего.

Грибоедов показывает, как из искры, брошенной Софьей, – лёгкого намека на сумасшествие Чацкого, – разгорается целый пожар, и в результате складывается общее мнение, «молва». Умная Софья знает, как это случается в Москве. Из желания отомстить Чацкому она бросает искру сплетни какому-то «господину N», тот – «господину Д.», этот – Загорецкому. И вот уже всё светское общество слепо подчиняется им же рождённому кумиру. Не без горечи шутил по этому поводу Пушкин:

 
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир,
И вот на чём вертится мир!
 

Примечательно, что комедия Грибоедова и заканчивается паническими сетованиями Фамусова: «Ах! Боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!»

Мир, находящийся в плену у собственных пороков и низменных страстей, оказывается на редкость монолитным и прочным. Люди, его населяющие, отнюдь не глупы, а пороки их связаны не с невежеством в просветительском понимании этого слова, а с глубокой извращённостью всех нравственных начал. Ум этих людей, названный Некрасовым «пошлым опытом, умом глупцов», гибкий, хитрый, предприимчивый, изворотливый, ловко обслуживает их низменные страсти и побуждения. Чацкий заблуждается, видя источник зла в том, что «начал свет глупеть». Причина скрыта в человеческом оподлении.

Драма Чацкого

Тут-то и обнаруживается, по словам исследователя «Горя от ума» М. П. Еремина, слабость, свойственная всему поколению молодых людей бурного и неповторимо своеобразного времени, предшествовавшего декабристскому восстанию. «Они были преисполнены героической отваги и самоотвержения. Но в их взглядах на общественную жизнь и на людей было много романтически-восторженного, прекраснодушного. Основу их убеждений составляла вера в то, что просвещенный и гуманный ум является главным вершителем судеб человечества. Им казалось, что их вольнолюбивые убеждения, являвшиеся следствием этой веры, настолько самоочевидны и неопровержимы, что оспаривать их могут только самые закоренелые, самые глупые староверы». В просвещённом и гуманном уме усматривали они истоки высокой нравственности и красоты человека.

Отчасти поэтому Чацкий так назойливо и самоуверенно предаётся обличению «глупости» фамусовской Москвы, самоупоённо громит «век минувший» бичующими монологами. Он ничуть не сомневается в своей правоте, в просветительской силе своего ума перед непросвещённой глупостью. И хотя он говорит дело, хотя побуждения его благородны, а обличения истинны, трудно отделаться от ощущения, что сам-то носитель этих нелицеприятных истин пребывает в состоянии горделивого ослепления.

Как он плохо чувствует собеседника, как он слеп по отношению к любимой девушке, к её жестам, мимике, как он глух к её интонациям, к её душевному настрою! Порою кажется, что Чацкий способен слышать лишь себя самого: с таким трудом ему открываются истины очевидные. Будь он отзывчивее и внимательнее к Софье – уже из первой беседы с нею можно было почувствовать, что она неравнодушна к Молчалину. Но Чацкий, будучи пленником своего просвещённого ума, вопреки очевидным фактам и недвусмысленным признаниям Софьи, не может допустить, чтобы она предпочла ему «глупого» Молчалина. Даже прямые уколы в свой адрес Чацкий не в состоянии принять за истину. Умный герой думает, что Софья вкладывает в эти слова иронический смысл, что её похвалы Молчалину – издёвка, «сатира и мораль», что «она не ставит в грош его». «Софья расхваливает Молчалина, а Чацкий убеждается из этого, что она его и не любит, и не уважает… Догадлив!.. – потешается Белинский. – Где же ясновидение внутреннего чувства?..» Такого «ясновидения» умный Чацкий действительно лишён!

Чацкий, видящий в Молчалине глупое ничтожество, глубоко заблуждается и на этот счёт. В действительности Молчалин наделён от природы умом незаурядным, но только поставленным на службу его суетным стремлениям «и награжденья брать, и весело пожить». В отличие от Фамусова, в Молчалине нет и тени московского патриархального простодушия. К своей цели он движется неуклонно, взвешенно и расчётливо. Молчалин проницателен и разнолик. Как меняется манера его поведения и даже речь в общении с разными людьми: льстивый говорун с Фамусовым, «влюблённый» молчун с Софьей, грубоватый соблазнитель с Лизой. А в диалоге с Чацким в начале третьего акта Молчалин даже высокомерен и иронически снисходителен.

На первый взгляд в этом диалоге Молчалин «саморазоблачается». Но, как заметил М. П. Еремин, это саморазоблачение мнимое: «…с Чацким он играет в поддавки, преподносит ему то, чего он от него ждёт. Право на эту иронию ему дают его успехи в московском обществе и сознание, что он – победитель в любовном соперничестве. Здесь ещё одно проявление органической слиянности любовных и общественных страстей».

Так, по мере развития действия Чацкий с незаурядным, просвещённым, искренним, но несколько самонадеянным умом, переоценивающим свои возможности, всё чаще и чаще попадает в трагикомические ситуации. Вот он, возмущённый дворянским низкопоклонством перед иностранцами, произносит, обращаясь к Софье, свой знаменитый монолог о «французике из Бордо», многие афоризмы которого вошли в пословицу:

 
     Я одаль воссылал желанья
     Смиренные, однако вслух,
Чтоб истребил Господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья…
 

Всё, о чем так страстно говорит здесь Чацкий, разделяли его друзья-декабристы. В уставе «Союза Благоденствия» в обязанность членам тайного общества вменялось «наблюдать за школами, питать в юношах любовь ко всему отечественному». Да и сам Грибоедов вместе с героем включает в этот монолог свой авторский, лирический голос.

Но к месту ли, ко времени ли сейчас эти обличения, эти речи на бале перед Софьей с её недоброжелательным отношением к Чацкому, в окружении многочисленных гостей, занятых картами и танцами? Увлекаясь, Чацкий не замечает, что Софья давно покинула его, что он произносит свой монолог в пустоту!

 
«И он осмелится их гласно объявлять,
     Глядь…
 

(Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старики разбрелись к карточным столам.)».

Но ведь тут лишь повторяется то, что случается с Чацким часто, о чём он только что рассказывал и сам в этом монологе:

 
     Я, рассердясь и жизнь кляня,
     Готовил им ответ громовый;
     Но все оставили меня. —
Вот случай вам со мною, он не новый…
 

В комедии не раз заходит речь о единомышленниках Чацкого: о двоюродном брате Скалозуба, «набравшемся каких-то новых правил», о князе Фёдоре, племяннике княгини Тугоуховской, о профессорах Петербургского педагогического института. Чацкий чувствует за плечами их поддержку и часто говорит не от себя лично, но от лица молодого поколения («Теперь пускай из нас один, из молодых людей, найдётся: враг исканий…»).

Но, начиная с третьего действия, одна за другой возникают неожиданные и неприятные для Чацкого ситуации, ставящие под сомнение дружескую солидарность молодого поколения. Вот Платон Михайлыч, старый друг! В считанные месяцы ярый вольнодумец, бравый гусар сник и превратился в подобие Молчалина («На флейте я твержу дуэт а-мольный»), попал почти в крепостную зависимость от своей недалёкой супруги.

Явление Репетилова «под занавес», конечно, тоже не случайный, а глубоко продуманный автором ход. Репетилов – живая и злая карикатура на Чацкого. Но сама возможность её появления в обществе не может не насторожить. Оказывается, горячие, выстраданные убеждения Чацкого уже становятся светской модой, превращаются в разменную монету в устах прощелыг и шалопаев. Грибоедов и здесь верен жизненной правде. По свидетельству И. Д. Якушкина, в то время «свободное выражение мыслей было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто хотел казаться порядочным человеком».

Репетиловщина, как свидетельствует история, окружает всякое серьёзное общественное движение в момент его угасания и распада. Чацкий, глядя на Репетилова, как в кривое зеркало, не может не чувствовать с отвращением его уродливой похожести на себя самого. «Тьфу! служба и чины, кресты – души мытарства», – говорит Репетилов, метко пародируя одну из главных тем Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно».

Драма Софьи

Не репетиловщина ли, процветавшая в фамусовской Москве во время путешествия Чацкого, послужила причиной охлаждения к нему Софьи? Ведь это девушка умная, независимая и наблюдательная. Она возвышается над окружающей её светской средой. В отличие от сверстниц, она не занята погоней за женихами, не дорожит общественным мнением, умеет постоять за себя:

 
     А кем из них я дорожу?
     Хочу люблю, хочу скажу <…>
Да что мне до кого? до них? до всей вселенны?
Смешно? – пусть шутят их; досадно? – пусть бранят.
 

Мы знаем, что в отсутствие Чацкого она много читала. «Всю ночь читает небылицы, / И вот плоды от этих книг!» – сетует Фамусов. Это были сентиментальные романы, признаки увлечения которыми явственно проступают в придуманном Софьей сне:

 
            Позвольте… видите ль… сначала
            Цветистый луг; и я искала
                          Траву
            Какую-то, не вспомню наяву.
Вдруг милый человек, один из тех, кого мы
            Увидим – будто век знакомы,
Явился тут со мной; и вкрадчив, и умён,
Но робок… знаете, кто в бедности рождён…
………………………………………………
Потом пропало всё: луга и небеса. —
Мы в тёмной комнате. Для довершенья чуда
              Раскрылся пол – и вы оттуда
          Бледны, как смерть, и дыбом волоса!
 

Обратим внимание, что Софья воспроизводит здесь сюжетную схему романа «Юлия, или Новая Элоиза» Жан-Жака Руссо: богатая Юлия, влюблённая в бедного учителя Сен-Пре; родовые предрассудки, препятствующие браку и семейному счастью влюблённых. В одном из писем Юлия обращается к Сен-Пре: «…Захотелось побродить по рощицам, неподалёку от нашего дома. О желанный друг! Я и тебя повела с собою – вернее, унесла в душе твой образ: я выбирала места, которые мы посетим вдвоём, я облюбовывала уголки, достойные приютить нас; сердце у нас заранее переполнялось восторгом в очаровательных приютах уединения, где ещё упоительней становилась радость нашей встречи; они же, в свою очередь, делались ещё краше, дав убежище двум истинно любящим сердцам, и я дивилась тому, как же я до сих пор не примечала тех красот, которые обрела, оказавшись там вместе с тобою!»

Сен-Пре отвечает Юлии: «Я всякий раз боюсь коснуться вашей руки; не знаю отчего, но наши руки всегда встречаются. Стоит вам дотронуться до моей руки, и я вздрагиваю; от этой игры меня бросает в жар, вернее – я лишаюсь рассудка; ничего уже не вижу, ничего не чувствую и, охваченный исступлением, не знаю, что делать, что говорить, куда бежать, как сохранить власть над собой».

Историю любви Юлии и Сен-Пре Софья переносит на себя и Молчалина, воображая его, «рождённого в бедности», героем сентиментального романа. Умный Молчалин смекает и включается в игру воображения этой, по его словам, «плачевной крали»:

 
Возьмёт он руку, к сердцу жмёт,
Из глубины души вздохнёт.
 

Погружаясь в чуждый декабризму мир сентиментальных романов, Софья перестаёт ценить и понимать ум Чацкого. Сравнивая свой идеал влюблённого человека с Чацким, она говорит:

 
       Конечно, нет в нём этого ума,
Что гений для иных, а для иных чума,
Который скор, блестящ и скоро опротивит,
       Который свет ругает наповал,
       Чтоб свет об нём хоть что-нибудь сказал;
Да эдакий ли ум семейство осчастливит?
 

Так Софья ускользает от Чацкого в мир чуждой ему «карамзинской» культуры Ричардсона и Руссо, Карамзина и Жуковского. Романтическому уму она предпочитает чувствительное, сентиментальное сердце. Чацкий и Софья, лучшие представители своего поколения, как бы олицетворяют два полюса русской культуры 1810–1820-х годов: активный гражданский романтизм декабристов (Чацкий) и поэзию чувства и сердечного воображения «карамзинистов» (Софья). И нельзя не заметить, что судьба Софьи столь же трагикомична, как и судьба Чацкого. Оба героя-романтика в освещении Грибоедова-реалиста терпят сокрушительное поражение, сталкиваясь с реальной сложностью жизни. И причины этого поражения сходны: если у Чацкого ум с сердцем не в ладу, то у Софьи – сердце с умом. Обращаясь к Чацкому в финале комедии, Софья говорит «вся в слезах» о Молчалине:

 
Не продолжайте, я виню себя кругом.
Но кто бы думать мог, чтоб был он так коварен!
 

А Чацкий, обрекая себя на участь «вечного скитальца», бросает под занавес:

 
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорблённому есть чувству уголок! —
       Карету мне, карету!
 

Можно ли считать, будто Чацкий покидает фамусовскую Москву как победитель? Кажется, что нет… Впрочем, Гончаров считал иначе: «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей. Он вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: “один в поле не воин”. Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и – всегда жертва».

Поэтика комедии «Горе от ума»

Как первая в новой русской литературе реалистическая комедия, «Горе от ума» несёт в себе признаки яркого художественного своеобразия. На первый взгляд в ней ощутима связь с традициями классицизма, проявляющаяся в быстром развитии действия, остром диалоге, насыщенности поэтического языка афоризмами и меткими эпиграммами. Сохраняются в комедии три классических единства: всё действие сконцентрировано вокруг одного героя (единство действия), оно совершается в одном месте – в доме Фамусова (единство места) и завершается в продолжение суток (единство времени). Из классицизма же заимствуются особенности драматических амплуа (Чацкий – «резонёр», Лиза – «субретка»[12]12
  Субретка (фр. soubrette, итал. servetta – «служанка») – актёрское амплуа, традиционный комедийный персонаж, бойкая, остроумная, находчивая служанка, помогающая господам в их любовных интригах.


[Закрыть]) и говорящие фамилии персонажей, намекающие на особенности их характеров: Фамусов (от лат. fama – молва), Молчалин (молчун), Репетилов (от франц. repeter – повторять), Чацкий (в рукописи Чадский – намёк на романтическую отуманенность героя, заявляющего в начале четвёртого действия: «Ну вот и день прошел, и с ним / Все призраки, весь чад и дым / Надежд, которые мне душу наполняли»).

Но эти традиции классицизма играют в комедии второстепенную роль да к тому же внутренне перенастраиваются на реалистический лад. Соблюдение трёх единств реалистически мотивировано юношеским энтузиазмом Чацкого, в своём нетерпении и упорстве стремительно доводящего конфликт до кульминации и развязки. «Резонёр» Чацкий, в отличие от классицистической однолинейности (герой как ходячая добродетель), достаточно сложен и исполнен внутренних противоречий. И образ Лизы, близкий к типу ловких французских «субреток», осложнён реалистическими штрихами русской крепостной горничной, которая, проводив Фамусова, говорит: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Реализм комедии проявляется в искусстве речевой индивидуализации персонажей: каждый герой говорит своим языком, обнаруживая тем самым свой неповторимый характер. Речь Скалозуба немногословна и немногосложна. Он избегает больших предложений и оборотов. Разговор его состоит из коротеньких фраз и отрывочных слов – категоричных и безапелляционных. Поскольку у него всё служба на уме, язык Скалозуба пересыпан специальными военными словечками: «дистанция», «в шеренгу», «погоны», «выпушки», «петлички», «засели мы в траншею», «фальшивая тревога», «фельдфебеля в Вольтеры». В своих суждениях он решителен и груб: «взглянуть, как треснулся он, грудью или в бок», «учёностью меня не обморочишь», «он в три шеренги вас построит, а пикнете, так мигом успокоит».

Совершенно иная речь у Молчалина, который избегает грубых и просторечных слов. Он тоже немногословен, но по другим причинам: не смеет своего суждения иметь. Молчалин уснащает речь почтительным «с»: «я-с», «с бумагами-с». Он предпочитает деликатные и жеманные обороты: «я вам советовать не смею», «не повредила бы нам откровенность эта». Как человек двуличный, он меняет характер речи в зависимости от того, с кем говорит. Так, наедине с Лизой его речь грубеет и становится беззастенчиво циничной и прямолинейной.

Особенно богата в комедии речь Фамусова, в которой много русских простонародных выражений («срамница», «шалунья ты, девчонка»). В разных ситуациях жизни речь Фамусова принимает разные оттенки. В общении с Молчалиным и Лизой он грубо бесцеремонен, а со Скалозубом льстив и дипломатичен.

В Чацком преобладает «высокое», «витийственное» красноречие рядом с сатирической, эпиграмматической солью. Перед нами идеолог, пропагандист, оратор, использующий в речи или монолог, или краткий и меткий афоризм.

Реализм комедии проявился и в новом подходе к изображению человеческого характера. В классицистической драме (у Фонвизина, например) характер человека исчерпывался одной, господствующей страстью. «У Мольера скупой скуп и только», – говорил Пушкин. Иное у Грибоедова: он избирает ренессансное, «шекспировское», вольное и широкое изображение человека во всем многообразии его страстей. Так, в Фамусове, например, проявляется и мракобес, и ворчливый старик, и любящий отец, и строгий начальник, и покровитель бедных родственников, и угодник перед сильными, и волокита.

Не менее противоречив и Чацкий, в котором гражданское негодование соединяется с любящим сердцем и который одновременно может быть злым и добродушным, насмешливым и нежным, вспыльчивым и сдержанным. При этом Грибоедов доводит свои характеры до такой высокой степени художественного обобщения, что они, не теряя индивидуальности, превращаются в образы-символы и приобретают нарицательный смысл, символизирующий какие-то устойчивые национальные и социальные явления: фамусовщина, молчалинство, репетиловщина, скалозубовщина.

Грибоедов обогатил русскую литературу разговорной речью, включая просторечие и осваивая живой и образный народный язык. Грибоедов не прибегал к прямым заимствованиям пословиц и поговорок, но создавал свои собственные: «Дома новы, но предрассудки стары»; «В мои лета не должно сметь своё суждение иметь»; «Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок». Он делал это так органично и естественно, что значительная часть его афоризмов вошла в пословицы: «счастливые часов не наблюдают»; «читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой»; «ну как не порадеть родному человечку»; «шёл в комнату, попал в другую»; «служить бы рад, прислуживаться тошно»; «дистанция огромного размера»; «блажен, кто верует, тепло ему на свете».

До «Горя от ума» комедии писались шестистопным ямбом («александрийским стихом»). И разговор персонажей, включенный в жёсткие рамки ритмически однообразного и тягучего стиха, терял оттенки живой речи. По точному замечанию В. Н. Орлова, «там герои ещё не беседовали, а декламировали, и обмен репликами между ними приобретал характер обмена небольшими монологами».

Грибоедов, широко используя опыт басен Крылова, ввёл в свою комедию вольный ямб, более приспособленный для передачи живого разговора своими неожиданными переходами от длинных стихов к коротким, своими паузами и сложными приёмами рифмовки. Это дало возможность Грибоедову подчинить движение стиха движению мысли, разбивать и расчленять стиховую строку репликами, поделёнными между участниками разговора:

 
                Загорецкий
      А вы заметили, что он
      В уме сурьёзно повреждён?
      Репетилов
Какая чепуха!
                Загорецкий
      Об нём все этой веры.
                Репетилов
Враньё.
                Загорецкий
      Спросите всех.
                Репетилов
                                        Химеры.
 

Стих приобрел необыкновенную гибкость. Появилась возможность передавать и напряжённый ораторский пафос монологов Чацкого, и тонкий юмор, и живой, непроизвольный диалог между героями. Существенно видоизменил Грибоедов сам жанр комедии, включив в него наряду с комическими драматические и даже трагедийные элементы, органически соединив лирическую, интимную тему с высоким общественным содержанием.

В комедии Грибоедова углубилась психологическая основа: характеры персонажей в ней не являлись готовыми, а постепенно раскрывались и обогащались в процессе сценического движения, развития действия. В сжатом, сконцентрированном виде «Горе от ума» содержит будущие открытия, которые раскроются в драматургии А. Н. Островского. В комедии как бы заключена формула русской национальной драмы, какою ей суждено было распуститься и расцвести во второй половине XIX века.