Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

Общенациональное содержание басен Крылова

П. А. Плетнёв называл Крылова «выборным грамотным человеком всей России». Это проявилось по-своему в художественном мире «басен Крылова», при всём их многообразии связанных между собою. «Можно подумать, – писал Плетнёв, – что для него не было сословий и он в уме своём представлял только Россию, одним духом движимую, поражающую воображение своею огромностию, величиною частей своих, красками своими и действующую как одно существо в гигантских размерах».

Ощущение целостности русской жизни в баснях Крылова возникает потому, что поэт впервые в литературе нашей органически принял в себя дух национального языка. Его предшественники ограничивались подражаниями. Но «искусственный подбор простонародных слов так же далек от языка народа, как словарь от книги, – говорит Плетнёв. – Язык повинуется умопредставлению, действию воображения, ощущениям, памяти, навыку чувств, ходу размышлений, склону страстей, словом – язык есть та же душа народа, та же народная жизнь, которою поэт проникается для изображения действий или характера народа. Чтобы заимствованный простонародный язык сохранил в сочинении все принадлежности органической своей природы, сочинителю надобно прежде принять в душу свою и в сердце своё ясный образ самого народа».

Исследователи творчества Крылова отмечают, что в ёмкие «формулы» басен поэт вместил десятки художественных жанров – от политической сатиры до эпиграммы, от комедии-миниатюры до бытового очерка. «В спокойном жанре басни, – писал С. Н. Дурылин, – Крылов творчески жил едва ли не всеми жанрами беспокойной литературы его времени, отзывался в них на самые важные вопросы своей эпохи, откликался на самую острую общественную и политическую злободневность, жил одной жизнью со своим народом, радовался его радостями, скорбел его скорбями, тревожился его будущим…» В баснях он показал всю русскую жизнь в самых существенных её конфликтах и оценил её с точки зрения народной нравственности. Он прояснил моральные нормы русского человека, имеющие православно-христианские истоки, укоренённые в опыте трудовой истории народа. Своими баснями он способствовал пробуждению русского национального самосознания.

Один из самых почитаемых образов у Крылова – трудолюбивая пчела, за которой скрывается сам народ, а мухи, пауки – тунеядцы, расхитители народного добра («Муха и Пчела», «Пчела и Мухи», «Паук и Пчела»). В басне «Пчела и Мухи» Крылов утверждает, что настоящий патриотизм, настоящая привязанность к Родине возможны лишь у тех людей, которые трудятся для неё и вносят свою лепту в её благосостояние, как пчёлы носят мёд в свой улей:

 
Кто с пользою отечеству трудится,
Тот с ним легко не разлучится.
 

В басне «Листы и Корни» Крылов высказал национальный взгляд на соотношение основных социальных сил в государстве, который стал камертоном для всей русской литературы XIX века – от Тургенева с «Записками охотника» до Л. Н. Толстого с романом-эпопеей «Война и мир»:

 
А если корень иссушится, —
Не станет дерева, ни вас.
 

Значение Крылова как национального писателя ярче всего проявилось в эпоху Отечественной войны 1812 года. Именно он с наибольшей последовательностью и силой выразил тогда в баснях о войне народную точку зрения на происходящие события.

В самом начале войны, ещё до назначения М. И. Кутузова главнокомандующим русской армией, в военных верхах и правительственных кругах возникли пререкания и споры. Тщеславные генералы – Беннигсен, Пфуль, Арамфельд – состязались в любоначалии, претендуя на главные посты в армии. Этим событиям Крылов посвятил две басни – «Раздел» и «Кот и Повар», в которых он подверг критике индивидуализм тех, кто в заботе о личных делах забывал о благе общем:

 
В делах, которые гораздо поважней,
Нередко от того погибель всем бывает,
Что чем бы общую беду встречать дружней,
     Всяк споры затевает
     О выгоде своей. («Раздел»)
 

В басне «Кот и Повар» Крылов недвусмысленно намекнул на либерализм Александра I, слишком доверявшего Наполеону и пытавшегося вступить с ним в бессмысленные, уже вредящие судьбе армии переговоры.

Когда же во главе армии встал не любимый Александром I, но угодный народу Кутузов, Крылов явился защитником его исторического дела и сторонником его стратегии и тактики в войне с Наполеоном. Четыре басни: «Ворона и Курица», «Волк на псарне», «Обоз», «Щука и Кот» – последовательно отразили важнейшие события Отечественной войны 1812 года с народной их оценкой.

Когда Кутузов после Бородинского сражения сдал французам Москву, в придворных кругах и генералитете посыпались обвинения. Сам Александр сказал Кутузову: «Вы ещё обязаны дать ответ оскорблённому отечеству в потере Москвы». Крылов же оценил этот шаг Кутузова как великую полководческую хитрость и расчёт (Л. Н. Толстой потом воспользуется этой мыслью Крылова, отражающей «мысль народную»). В басне «Ворона и Курица» он писал:

 
     Когда Смоленский Князь,
Противу дерзости искусством воружась,
     Вандалам новым сеть поставил
     И на погибель им Москву оставил…
 

Крылов даже подсказал Толстому образ пчелиного улья, «роевой жизни» народа, характеризуя поведение жителей оставленной неприятелю Москвы:

 
Тогда все жители, и малый и большой,
     Часа не тратя, собралися
И вон из стен московских поднялися,
     Как из улья пчелиный рой.
 

В образе Вороны Крылов обличал эгоистическое и чуждое народу поведение отдельных дворян, склонных к галломании. Однако современники отнесли фразу: «Попался, как ворона в суп» – к самому Наполеону, и она стала моментально народной поговоркой, разнёсшейся по всей России.

Когда Наполеон попал в сеть, расставленную для него Кутузовым, «охотничьим чутьём» просчитавшим логику поведения раненного смертельно зверя, который, отлежавшись, обязательно идёт умирать в свою берлогу, Крылов написал басню «Волк на псарне». В словах Волка о мире почти буквально пересказываются фразы из послания Наполеона, которое он направил в Тарутинский лагерь к Кутузову. Кутузов ответил послу Наполеона: «Меня проклянёт потомство, если признают меня первым виновником какого бы то ни было перемирия: таков действительный дух моего народа».

Вся Россия в Волке, попавшем на псарню, узнала Наполеона, а в Ловчем – Кутузова. Один из первых ратников Московского ополчения поэт С. Н. Глинка писал: «В необычайный наш год и под пером баснописца нашего Крылова живые басни превращались в живую историю». А поэт К. Н. Батюшков просил приятеля Н. И. Гнедича: «Скажи Крылову, что в армии его басни все читают наизусть. Я часто их слышал на бивуаках с новым удовольствием». Накануне боя под Красным сам Кутузов прочёл перед офицерами вслух, как приказ по армии, басню «Волк на псарне» и при словах «ты сер, а я, приятель, сед» снял фуражку и указал на свою седую голову.

Когда началось отступление Наполеона, Александр I и генералитет, окружавший Кутузова, стали упрекать главнокомандующего в медлительности и требовать решительных действий, стремительного преследования отступающего, бегущего врага. Крылов в басне «Обоз» явился вновь защитником Кутузова: «конь добрый» в этой басне – главнокомандующий, а «лошадь молодая» – самовлюблённый и самонадеянный Александр I.

Наконец, в басне «Щука и Кот» освещены сатирически действия адмирала Чичагова, взявшего на себя несвойственное его военной специальности командование сухопутными войсками и потерпевшего поражение при переправе французов через Березину. Фраза «и мыши хвост у ней отъели» воспринималась современниками как намёк на взятые у Чичагова в плен французами канцелярию и обоз…

В 1812 году директор Публичной библиотеки А. Н. Оленин определяет Крылова на службу заведующим русским отделением, где он служит бессменно до выхода на пенсию в 1841 году. Имя его при жизни становится легендарным. «Кто из петербургских жителей не знал его, по крайней мере, с виду? – писал Плетнёв. – Кто не имел случая любоваться этим открытым, широким лицом, на коем отпечатлевалась сила мысли и отсвечивалась искра возвышенного дарования? Кто не любовался этою могучею, обросшею седыми волосами львиною головою, недаром приданною баснописцу, который также повелитель зверей, этим монументальным, богатырским дородством, напоминающим запамятованные времена воспетого им Ильи-Богатыря? Кто, и незнакомый с ним, встретя его, не говорил: “Вот дедушка Крылов!” – и мысленно не поклонялся поэту, который был близок каждому русскому?»

Иван Андреевич Крылов умер 9 (21) ноября 1844 года. Незадолго до смерти он подготовил к изданию книгу своих басен. Она вышла в день смерти баснописца. По сделанному им завещанию, его друзья и знакомые вместе с извещением о похоронах получили экземпляр этого нового издания.

Определяя историческое значение творчества Крылова в русской литературе, Белинский сказал: «Он вполне исчерпал… и вполне выразил целую сторону русского национального духа: в его баснях, как в чистом полированном зеркале, отражается русский практический ум, с его кажущейся неповоротливостью, но и с острыми зубами, которые больно кусаются; с его сметливостью, остротою и добродушно-сатирическою насмешливостью; с его природной верностью взгляда на предметы и способностью кратко, ясно и вместе кудряво выражаться. В них вся житейская мудрость, плод практической опытности, и своей собственной, и завещанной отцами из рода в род».

Вопросы и задания

1. Почему Крылов избрал для себя жанр реалистической басни? Как он реформировал басенную традицию?

2. Подготовьте сообщение о поэтике басен Крылова.

3. Какую роль в басенном творчестве Крылова сыграли события Отечественной войны 1812 года? В чём проявилась народность крыловских басен, посвященных этим событиям?

4. Проанализируйте итоговую оценку, данную Белинским басням Крылова, и проиллюстрируйте основные положения этой оценки собственными примерами.

Пётр Павлович Ершов (1815–1869)

В Тобольске, рядом с могилами ссыльных декабристов, стоит скромный мраморный памятник с надписью: «Пётр Павлович Ершов, автор народной сказки “Конёк-горбунок”». Таким знает его до сих пор читающая Россия. Судьба по-своему распорядилась творческим наследием Ершова. Из всего, что удалось написать ему за сравнительно долгую жизнь, в памяти современников и потомков осталось лишь одно юношеское произведение, «проба пера» девятнадцатилетнего автора. Всё написанное им позднее не выдержало ни суда современников, ни испытания временем и осталось достоянием узкого круга любителей русской словесности. Загадка неожиданного взлёта Ершова и столь же внезапного угасания до сих пор волнует знатоков его творчества, и до сих пор она до конца не разгадана.

Пётр Павлович Ершов родился 22 февраля 1815 года в сибирской деревне Безруковой Ишимского уезда Тобольской губернии в семье станового исправника Павла Александровича Ершова и жены его, Ефимии Васильевны. Жизнью своей он был обязан доброму народному поверью. Одно несчастье преследовало дружную семью родителей будущего сказочника: дети рождались у них слабыми, болезненными и умирали, не дожив до крещения. Вот и Пётр явился на свет со всеми признаками рокового исхода. Но вспомнили родители заветы старой народной мудрости и решили «продать» ребёнка нищему, чтобы унёс он с собою его хворь. Так и сделали: ушла за медные деньги вместе с нищим из дома Ершовых болезнь новорождённого, а сынок Петруша остался жить и здравствовать. Сказка дала ему жизнь с тем, чтобы спустя девятнадцать лет он вернул свой долг народному преданию, ввёл его на веки вечные в большую российскую литературу.

Жизнь Ершова-мальчика прошла в бесконечных разъездах и скитаниях по сибирскому краю: отец его часто менял тогда места службы. Петропавловск, Омск, Берёзов – таковы основные вехи родительских странствий. Запомнились мальчику «вихри снеговые», долгие зимние вечера на ямских станциях и сказки, сказки, сказки… С появлением здесь первых поселенцев в XVI веке они звучали в деревнях и на постоялых дворах длинных сибирских трактов. Сначала это были казаки Ермака, осваивавшие земли по Иртышу и Тоболу, а вслед за ними – крестьяне. Особенно большой их поток хлынул во второй половине XVIII века с ужесточением на Руси крепостного права. Бежали в Сибирь люди вольные, не желающие терпеть кабалу, «чудаки»-мечтатели, наделённые творческой фантазией, богатым воображением. Их прельщали рассказы бывалых странников о неисчислимых богатствах далёкого края, легенды о вольных землях, где живёт человек в довольстве и справедливости. Крестьяне находили здесь плодородные земли, удобные для скотоводства и хлебопашества, охотники – таёжные леса, изобилующие ценным пушным зверем, рыболовы – реки, кишащие рыбою. Заселение совершалось, как правило, не в одиночку, а «миром», целыми крестьянскими селениями. И вырастали по сибирским рекам и почтовым трактам великорусские, украинские, белорусские «гнёзда», деревенские «миры», корни которых уходили в самые разные губернии европейской России. Они принесли с собою всё богатство не только великорусского, но и белорусского, украинского народного творчества – бесценную россыпь сказочной славянской культуры. Поселенцы бережно хранили традиции и обряды тех мест, откуда они пришли. Народная пословица «Что город, то норов, что деревня, то обычай» к Западной Сибири имела самое прямое отношение. А поскольку родители будущего поэта «хранили в жизни мирной привычки милой старины», талант русского сказочника выращивался в Ершове с самого раннего детства, едва ли не с колыбели.

Детские и отроческие годы Ершова совпали с важным событием в русской истории – с началом культурного возрождения Сибири. В 1819 году крупнейший государственный деятель Михаил Михайлович Сперанский, назначенный сибирским генерал-губернатором, провёл тщательную ревизию края, сменил всех корыстолюбивых и невежественных чиновников и осуществил коренные реформы. В обществе пробудился живой интерес к Сибири, рушились представления о ней как стране дикости и холода, культурной тьмы.

С 1818 года замечательный историк и археолог Григорий Иванович Спасский издает в Петербурге специальный журнал «Сибирский вестник». Он печатает здесь сибирские летописи Есипова и Черепанова, описания местных древностей и путешествий Петлина, Байкова, Геденштрома и Санникова, публикует работу Юрия Крижанича, готовит к изданию «Книгу Большого Чертежа».

Сибирскую тему охотно подхватывает тогда и русская литература. Николай Полевой в альманахе «Денница» помещает повесть о сибирской жизни «Сохатый», а сибиряк-литератор Н. Щукин приветствует её «как знамение литературного восстания сибиряков», как «первый выступ сибирских нравов и происшествий в европейском мире». Затем публикует серию романов и повестей на сибирские темы Иван Тимофеевич Калашников, выходят в свет рассказы и очерки Н. Бобылева, сборник стихов И. Петрова, выпустившего в 1828 году первый сибирский литературный альманах.

Павел Алексеевич Ершов жил в согласии с духом времени: он ревностно заботился об образовании двух своих сыновей, Петра и Николая и, вероятно, сам готовил их к поступлению в гимназию. В 1824 году он привозит детей в Тобольск, столицу тогдашней Сибири, и определяет в Тобольскую гимназию, директором которой был И. П. Менделеев, отец гениального русского химика. Атмосфера, царившая в гимназии, способствовала формированию патриотизма, всё подчинялось здесь идее культурного возрождения края: и учителя, и местная интеллигенция видели в гимназистах будущих работников на поприще сибирской науки и просвещения.

Есть предположение, что уже в Тобольской гимназии Пётр Ершов проникся мечтой о всестороннем изучении Сибири, хотел организовать целую колонию энтузиастов и друзей-единомышленников. В стихотворном послании своему студенческому другу К. И. Тимковскому, внуку «русского Колумба» Г. И. Шелехова, Ершов наметил целую программу действий, включавшую в себя изучение климата Сибири, её природных богатств, возрождение культуры всех народностей, населяющих этот край, установление в Сибири строгой законности, а также освоение всех духовных сокровищ устного народного творчества.

По воспоминаниям близкого друга и первого биографа Ершова А. К. Ярославцева, юный романтик приглашал его путешествовать по Сибири: «Он говорил о красотах сибирской природы, присовокупив, что в Европе они уже более искусственны, или закрыты промышленностью, говорил о благе, какое можно доставить некоторым бедствующим сибирским племенам… “Мы будем в этом путешествии не зависимы ни от кого, а по окончании поселимся где-нибудь, и до нас никому дела не будет”». Ярославцев видел у Ершова дневник, в котором он набрасывал план путешествия: «Предполагалось, между прочим, собираться всем на зиму в один город, а летом разъезжаться; через год начать издавать журнал приобретённых каждым членом сведений». «Сведений будет вдоволь, – прибавил Ершов, – подписка на журнал добавит новые средства… Предварительно каждый член общества обязывался пересмотреть источники, какие есть для ознакомления с Сибирью»[11]11
  Ярославцев А. К. П. П. Ершов, автор сказки «Конёк-горбунок». СПб., 1872. С. 25.


[Закрыть]. Самого Ярославцева Ершов хотел использовать как музыканта «при собирании туземных песен»:

 
Такая цель! Мой друг, ужели,
Себе и чести изменив.
Мы отбежим от славной цели
И сдержим пламенный порыв?
Нет! Нет! Пока в нас сердце дышит,
Пока струится жар в крови —
Ничто, ничто да не подвижет
Святой и доблестной любви! («Тимковскому»)
 

Именно с такими настроениями в 1830 году, по окончании Тобольской гимназии, Ершов и поступает на философско-юридический факультет Петербургского университета. Здесь на первых порах он держится особняком, чуждается сынков богатых сановников, а если пропускает лекции, то лишь для того, чтобы погрузиться дома в чтение русских писателей. Пристальный глаз, по словам Ярославцева, не мог не увидеть в Ершове «сибирской девственной натуры, хранящей в себе какие-то драгоценности».

Эти драгоценности накапливались у Ершова ещё и в гимназические годы. Своего рода вторым «университетом» стала для него тогда людская купеческого дома Пиленковых, родственников матери, где квартировали братья-гимназисты. «Среди стариков он внимательно прислушивался к рассказам о поверьях, обычаях, жизни русского народа», упивался сказками, песнями, чутко впитывал в себя живую стихию разноголосых народных говоров в праздничные дни тобольских ярмарок. И в гимназии, и в университете он любил потешить самых близких друзей «рассказами, и непременно в сказочном роде».

Наконец весной 1834 года в жизни Петра Ершова произошло, пожалуй, самое радостное событие. Профессор русской словесности, большой друг русских поэтов и писателей Пётр Александрович Плетнёв вошёл в аудиторию возбуждённый, взволнованный и вместо обычной лекции, поднявшись на кафедру, прочёл стихотворную сказку «Конёк-горбунок». А в ответ на восторженные аплодисменты слушателей он поднял со студенческой скамьи самого виновника торжества, Петра Ершова, поздравив его с настоящим литературным успехом.

Затем в апрельском и июньском номерах «Библиотеки для чтения» за 1834 год сказка Ершова предстала на суд взыскательной петербургской публики. Сам Пушкин, прочтя её, сказал: «Ершов владеет языком точно своим крепостным мужиком. Теперь мне можно и оставить этот род поэзии». Ярославцев вспоминал, что Пушкин хотел «содействовать Ершову в издании этой сказки с картинками и выпустить её в свет по возможно дешёвой цене, в огромном количестве экземпляров для распространения по России; но при недостаточных средствах автора и по случаю смерти Пушкина намерение это не выполнилось».

В чём же секрет популярности ершовской сказки? Что нового внес он в уже традиционный для нашей литературы жанр, которому отдали дань первые поэты России тех лет, предшественники юного Ершова, Жуковский и Пушкин, а в прозе – В. И. Даль, А. Ф. Вельтман, Н. В. Гоголь?

В сказках, написанных Жуковским, ощутимо стремление «облагородить» фольклор, совершить «изящную» литературную обработку его. Высоко оценивая интерпретацию сказки «Иван-царевич», Плетнёв писал Жуковскому: «Видно, что сказка идёт не из избы мужицкой, а из барского дома».

Гораздо ближе к сказочной манере Ершова подходил Пушкин и, вероятно, в чём-то предвосхищал его. В сказках Пушкин решительно сместил угол зрения: не сверху вниз, а снизу вверх, «от имени самого народа». Его интересовал в сказке, прежде всего, самобытный народный дух, которому он стремился быть верен.

Ершовский «Конёк-горбунок» попадал в русло именно пушкинского понимания народности, но глубина и полнота слияния юного поэта-сказителя с миром народной сказки оказалась здесь более живой, непосредственной и органичной. В ершовском повествовании в меньшей степени ощущается литератор, интерпретирующий сказку, и в большей мере – влюблённый в своё дело русский сказочник, прямой соавтор народных мастеров.

В устах народного сказителя допускался элемент импровизации из целого набора кочующих сказочных сюжетов. Ершов пользуется этим приёмом сказочника с гораздо большей поэтической свободой и раскованностью. А. М. Путинцев выделил в «Коньке-горбунке» такие сюжетные мотивы:

Поручение отца трём сыновьям оберегать от таинственного вора своё добро и выполнение этого поручения младшим сыном, весьма презираемым.

Чудесный конь помогает герою в исполнении этих трудных подвигов.

Перо чудесной птицы, прельстившее героя, приносит ему ряд несчастий.

Герой добывает чудесную птицу для царя, хитрого выдумкою, при помощи чудесного коня.

Зложелатели-придворные наговаривают на героя царю.

Герой достаёт в небесном царстве хитростью при содействии чудесного коня Царь-девицу.

Герой при помощи чудесного коня и рыбы (или рака) достаёт со дна моря имущество Царь-девицы.

Герой при содействии чудесного коня перерождается в кипящей жидкости в красавца и становится царём на место сварившегося старого.

Все эти мотивы встречаются в сборнике народных сказок А. Н. Афанасьева: «Жар-птица и Василиса-царевна», «Сивка-бурка», «Свинка – золотая щетинка», «Утка – золотые пёрышки» и др. М. К. Азадовский отмечал, что Ершов несомненно знал в устной и письменной редакции сказку о «Ерше Щетинникове», заимствовав оттуда образ «забияки и гуляки» ерша; эпизод с китом есть в некоторых вариантах сказки «О Марке-богатом и Василии Бесчастном». И. П. Лупанова, наконец, обнаруживает сюжет волшебной сказки, включающий многие из обыгранных Ершовым мотивов, но только вместо богатыря поэт вводит в свою сказку Иванушку-дурака, а богатырского коня подменяет Коньком-горбунком, близким к сказочному образу «паршивого» или «шелудивого» жеребёнка.

Но, главное, Ершов в своей сказке удивительно точно передаёт мифопоэтические основы народного миросозерцания. В противоположность расхожим мнениям о темноте, патриархальной ограниченности крестьянского кругозора, замкнутого деревенской околицей, с первых строк повествование выводится на всероссийский, вселенский и космический простор: «За горами, за лесами, / За широкими морями, / Против неба – на земле, / Жил старик в одном селе».

Село здесь – частица вселенной, оно в ней «прописано», обнято, родственно принято в необозримо широкий и во все стороны распахнутый мир. Одновременно взят и общегосударственный масштаб, причём именно с народной, крестьянской точкой отсчёта, определяющей мужицкий труд как основу благосостояния нации: «Братья сеяли пшеницу / Да возили в град-столицу: / Знать, столица та была / Недалече от села».

В сказке по-народному освещаются поэтические, праздничные стороны крестьянского труда: «Чистить коней начинает, / Умывает, убирает, / Гривы длинные плетёт, / Разны песенки поёт… / А убрав их, в оба чана / Нацедил сыты медвяной / И насыпал дополна / Белоярого пшена».

Сказочный мир Ершова органически слит с повседневным крестьянским существованием, и даже мифологические образы в нём овеяны красотою жизни земной. Такова, например, Жар-птица, вбирающая в себя основные стихии природы: ветра, облака, молнии, солнечного света – и крестьянского домашнего обихода: жара в печи, голосистого, огненно-рыжего петуха. С нею связан и образ зари-зарницы, блистающей птицы, возносящейся на небесный свод. Сродни ей огни над созревшими августовскими хлебами, таинственные ночные всполохи – вещие зарницы, сулящие крестьянину богатый урожай. Царь-девица – богиня света, весны, живущая в золотом дворце, в краю вечного лета, олицетворяет заветную мечту крестьянина о вольной, райски сказочной стране, располагающейся далеко на востоке, во владениях бога света, ласкового солнышка, могучего, животворящего. Причём в духе народной мифологии древние языческие поверья органически сливаются у Ершова с христианскими. Именно так описывается в сказке райский сад, в котором расположен чудесный терем – жилище Солнца: «Подъезжают; у ворот / Из столбов хрустальный свод; / Все столбы те завитые / Хитро в змейки золотые. / На верхушках три звезды, / Вокруг терема сады, / На серебряных там ветках / В раззолоченных во клетках / Птицы райские живут, / Песни царские поют. / А ведь терем с теремами / Будто город с деревнями; / А на тереме – из звезд / Православный русский крест».

Здесь тоже проявляется особенность крестьянского мироощущения, постоянно связывающего небо и землю и придающего бытовым, повседневным сторонам сельского существования неожиданный вселенский масштаб. Так, райский мир бога света соотносится с земным городом и окружающими его деревнями, а солнечный терем – с православным храмом. Даже врата райского града при всём их сказочном великолепии напоминают резные царские врата сельской церкви, украшенные позолоченными змейками или виноградными гроздьями руками народных умельцев, талантливых резчиков по дереву.

Наконец, и далёкая райская сторона приближается к деревенской околице-окоёму, где «небо сходится с землею» и «где крестьянки лён прядут, прялки на небо кладут». Вот уж и прялки превращаются в сказочные предметы: русский человек видел в солнечных лучах золотую пряжу; неспроста известная народная загадка уподобляет их веретену: «Из окна в окно готово веретено». А сказочные крестьянки – это те же Царь-девицы, плетущие по вечерам на западе, а по утрам на востоке золотую ткань вечерних и утренних зорь.

Удивительна и неповторима эта непосредственная красота и органичность русского крестьянского миросозерцания, поднимающая до высот поэзии повседневную жизнь, легко, свободно и празднично возводящая трудовой крестьянский быт в высокое поэтическое бытие! Ершов проникновенно уловил и воплотил в своей «волшебной сказке» самую суть народной культуры, тысячами незримых нитей связанную с глубинами русской и даже праславянской памяти, с неувядающей красотою древних языческих представлений, не только не подавленных, но изнутри высвеченных и по-своему одухотворённых и облагороженных позднейшими, уже христианскими верованиями.

Тонкий знаток и ценитель русской народной и литературной сказки И. П. Лупанова подметила в освещении сказочных образов и конфликтов «Конька-горбунка» любопытную закономерность. Хотя Ершов не выходит за пределы народного сказочного мироощущения, он раскрывает изнутри все потенциальные его возможности, все скрытые в нём резервы. Простое сопоставление сказки Ершова с народными сказками первой половины XIX века и более поздними их записями, относящимися к началу века двадцатого, показывает, что «Конёк-горбунок» ближе к поздней фольклорной традиции. Получается, что Ершов предвосхищает эволюцию внутри фольклорной сказки почти на целое столетие.

Конечно, ершовский Иванушка – типичный персонаж фольклора, который дурачит окружающих умников, с удовольствием разыгрывая симпатичную ему роль глупца. В его «глупости» есть сознательное пренебрежение обывательским «здравым смыслом», он равнодушен к внешнему успеху, не умеет и не желает «устраиваться» в жизни, не жаден до денег, почестей, богатств и прочих материальных благ. Среди других героев сказки Иванушка-дурачок – самый свободный человек, и эта свобода даёт ему право быть накоротке со всем миром, как житейским, бытовым, так и волшебным, фантастическим. Он одинаков в своём общении с отцом и братьями, с царём и его слугами, с солнцем и месяцем:

 
Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я – Иванушка Петрович!
 

Он в меру простодушен и доверчив, но в то же время прямодушен и правдив. Его доброта окрашена «лукавым русским умом, столь наклонным к иронии». По отношению к своим недоброжелателям он часто прибегает к розыгрышу, порой далеко не безобидному.

И вот И. П. Лупанова, сравнивая «Конька-горбунка» с современной Ершову народной сказкой, обнаруживает, что Иванушка-дурачок у Ершова гораздо более ершист, колюч и даже склонен к открытому социальному протесту. Ершов как бы заглядывает в будущее фольклорного образа, развёртывает скрытые в нём возможности, забегает вперёд.

Его Иванушка Петрович гораздо более изощрённый и лукавый выдумщик, чем «дураки» народных сказок того времени. Он ловко околпачивает своих «умных» братьев, которые, не понимая комичности собственного положения, хохочут, «ухватившись под бока, над рассказом дурака».

Опережает фольклор и острое чувство независимости ершовского героя. В общении с царём он свободен и смел: «Чудно дело! Так и быть, / Стану, царь, тебе служить. / Только, чур, со мной не драться / И давать мне высыпаться, / А не то я был таков». А если и появляется в его словах почтение, то отнюдь не рабское: в царе Иван чтит высшую справедливость и общегосударственный закон, а не конкретное лицо, глупости или самодурству которого он не устает открыто возмущаться. Что же касается царской челяди, то она получает от Ивана сторицею: «Что за челядь тут такая? – / Говорит Иван, вставая, – / Как хвачу я вас бичом, / Так не станете потом / Без пути будить Ивана!»

С другой стороны, большую социально-сатирическую конкретизацию, чем в народных сказках начала XIX века, получают у Ершова образы царя, придворных и других государевых слуг. Царь его чрезвычайно падок на клевету и разного рода пакости, к тому же он ещё сумасброден, и необузданно жесток: «На правеж – в решётку – на кол!»; «Прикажу тебя пытать, / По кусочкам разорвать!» В придворных же резко сатирически изображается страсть к клевете и доносу на ближнего, рабски подобострастное отношение к «хозяину»: «И доносчик с этим словом, / Скрючась обручем таловым, / Ко кровати подошёл, / Подал клад – и снова в пол».

Оригинален у Ершова и образ Конька-горбунка. Он создаёт его на основе довольно эпизодического в народной сказке «паршивого» жеребёнка. По сути дела, Конёк-горбунок – сказочный двойник Иванушки-дурачка. Если Иванушка под глупостью скрывает все положительные качества, свойственные эпическому богатырю: чувство долга, смелость, ловкость, силу и мужество, – то «игрушка-горбунок» за своей внешней неказистостью таит все признаки богатырского коня. Но Ершов допускает такую авторскую импровизацию не в противоречии, а в согласии с фольклорными традициями. В контрасте между внешней неказистостью и скрытой богатырской выносливостью – типично народное отношение к трудовому, заезженному Савраске и откормленному на барских конюшнях заводскому жеребцу: «Трудовой конь – на соломе, пустопляс – на овсе!»