Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

Гибель Грибоедова

«Горе от ума» явилось произведением, вынашиваемым автором на протяжении многих лет. После завершения работы наступила душевная усталость. Много сил отбирало участие в русско-персидской войне, закончившейся выгодным для России подписанием Туркманчайского мирного договора, достигнутого благодаря искусству Грибоедова-дипломата. Он был принят государем, награждён и назначен в Персию полномочным министром. По пути в Тегеран Грибоедов женился в Тифлисе на Нине Чавчавадзе, дочери известного поэта, Александра Чавчавадзе, классика грузинской литературы.

«Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни, – сказал Пушкин. – Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».

30 января (11 февраля) 1829 года Грибоедова вместе с другими членами русского посольства убила в Тегеране взбунтовавшаяся толпа. Тело его было доставлено в Тифлис и погребено в монастыре святого Давида на крутом склоне горы Мтацминда. На скульптурном памятнике, который Нина Александровна поставила на могиле мужа, начертаны слова: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!».

«Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году, – писал Пушкин. – Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – всё в нём было необыкновенно привлекательно. Рождённый с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. <…> Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»

Пушкин написал эти слова в очерке «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». Поводом к ним явилось трагическое обстоятельство. На границе Грузии с Арменией Пушкин встретил арбу, запряжённую двумя волами. Несколько грузин сопровождали её. «Откуда вы?» – спросил Пушкин. – «“Из Тегерана”. – “Что вы везёте?” – “Грибоеда”. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».

В нескольких строках Пушкин передал драму жизни Грибоедова – глубочайшее противоречие между безграничными возможностями его таланта и скудной, далеко не полной их реализацией. «Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нём как о человеке необыкновенном».

Начало XIX века, ознаменованное высоким подъёмом всех национальных сил, особенно ярко выявило разрушительные последствия коренного русского порока – небрежного отношения общества к национальным дарованиям. В стихах «К портрету Чаадаева» Пушкин с горькой иронией сказал:

 
     Он вышней волею небес
     Рождён в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
     А здесь он – офицер гусарский.
 

Вопросы и задания

1. Продумайте сообщение на тему «Грибоедов и декабристы», обращая внимание на то, что сближало поэта с ними, а что в их мировоззрении он не принимал.

2. Опираясь на текст комедии Грибоедова, дайте аналитическую характеристику быта и нравов фамусовской Москвы.

3. В чём сильные и слабые стороны ума Чацкого? Победитель Чацкий или побеждённый?

4. Почему умная Софья полюбила Молчалина? Что сближает Софью с Чацким и в чём их различие?

5. Составьте развёрнутый план ответа на вопрос: что роднит «Горе от ума» с классицистической комедией и в чём заключается новаторство Грибоедова-драматурга?

Александр Сергеевич Пушкин (1799–1837)

Художественный мир Пушкина

«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о национальном русском поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему, – сказал Н. В. Гоголь. – В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нём русская природа, русская душа, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

Пушкин – непревзойдённый художник нашей литературной классики, немеркнущий и загадочно недостижимый для неё идеал. Это – солнце русской литературы. Он завершил более чем столетний процесс формирования новой русской литературы и её языка. В творчестве Пушкина наша литература впервые и навсегда обрела свой зрелый, национально определившийся характер и заняла почётное место в кругу других литератур христианской Европы.

В каждой национальной литературе есть имена, являющиеся свидетельством её вершины, дающие на века этой литературе духовно-эстетический идеал. В Италии это Петрарка, во Франции Расин, в Германии Гёте, в Англии Шекспир, а у нас в России – Пушкин. Особенностью таких писателей является их вечная современность. Они воспринимаются как начало всех начал. В их творчестве видится воплощённым национальный идеал писателя и человека со свойственным ему чувством меры, с безупречным ощущением границ дозволенного и недозволенного в жизни и в искусстве. Поэтому всеми они воспринимаются как образец, но образец недостижимый.

«Невозможно повторить Пушкина», – утверждал Гоголь. И в то же время русский критик Аполлон Григорьев с удивлением подмечал, что «во всей современной литературе нет ничего истинно замечательного и правильного, что бы в зародыше своём не находилось у Пушкина». Послепушкинская литература безотчётно и неосознанно, вне прямого стремления к подражанию, остаётся в границах того магического круга художественных тем, идей и образов, который очерчен её гением, высвечен её немеркнущим солнцем. «Мы находим теперь, – писал вслед за А. А. Григорьевым Н. Н. Страхов, – что, несмотря на множество, по-видимому, новых путей, которыми шла с тех пор русская литература, эти пути были только продолжением дорог, уже начатых или совершенно пробитых Пушкиным».

И в самом деле, зерно романа-эпопеи «Война и мир» Л. Н. Толстого содержится в «Капитанской дочке», равно как зерно «Преступления и наказания» Достоевского заключается в «Пиковой даме». Вся галерея «лишних людей»: от Печорина Лермонтова, Бельтова Герцена, Рудина и Лаврецкого Тургенева, Обломова и Райского Гончарова – восходит к пушкинскому Евгению Онегину. Татьяна и Ольга в этом романе – прообразы Веры и Марфеньки в «Обрыве» Гончарова. К русской душою Татьяне тяготеют лучшие женские образы в романах Тургенева – Наталья Ласунская, Лиза Калитина, Елена Стахова. Русские писатели-классики, явившиеся после Пушкина, раскрывают и развертывают те ёмкие художественные формулы, которые содержит в себе образный мир Пушкина.

В чём же секрет этой странной на первый взгляд очарованности русской литературы Пушкиным, что удерживает наших писателей в границах и пределах созданного им художественного мира?

В творчестве Пушкина впервые осуществился органический синтез освоенного русской литературой XVIII века культурного опыта Западной Европы с многовековой национальной традицией. Богатырским усилием был преодолён порождённый петровскими реформами разрыв между тонкой прослойкой европеизированного дворянского общества и народом с его тысячелетней православно-христианской духовностью. Пушкин восстановил прерванную реформами Петра связь времён древней и новой России, осуществив творческую работу глубокой общенациональной значимости. По словам Герцена, русский народ на приказ Петра образоваться «ответил через сто лет громадным явлением Пушкина».

Необходимым условием для вступления русской литературы в зрелую фазу её развития являлось формирование литературного языка. До середины XVII века таким языком в России был церковнославянский. Но с «Жития протопопа Аввакума» и бытовых повестей второй половины XVII века начался процесс формирования новой (светской) русской литературы. Реформы Петра I придали ему ускоренный характер. Однако в языке русской литературы XVIII века преобладала хаотическая пестрота, преодолеть которую пытался Ломоносов своей языковой реформой, разделяющей слова на «три штиля» и закрепляющей высокий, средний и низкий стили за разными жанрами литературы.

Реформа Ломоносова сыграла положительную роль в обуздании речевого хаоса. Однако упорядоченность достигалась здесь путём жёсткой рациональной регламентации, навязанной сверху литературному языку. А ведь язык – явление живое и тонкое: он не конструируется, не изобретается, он органически рождается в естественном процессе художественного творчества. В 1814 году П. А. Вяземский посетует: «Мы не знаем своего языка, пишем наобум и не можем опереться ни на какие столбы. Наш язык не приведён в систему, руды его не открыты, дорога к ним не прочищена». А друг Жуковского Андрей Тургенев так выразит свою мечту о необходимости гениального писателя-реформатора: «Напитанный русской оригинальностью, одаренный творческим даром, должен он дать другой оборот нашей литературе».

Решение творческой задачи такого масштаба стало возможным лишь в атмосфере высокого общественного подъёма, обнаружившего зрелость национального самосознания. Эту зрелость дал России 1812 год. «Потрясши всю Россию из конца в конец», он, по словам Белинского, «пробудил её спящие силы и открыл в ней новые, дотоле неизвестные источники сил, чувством общей опасности сплотил в одну огромную массу косневшие в разъединённых интересах частные воли, возбудил народное сознание и народную гордость». Вся Россия тогда, «в лице своего победоносного войска, лицом к лицу увиделась с Европою, пройдя по ней путём побед и торжеств. Всё это сильно способствовало возрастанию и укреплению возникшего общества. В двадцатых годах текущего столетия русская литература от подражательности устремилась к самобытности: явился Пушкин».

«Он при самом начале своём уже был национален», – говорил Гоголь. – «Всё уравновешено, сжато, сосредоточено, как в русском человеке, который не многоглаголив на передачу ощущения, но хранит и совокупляет его долго в себе…» Национальное своеобразие Пушкина заключается «в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Его эпитет так отчётист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его летает. Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы».

Искусство Пушкина – это искусство поэтических формул, ёмких художественных обобщений общенационального масштаба. По замечанию Ю. Н. Тынянова, «слово стало заменять у Пушкина своею ассоциативною силою развитое и длинное описание». Пушкин обладал редкой чуткостью к самому духу национального языка, к его историческим корням, к скрытым в его недрах драгоценным рудам.

По определению М. Н. Каткова, «в поэтическом слове Пушкина пришли к окончательному равновесию все стихии русской речи», «успокоился внутренний труд образования языка». «У Пушкина впервые легко и непринуждённо слились в одну речь и церковнославянская форма, и народное речение, речение этимологически чуждое, но усвоенное мыслью, как её собственное». «Ничем так не скрепляется народное единство, как образованием литературного языка. Пока ещё шло это дело образования, мы в семье исторических народов казались отсталыми, были робкими учениками и подражателями. Когда дело это совершилось, русская мысль находит в себе внутреннюю силу для оригинального живого движения, и народная физиономия выясняется из тумана».

В отличие от Карамзина и его последователей, Пушкин не вводил в литературный язык никаких новых слов, но зато очень широко пользовался художественно-стилистическими находками своих предшественников и современников. В его стихотворении «Я памятник воздвиг…», например, ощутимы заимствования из поэтической лексики Державина; в стихах «Я помню чудное мгновенье» ключевой образ «гений чистой красоты» взят у Жуковского; поэтический вопрос-формула, открывающий стихотворение «Что в имени тебе моём?», подхвачен Пушкиным у второстепенного и ныне забытого поэта Саларева; поэтический образ «Дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы» – вариация находки второстепенного поэта Филимонова: «И разъярённые валы… дробят о грозные скалы» и т. п. Масштабы таких заимствований в поэтическом словаре Пушкина огромны: здесь Ломоносов и Державин, Радищев и Княжнин, Жуковский и Батюшков…

Родоначальник новой русской литературы ко всему поэтическому наследию относился как к общенациональному достоянию. Подобно народному сказителю, творящему по законам коллективного искусства, он не стыдился присваивать себе близкое его душевному настрою «чужое». Менее всего он стремился измышлять что-то от своего лица и вовсе не был озабочен противопоставлением своего «я» предшественникам и современникам. Напряжённым творческим усилием он осуществил в русской литературе синтез всего, что было создано в ней трудами бывших до него и живущих с ним писателей. А для того, чтобы этот синтез осуществить, нужно было дать освоенному опыту новую художественную меру. Своеобразие Пушкина заключается не столько в открытии нового, сколько в упорядочивании старого – в иерархической его организации на зрелой и органической национальной основе.

«Область поэзии бесконечна, как жизнь, – говорил Л. Н. Толстой, – но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с высшими, или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства».

Обратим внимание на слово «предвечный», употреблённое Толстым. Оно означает, что иерархия ценностей не нами придумана, не художником изобретена. Не человек, в конечном счёте, является «мерою всех вещей»: эта мера объективна и существует независимо от наших субъективных желаний и капризов. Она явлена свыше, как солнце, как небо, как звёзды, её можно почувствовать в гармонии национального пейзажа, где всё соразмерно, организовано, прилажено друг к другу, её можно ощутить в музыке родного языка. Гений Пушкина заключался в прозрении скрытого «лада», в постижении «высшего порядка вещей в окружающем нас мире». Именно в этом видел Пушкин природу поэтического вдохновения, призывая не путать его с восторгом. «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно, к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии… Восторг не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно, не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии)».

Вдохновение мыслится Пушкиным как интеллектуальное прозрение в тайную сущность вещей и явлений окружающего мира, в сложную организацию его частей в целое. Такое прозрение нуждается, прежде всего, в даре восприимчивости, в «особом расположении души к живейшему принятию впечатлений». П. А. Плетнёв писал о Пушкине: «Он постигнул, что язык не есть произвол, не есть собственность автора, а род сущности, влитой природою вещей в их бытие и формы проявления». Пушкин сравнивает поэта с эхом, послушно откликающимся на всё в окружающем мире:

 
Ревёт ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поёт ли дева за холмом —
     На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
     Родишь ты вдруг. («Эхо»)
 

Отсюда рождается естественность, нерукотворность, органическая природность поэзии Пушкина. Когда читаешь его стихи, кажется, что это не поэт, а сами предметы, им изображенные, о себе говорят. Пушкин весь самоотдача, он радостно находит себя в другом. Эгоист, гласит древняя индусская мудрость, всему внешнему для своей личности, всему, что не он, брезгливо говорит: «Это не я, это не я»; тот же, кто сострадает, во всей природе слышит тысячекратный призыв: «Это ты, это тоже ты». Так и у Пушкина:

 
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря шум глухой,
Иль шёпот речки тихоструйной.
 

Критик Серебряного века Ю. Айхенвальд называл произведения Пушкина «художественным оправданием Творца, поэтической Теодицеей»: Его поэзия – «отзыв человека на создание Бога. Вот сотворён мир, и Творец спросил о нём человечество, и Пушкин ответил на космический вопрос, на дело Божиих рук, – ответил признанием и восторженной хвалой воспел “хвалебный гимн Отцу миров”»[13]13
  Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. Выпуск 1. М., 1906. – С. 41.


[Закрыть].

С этим качеством поэзии Пушкина, восходящим к сострадательно-отзывчивой душе русского народа, связано и другое её свойство, которое Достоевский называл всемирной отзывчивостью: «Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться в чужую национальность. Вот сцены из “Фауста”, вот “Скупой рыцарь” и баллада “Жил на свете рыцарь бедный”. Перечтите “Дон Жуана”, и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не испанец. Какие глубокие, фантастические образы в поэме “Пир во время чумы”! Но в этих фантастических образах слышен гений Англии… Кстати: вот рядом с этим религиозным мистицизмом религиозные же строки из “Подражания Корану”: разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его, простодушная величавость веры и грозная кровавая сила её? Нет, положительно скажу, не было поэта с такой всемирной отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось».

С другой стороны, Аполлон Григорьев подметил, что вполне и до конца Пушкин никому не покорялся, что в его «всемирной отзывчивости» был элемент состязательности и борьбы. Пушкин тут как бы мерялся силами с гениями других народов, утверждая свой, национально-русский взгляд на мир. Из такого рода борьбы с чуждыми типами Пушкин всегда «выходил самим собою… В нём в первый раз обозначилась наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный образ русской души». «Всемирная отзывчивость» Пушкина была порождена необходимостью национального самоопределения. Познать себя, познать тайну русской индивидуальности можно было лишь через сравнение её с гениями других народов и других национальных культур, в творческом состязании с ними. Если, например, «Дон Жуан южных легенд – это сладострастное кипение крови, соединённое с демонски скептическим началом», то Дон Жуан у Пушкина – это человек «с беспечно юной, безграничной жаждой наслаждения», наделённый «сознательным даровитым чувством красоты». В нём есть что-то от чисто русской удали и беспечности, дерзкой шутки над прожигаемой жизнью, безудержной погони за впечатлениями.

По универсальности отражения жизни, по полноте и целостности восприятия мира гений Пушкина напоминает творцов эпохи Возрождения. Но сам дух поэзии Пушкина далек от западноевропейского Ренессанса. Прежде всего потому, что Пушкин человеческую природу никогда не обожествлял, зная о её греховности, о её земном несовершенстве. Отсюда – характерная для Пушкина, православная по своей сути «стыдливость формы». И. С. Тургенев вспоминал: «Ваша поэзия, – сказал нам однажды Мериме… – ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу… У Пушкина, – прибавлял он, – поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы». В пушкинской гармонии нет самодовольного чувства, нет претензии на полную завершенность и совершенство. Чувство красоты в его поэзии не довлеет себе, не стремится к эффекту, блеску. Это чувство постоянно уравновешивается у Пушкина двумя другими: Правдой и Добром. Пушкинская гармония сдержанна и стыдлива, она «сквозит и тайно светит» в «смиренной наготе» жизненной прозы.

Красота, Добро и Правда в представлении русского национального гения предвечны, нити их триединства – в руках Творца. На земле они не явлены во всей полноте, их можно почувствовать, как сокровенную тайну, в минуты поэтических вдохновений. В стихотворении «Поэт» Пушкин отрекается от авторской гордыни, он говорит о том, что в повседневной жизни поэт не отличается от всех смертных и грешных людей: он малодушно предаётся «заботам суетного света», душа его порою «вкушает хладный сон», и «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Всех удивляло в Пушкине отсутствие тщеславия и самомнения, умение быть равным с любым человеком, его русское простодушие.

Пушкин не кичился своим талантом, ибо он видел в нём Божий дар, данный ему свыше. По отношению к этому дару Пушкин, как смертный человек, испытывал высокое, почти религиозное благоговение, и свой гений он никогда не считал сугубо личным достоинством и заслугой:

 
Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
 

Вдохновение приводило его в священный трепет, ибо в эти мгновения ему открывалась тайна предвечного замысла Бога о мире и людях, и он, смертный, получал возможность к ней прикоснуться. Поэтому Пушкин видел в искусстве поэзии не «самовыражение», а «служение», накладывающее на поэта высокие нравственные обязательства. Пушкин и здесь был сыном русского народа, искони считавшего стыдливость и смиренномудрие лучшими добродетелями человека, а гордыню и бесстыдство – самым тяжким, смертным грехом.

В «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкин коснулся именно этих нравственных устоев своего народа. Пока злая старуха просила себе новое корыто, новую избу, дворянское достоинство, царское звание, рыбка золотая, хоть и с неудовольствием, это терпела. Но как только старуха пожелала быть богиней, плеснула хвостом и скрылась в морской пучине, а старуха осталась при разбитом корыте.

Пушкин не был святым человеком, хотя тянулся к святости. Его призвание было в другом, его путь – это путь русского национального поэта. А поэт – натура действенно-созерцательная, отзывчивая на впечатления бытия, стремящаяся всё испытать, всё изведать в этом мире, не застрахованная от грехов и падений. Как русский человек, Пушкин был наделён безмерной широтой и размашистостью натуры. Его жизнь – это горение и борьба как с несовершенствами и нестроениями окружающего мира, так и с самим собой, со своими слабостями и заблуждениями. Пушкин сполна принял в себя душу русского человека и всю жизнь трудился над её оформлением.

«Таково было великое задание Пушкина, – говорил русский мыслитель Иван Ильин, – принять русскую душу во всех исторически и национально сложившихся трудностях, узлах и страстях; и найти, выносить, выстрадать, осуществить и показать всей России – достойный её творческий путь, преодолевающий эти трудности, развязывающий эти узлы, вдохновенно облагораживающий и оформляющий эти страсти». Как сын времени, «он должен был, решая эту задачу, вобрать в себя все отрицательные черты эпохи, все соблазны русского интеллигентского миросозерцания, но не для того, чтобы их утвердить, а чтобы одолеть и показать русской интеллигенции, как их можно и должно побеждать».

Современные исследователи Пушкина называют его не гением исключительности, а гением нормы. Н. Н. Скатов говорит: «Пушкин, я думаю, единственный в мире тип нормального гения. Гений всегда исключение из норм, гений всегда всё-таки выбивается из ряда, а Пушкин – это нормальный гений, или гений нормы, если угодно. Вот в этом качестве он перед нами сейчас предстаёт, и он развивался, как единственный в своем роде нормальный человек на всех этапах»[14]14
  См.: Скатов Н. Пушкин. Русский гений. М., 1999.


[Закрыть].

Путь, пройденный Пушкиным в его поэзии, отзовётся потом в творчестве Толстого и Достоевского, воплотится в жизни их героев: от разочарования и безверия – к вере и молитве, от революционного бунтарства – к мудрой государственности, от юношеского многолюбия – к культу семейного очага, от мечтательного свободолюбия – к трезвому, оберегающему преемственность исторического развития консерватизму: «…Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества». «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный».

Пушкин создал иерархически оформленный и зрелый язык художественных слов-образов. В нём заключён высокий Дух нашей классической литературы, ибо Некрасов и Тургенев, Гончаров и Островский, Толстой и Достоевский, Чехов и Лесков, Бунин и Шмелёв, Шолохов и Твардовский писали свои произведения на языке Пушкина, в открытой им системе национальных ценностей. Поэтому в Пушкине, как в зерне, содержится будущее русской литературы. Гений Пушкина как незримый дух обнимает собою и осеняет нашу классику не только XIX, но и XX века. «Пушкин – наше всё, – сказал Аполлон Григорьев. – В Пушкине надолго, если не навсегда, завершился, обрисовавшись широким очерком, весь наш душевный процесс. Пушкин, везде соблюдавший меру, сам – живая мера и гармония».