Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

В духе того же самого трудового крестьянского мироощущения Конёк-горбунок для Иванушки не только чудесный помощник, как в типичной народной сказке, но ещё и ласковый надёжный друг, добрый утешитель. Вспомним, например, народное отношение к Савраске, полноправному члену крестьянской семьи, в поэме Некрасова «Мороз, Красный нос». Вспомним чеховского извозчика Иону в рассказе «Тоска», не нашедшего отклика своему горю в людях и получившего ласковое негласное сочувствие у своей лошади.

Заметно усиливается в сказке Ершова и бытовая конкретизация чудесного, о которой мы уже говорили. Она достигает в «Коньке-горбунке» такой остроты, что с её помощью сказитель не только создаёт «иллюзию сказочной реальности», но и превращает её в средство характеристики поэтических свойств народного миросозерцания. Здесь уместно напомнить финал чеховского рассказа «В овраге», когда несчастная Липа возвращается в свою деревню с мертвым ребёночком на руках.

Кругом «было поле, небо со звёздами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костёр. Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

– Вы святые? – спросила Липа у старика.

– Нет. Мы из Фирсанова».

Вопрос Липы не вызывает у мужиков ни тени смущения: они не святые, они из Фирсанова. Но ведь это же значит, что явление святых в дольнем мире крестьянском допускается как вполне реальный, никакого удивления не вызывающий факт.

В сказке Ершова Иванушка тоже чувствует обыденность чудесного, сравнивая сказочные дива с явлениями крестьянского мира, по-свойски обращаясь и с Царь-девицей, и даже с самим Месяцем Месяцовичем. Всё это включается в его домашний обиход!

Из типичных сказочных канонов часто выпадает поведение Иванушки. Возвращаясь победителем с ночного дежурства, он поёт песню, далёкую от мужицкого, крестьянского репертуара. Это литературная песня «Ходил молодец на Пресню» из комической оперы А. О. Аблесимова «Мельник, колдун, обманщик и сват». Временами сказочное повествование вбирает у Ершова литературно-романтические традиции, не чурается книжной культуры: «Кобылица молодая, / Очью бешено сверкая, / Змеем голову свила / И пустилась как стрела». Появляется знакомая по «Руслану и Людмиле» пушкинская свобода обращения с фольклором. Но при этом романтический элемент органически вписывается в сказочное повествование, мотивируется удалью Иванушки, скрывающего под своим шутовством подлинное богатырство.

Свободное владение разными пластами фольклорной культуры позволяет Ершову соединять в полемическом противостоянии разные сказочные традиции: исконно народную, с одной стороны, и уже тронутую литературностью, мещански-городскую – с другой. Сказка о Царь-девице звучит первоначально в исполнении одного из служителей двора, из того слоя, который читает «Еруслана». Именно эта, не вполне народная сказка подталкивает стольника устроить Ивану очередное испытание. Но мещанская сказка корректируется народными представлениями и вкусами Иванушки: «Хм! Так вот та Царь-девица! / Как же в сказках говорится, – / Рассуждает стремянной, – / Что куда красна собой / Царь-девица, так что диво! / Эта вовсе не красива: / И бледна-то, и тонка. / Чай, в обхват-то три вершка; / А ножонка-то, ножонка! / Тьфу ты! Словно у цыплёнка! / Пусть полюбится кому, / Я и даром не возьму». Совершенно иначе оценивает внешность Царь-девицы сластолюбивый государь: «Бесподобная девица! / Согласися быть царица! / Я едва тебя узрел – / Сильной страстью воскипел».

Так появляется в «Коньке-горбунке» сказка в сказке: литературная иронически снижается народной, возникает контраст между «господскими» и чисто народными эстетическими представлениями. Включая в повествование диалог разных сказочных культур, Ершов добивается более углублённой и социально-дифференцированной оценки изображаемых героев.

Нередко автор вводит в сказку прямые или скрытые заимствования из высокой поэтической традиции русской литературы начала XIX века. В. Г. Утков, например, заметил, что эпизод с «посыльными дворянами», которые «вдругорядь растянулись», чтобы угодить царю, перекликается с монологом Фамусова о Максиме Петровиче из комедии Грибоедова «Горе от ума». В итоге Ершов пробивается к органическому синтезу двух ещё обособленных в его эпоху культур: фольклорной и книжно-поэтической. Тонкое ощущение гармонии сказочного жанра помогает Ершову осуществить этот синтез, создавая образ сказителя, в той же мере народного, в какой и литературного, выходящего за пределы сказки, чтобы создать художественно завершённый, литературно освоенный тип её.

Однако дальнейшее движение по этой поэтической стезе требовало разрушения синтеза и обретения аналитической повествовательности некрасовского типа, к чему литература 1830-х годов была ещё не готова. Резко опередив своё литературное время, Ершов вынужден был потом безнадёжно отставать от него, пока в середине 1850-х годов ему не пришлось уступить дорогу новому поэтическому поколению – некрасовскому, демократическому. И здесь, в историческом осмыслении путей развития русской литературы, возникла известного рода несправедливость: роль великого «песенника» Кольцова в ней выявлена с предельной глубиной, а роль не менее великого «сказочника» Ершова осталась ещё недостаточно прояснённой. Но ведь без сказочно-реалистической повествовательности Ершова была бы попросту невозможна народно-поэтическая повествовательность Некрасова, достигшая кульминации в поэме «Кому на Руси жить хорошо».

Более того, свободное соединение волшебного с бытовым, космического с повседневным, столь характерное для народного миросозерцания и столь органично введённое Ершовым в литературную традицию («Звезды на небе считает, / Да краюшку уплетает»), оказалось исторически значимым для последующих судеб русской литературы. Именно народное сознание, легко преодолевающее типичную в «книжной» культуре иерархию «высокого» и «низкого», «небесного» и «земного», «исторического» и «частного», стало главным нервом «мысли народной» в романе-эпопее Л. Н. Толстого «Война и мир» с её уникальным сочетанием «великого эпического веяния с бесконечными мелочами анализа», с её погружением истории в быт и с её преображением быта в бытие. Оказалось, что в крестьянском культурном «космосе» сохранялась ещё не подвергавшаяся анализирующему и дифференцирующему сознанию целостность, от которой периодически уходила культура, но лишь для того, чтобы на новом витке своего развития уже осознанно возвратиться к ней.

Ершов написал своего «Конька-горбунка» на исходе той поэтической волны, которая на взлёте русского национального самосознания, пробуждённого Отечественной войной 1812 года, увлекалась «народной песней», сказками и былинами. Но другая волна, поднимавшаяся вслед за нею, романтически воспаряла над прозой жизни, вступала в полосу углубленного самоанализа, байронической рефлексии. Вот почему получившая огромную популярность в кругах демократических читателей сказка Ершова встретила холодный приём со стороны профессиональной, «прогрессивной» литературной критики. В. Г. Белинский не смог оценить по достоинству ни сказки Пушкина, ни сказочника Ершова: «Вы никогда не сочините своей народной сказки, ибо для этого вам надо б было, так сказать, омужичиться, забыть, что вы барин, что вы учились и грамматике и логике, и истории и философии, забыть всех поэтов, отечественных и иностранных, читанных вами, словом, переродиться совершенно; иначе вашему созданию, по проходимости, будет недоставать этой неподдельной наивности ума, не просвещённого наукою, этого лукавого простодушия, которыми отличаются народные русские сказки». Ершовского «Конька-горбунка» Белинский поставил наравне с пушкинскими «подделками»: «Говорят, что г. Ершов, молодой человек с талантом; не думаю, ибо истинный талант начинает не с попыток и подделок, а с созданий, часто нелепых и чудовищных, но всегда пламенных и, в особенности, свободных от всякой стеснительной системы или заранее предположенной цели».

Сказка Ершова знаменовала по-своему конец пушкинской эпохи в истории русской поэзии, вступавшей в период любомудрия и романтического самоуглубления. Это был закономерный этап в её развитии, так что Ершов со своим «Коньком-горбунком» неожиданно оказался на пустынном берегу. Он попытался, конечно, нырнуть в «нелепые и чудовищные» романтические волны и некоторое время успешно держался на их «пламенной» поверхности. Но всё последующее творчество Ершова: поэтическое либретто к опере «Страшный меч», драматическая повесть «Фома-кузнец», романтическая поэма «Сузге» и баллада «Сибирский казак», а также романтическая лирика – явилось неудавшейся попыткой преодоления совершённого в юности великого поэтического открытия. Пожалуй, в этом и заключается разгадка загадочной судьбы Петра Павловича Ершова в истории русской классической поэзии.

В конце 1834 года Ершов обратился с прошением в Министерство народного просвещения о назначении его учителем в Тобольскую гимназию. Вероятно, в Сибирь его звала задуманная в юности культурная программа изучения и просвещения родного края. Были на то и личные причины: смерть отца, потом любимого брата Николая. Стеснённые семейные обстоятельства требовали источника постоянного дохода: просуществовать в Петербурге на литературные заработки не было никакой возможности.

Ершов возвращается в Тобольск, но намеченная им программа оказывается всего лишь юношеской иллюзией. Прогрессивные начинания молодого педагога сталкиваются с консервативными взглядами нового директора Тобольской гимназии Е. М. Качурина. Литературная жилка в нём ещё бьется, но с каждым годом всё более и более угасает. А потом обступают Ершова семейные заботы с их горестями и радостями:

 
Проходят дни безумного волненья,
Душа зовёт утраченный покой.
Задумчиво уж чашу наслажденья
Я подношу к устам моим порой…
Исчез обман мечты самолюбивой,
Открылась вся дней прежних пустота.
Другую мне рисует перспективу
В дали годов спокойная мечта.
Домашний кров… Один или два друга…
Поэзия… Мена простых затей…
А тут любовь… прекрасная подруга,
И вкруг неё веселый круг детей…
 

Так, бессильно потянувшись к романтическому «болконскому» небу, по-ростовски прекраснодушно заканчивал свой жизненный путь этот удивительный русский человек. Толстой в эпилоге «Войны и мира» исторически точно уловил дух эпохи и судьбы людей 1820–1830-х годов. Пьер Безухов, открывший в ходе испытаний Отечественной войны 1812 года вселенский смысл каратаевской народной мудрости, вскоре уходит от него к гордым мечтам, сомнениям и тревогам. Только верная себе Наташа Ростова остается хранительницей тех ценностей, которые наверняка одобрил бы, по словам Пьера, Платон Каратаев и которые до времени вновь ушли в мирный быт, чтобы в эпоху новых потрясений осветить великие дела.

В 1856 году, когда вышло четвёртое издание сказки, Ершов писал: «Конёк мой снова поскакал по всему русскому царству. Счастливый ему путь! Журнальные церберы пока ещё молчат; или оттого, что не обращают на него ни малейшего внимания, или собирая громы для атаки. Но ведь конёк и сам не прост. Заслышав, тому уже 22 года, похвалу себе от таких людей, как Пушкин, Жуковский и Плетнёв, и проскакав в это время во всю долготу и широту русской земли, он очень мало думает о нападках господствующей школы и тешит люд честной, старых и малых, и сидней и бывалых, и будет тешить их, пока русское слово будет находить отголосок в русской душе, т. е. до скончания века».

Журнальные церберы молчали, наступала новая эпоха в истории русской поэзии…

Утром 18 августа 1869 года, оставляя навсегда любимую им семью и отходя в мир иной, Пётр Павлович Ершов прошептал верному другу и спутнику жизни пророческие слова: «Не плачь, Леночка, “Конёк-горбунок” вывезет»…

Вопросы и задания

1. Объясните, почему сказка сопровождала детские и юношеские годы Ершова.

2. В чём секрет популярности сказки «Конёк-горбунок»? Что нового внёс Ершов в традиционный жанр, которому отдали дань его предшественники Жуковский и Пушкин?

3. В чём загадка стремительного взлёта Ершова, поэта-сказочника, и столь же внезапного его угасания?

Александр Сергеевич Грибоедов (1795–1829)

Нередко у любителей русской литературы и у профессиональных знатоков её возникает недоумённый вопрос: почему столь одарённый человек, казалось бы, великий писатель создал всего лишь одну комедию «Горе от ума», вошедшую в классику русской и мировой литературы, и на этом поставил точку, отдаваясь в большей мере другим, далёким от литературы занятиям на дипломатическом поприще? Исчерпались ли у него творческие силы? Или этой комедией он исчерпал всё, что хотел сказать русскому человеку о времени и о себе?

На эти вопросы нет однозначного ответа. Хотя напрашивается один, связанный с самим характером русской литературы и культуры первой половины XIX века. Прежде всего, в русских писателях этого времени поражает всякого широта творческих интересов и какой-то человеческий универсализм. Иногда он целиком реализуется в художественном творчестве, а порой выходит далеко за его пределы. Лермонтов, например, был не только поэтом и прозаиком, но ещё и подающим надежды художником-живописцем, о чём свидетельствуют дошедшие до нас его пейзажи и портреты. О том, что Пушкин был замечательным рисовальщиком, говорят его черновые рукописи. Не случайно Т. Г. Цявловская посвятила им специальную монографию «Рисунки Пушкина».

Но личность Грибоедова даже на этом фоне поражает своим энциклопедизмом и редкостной широтою занятий и увлечений, далеко уводящих порой автора «Горя от ума» от интересов литературных. Судьба одарила Грибоедова, по его собственным словам, «ненасытимостью души», «пламенной страстью к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным». По широте духовных запросов и энциклопедизму познаний это был человек, напоминающий тип людей эпохи западноевропейского Возрождения. В университете он изучает греческий и латинский языки, позднее обучится персидскому, арабскому и турецкому. В нём просыпается ещё и дар музыканта: Грибоедов играет на фортепиано, органе и флейте, изучает теорию музыки и занимается сочинением её. Многое затерялось, но сохранились два вальса, ему принадлежащие. Музыкальные способности Грибоедова восхищали многих современников, его талант высоко ценил М. И. Глинка. Наконец, это Божией милостью дипломат, искусными усилиями которого был заключён с Персией мирный договор на чрезвычайно выгодных для России условиях. Глубина и широта познаний Грибоедова в разных отраслях наук поражала многих его современников. Поэтому литературное призвание всегда конкурировало в сознании Грибоедова с множеством иных.

Детство и юность Грибоедова

Александр Сергеевич Грибоедов родился 4 (15) января 1795 (по другим данным – 1790) года в Москве в родовитой, но обедневшей дворянской семье. Отец его, человек безвольный, в домашних делах участия не принимал, проводя свою жизнь за карточным столом, и умер рано, в 1815 году. Воспитанием Александра занималась мать, Анастасия Фёдоровна Грибоедова, женщина умная, властная и честолюбивая. Целью её жизни был выход из того захудалого состояния, в котором находилось её семейство, а надежды на это она связывала с одарённым от природы сыном Александром. Мать понимала, что путь к служебной карьере в новые времена открывала родовитость, связанная с просвещением. Поэтому она не жалела средств на образование. Домашними учителями Александра были библиотекарь Московского университета И. Б. Петрозилиус и питомец Геттингенского университета Б. И. Ион.

Окончив в числе первых учеников Московский университетский благородный пансион, Александр стал студентом словесного отделения философского факультета Московского университета. В университете Грибоедов попал в дружеский круг студентов, которым суждено войти в летописи отечественной истории. Среди них – будущий мыслитель Пётр Чаадаев, будущие декабристы Никита Муравьёв, Николай Тургенев, Иван Якушкин. Молодые единомышленники, вдохновлённые либеральными обещаниями «дней Александровых прекрасного начала», мечтают об освобождении крестьян от крепостного права, об ограничении «самовластья» конституционными формами правления. Участие России в наполеоновских войнах пробуждает в них патриотические чувства, презрение к «чужевластью мод», к «нечистому духу пустого, рабского, слепого подражанья».

Возникает конфликт Грибоедова с матерью, с кругом её богатых родственников и знакомых. Юноше претит дух искательства, с которым мать возит его на поклон к вельможному дядюшке А. Ф. Грибоедову, и студент, демонстрируя свою независимость, начинает под благовидными предлогами избегать этих встреч. Страстное увлечение сына науками пробуждает в матери тревогу и неодобрение: ведь просвещение для неё имеет цену лишь в той мере, в какой оно открывает путь к успешной придворной или дипломатической карьере.

«Поэзия!! Люблю её без памяти, страстно», – признавался Грибоедов. И любовь эта проснулась в нём тоже в университетские годы. Он читает товарищам собственные стихи, сатиры, эпиграммы, а также пишет комическую драму «Дмитрий Дрянской» – пародию на трагедию В. А. Озерова «Дмитрий Донской», – в которой осмеивает распрю, возникшую между русскими и немецкими профессорами в Московском университете.

Все эти «безумные» увлечения Александра являются источником нарастающего семейного конфликта – основы будущей комедии «Горе от ума»:

 
     Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдётся: враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам Бог возбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным, —
     Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем! опасным!!
 

Нет ничего удивительного в том, что этот «опасный мечтатель» уже в начале 1812 года читал своему наставнику и другу Б. И. Иону «отрывок из комедии, им задуманной»; это были начатки «Горя от ума».

В 1808 году он получил степень кандидата словесных наук и перешёл на этико-политическое (юридическое) отделение, которое окончил за два года со степенью кандидата прав. Но и на этот раз юноша остался в университете, чтобы продолжить изучение математических и естественных наук. За шесть с половиной лет Грибоедов прошёл курсы трёх факультетов Московского университета и в 1812 году готовился к экзаменам на получение учёной степени доктора юридических наук.

Отечественная война 1812 года круто изменила судьбу Грибоедова, навсегда оборвала его мечты о поприще учёного. Добровольцем он вступает в действующую армию – корнетом Московского гусарского, а потом Иркутского полка. В военных походах ему участвовать не пришлось, но дух народной войны оказал решительное влияние на его мировоззрение.

Лучшие люди из дворян поняли тогда, что истинным спасителем отечества, отстоявшим свободу и независимость России от иностранного порабощения, явился простой русский солдат. В ходе войны 1812 года они почувствовали себя частицей этого народа, приняли его дух, его интересы, надежды и чаяния. «Именно 1812 год, а вовсе не заграничный поход создал последующее общественное движение, которое было в своей сущности не заимствованным, не европейским, а чисто русским», – говорил декабрист М. И. Муравьёв-Апостол.

Грибоедов и поколение просвещённых дворян его времени волею судеб оказались участниками событий всемирно-исторического масштаба и значимости, которые раскрыли перед ними глубокое понимание роли народа в истории. Казалось, что победоносная война станет залогом освобождения народа и от внутреннего ига, от гнёта унизительных крепостнических отношений. Однако эти ожидания не оправдались.

После Отечественной войны Александр I, забыв о реформаторских мечтаниях юности, взял довольно консервативный внешний и внутренний курс. С помощью Аракчеева началась организация военных поселений. Значительная часть русского дворянства, считавшая успехи в войне своей собственной, «дворянской» заслугой, с лихвой возмещала убытки, нанесённые войной, за счёт истинного победителя – крепостного мужика.

«Ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в классе народа, – писал декабрист А. А. Бестужев. – Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас вновь тиранят господа».

Послевоенная ситуация ещё более обострила глубокий раскол внутри русского дворянства. Патриотически настроенная его часть своим долгом считала отстаивание народных интересов, но широкая его масса замкнулась в кругу кастовых, сословных начал. Раскол этот прошёл через семьи, коснулся глубинных жизненных основ, поставил под сомнение многие родственные и дружеские связи. Декабрист И. Д. Якушкин в своих «Записках» рассказал о полном разрыве, который произошёл у него на этой почве с родным дядей. «Имея полное убеждение, что крепостное состояние – мерзость, я был проникнут чувством прямой моей обязанности освободить людей, от меня зависящих. Моё предложение дядя выслушал даже без удивления, но с каким-то скорбным чувством; он был уверен, что я сошёл с ума».

В 1816 году, по окончании войны с Наполеоном, Грибоедов уходит в отставку, приезжает в Петербург и определяется на службу в Коллегию иностранных дел, встречаясь здесь с молодыми чиновниками А. С. Пушкиным и В. К. Кюхельбекером. Большинство друзей Грибоедова этих лет – декабристы, члены Союза Спасения, а потом – Союза Благоденствия. К их числу принадлежат друг Грибоедова С. Н. Бегичев, известный поэт П. А. Катенин.

Патриотические убеждения и литературные пристрастия приводят Грибоедова в круг писателей-«архаистов», связанных с театром. Возглавляет его плодовитый драматург и театральный деятель А. А. Шаховской. Вместе с П. А. Катениным, А. А. Жандром, Н. И. Хмельницким Грибоедов пробует силы на театральном поприще, участвует в создании оригинальных и переводных комедий. Это ещё не настоящая литература, скорее «проба пера», сознательно рассчитанная на вкусы великосветской театральной публики, увлекавшейся тогда жанром «лёгкой» комедии во французском стиле. Здесь не требовалось глубины и серьёзности, но необходимы были навыки комедийного мастерства и знание законов сцены. Такие вещи и писались иногда совместно; один придумывает интригу, другой сочиняет диалоги, третий – куплеты, четвёртый – музыку. В «Горе от ума» техника изготовления подобных пьес высмеяна Грибоедовым в рассказе Репетилова:

 
Однако ж я, когда, умишком понатужась,
     Засяду, часу не сижу,
И как-то невзначай, вдруг каламбур рожу.
Другие у меня мысль эту же подцепят,
И вшестером глядь водевильчик слепят,
Другие шестеро на музыку кладут,
Другие хлопают, когда его дают.
 

Петербургские комедии Грибоедова были школой писательского мастерства на пути к созданию главного произведения, принёсшего ему заслуженную славу, – комедии «Горе от ума», над которой он продолжал трудиться.