Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

Воспитатель наследника

С 1817 года начался крутой поворот в жизни Жуковского, заставивший его на долгое время отложить занятие поэтическим творчеством во имя другой, не менее, а, может быть, даже более значимой в его глазах исторической миссии. В 1817 году он становится учителем русского языка великой княгини (впоследствии императрицы) Александры Федоровны. А в 1826 году ему предлагают должность наставника-воспитателя великого князя Александра Николаевича (будущего императора Александра II).

Близость Жуковского ко двору вызывала иронические и даже язвительные улыбки у многих петербургских либералов того времени. Декабристу А. А. Бестужеву, по преданию, приписывается злая эпиграмма:

 
Из савана оделся он в ливрею,
На ленту променял свой миртовый венец,
Не подражая больше Грею,
С указкой втёрся во дворец…
 

Но Жуковский смотрел на порученное ему дело иначе: «Моя настоящая должность, – писал он, – берёт всё моё время. В голове одна мысль, в душе одно желание… Какая забота и ответственность! Занятие, питательное для души! Цель для целой отдельной жизни!.. Прощай навсегда поэзия с рифмами! Поэзия другого рода со мною. Ей должна быть посвящена остальная жизнь».

Жуковский сам подбирает педагогов, разрабатывает план воспитания наследника, рассчитанный на 12 лет. В основу положены гуманитарные науки, особое внимание уделено изучению истории, которую Жуковский называет лучшей школой для будущего монарха. Но главной задачей Жуковский считает «образование для добродетели» – развитие в питомце высокого нравственного чувства. О духе и направлении такого воспитания свидетельствуют стихи Жуковского, сочинённые им по случаю рождения своего будущего ученика в 1818 году:

 
Да встретит он обильный честью век!
Да славного участник славный будет!
Да на чреде высокой не забудет
Святейшего из званий: человек.
 

Жуковский выполнил свою историческую миссию: в Александре II он воспитал творца «Великих реформ» 1860-х годов и освободителя крестьян от крепостной зависимости. В 1841 году Жуковский завершил своё дело и вышел в отставку. Последнее десятилетие жизни он провёл за границей, где весной 1841 года женился на дочери старого друга, немецкого художника Е. Рейтерна.

Поэмы Жуковского

В эти годы он занят в основном переводами эпоса европейских и восточных народов, среди которых главное место занимает непревзойденный до сих пор перевод «Одиссеи» Гомера. В центре переводных произведений последнего периода творчества Жуковского оказались романтические сюжеты, близкие по нравственно-философскому смыслу его балладам. Это конфликтные ситуации, испытывающие человеческую совесть. В «Аббадоне» (из второй песни поэмы «Мессиады» Ф. Г. Клопштока) – страдания серафима Аббадоны, восставшего против Бога и глубоко раскаявшегося в этом. Бунт против Бога губит душу Аббадоны, «вечная ночь» поглощает её. Тщетны его мольбы и метания: в своих страданиях он обречён на бессмертие.

Тема эта получит своё продолжение в русской поэзии сначала у Пушкина, а потом в поэме М. Ю. Лермонтова «Демон», где у неё будет иное разрешение, потому что сам образ падшего ангела обретёт более живые и сложные человеческие черты.

Высшей добродетелью считает Жуковский раскаяние грешника, пробуждение в нём совести, которое искупает грехи и открывает двери в рай («Пери и ангел»). И напротив, человек, потерявший совесть, неизбежно обречён на возмездие: он или губит себя сам, или становится жертвой обстоятельств, за которыми скрывается Божье попущение, высший нравственный суд («Красный карбункул» из И. П. Гебеля; «Две были и ещё одна» – переложение баллад Р. Саути и прозаического рассказа И. П. Гебеля).

В поэме «Суд в подземелье» (из Вальтера Скотта) Жуковский касается мотива христианской жизни, утратившей милосердие. Монастырь, его лишённый, становится оплотом жестокости. Девушка монахиня, проявившая слабость в любви, погребается заживо в подземелье монастыря.

В этой поэме Жуковский предчувствует некоторые мотивы из будущего лермонтовского «Мцыри». Но особенно близок к ней перевод «Шильонского узника» Байрона. Казалось бы, здесь всё предвещает «Мцыри» – и форма стиха, и герой, свободолюбивый, любящий природу, родину, братьев, томящийся в одиночестве. Но трагедия утраты свободы у Жуковского, в сравнении с Байроном и будущим Лермонтовым, приглушена: смягчены вольнолюбивые порывы героя, а в финале звучит мотив примирения:

 
День приходил – день уходил —
Шли годы – я их не считал;
Я, мнилось, память потерял
О переменах на земли.
И люди наконец пришли
Мне волю бедную отдать.
За что и как? О том узнать
И не помыслил я – давно
Считать привык я заодно:
Без цепи ль я, в цепи ль я был,
Я безнадежность полюбил…
     И…столь себе неверны мы!..
     Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул —
Я о тюрьме своей вздохнул.
 

Глубоко поэтична сказка Жуковского «Ундина» (стихотворное переложение прозаической повести Ф. Ламот-Фуке). Ундина – это дитя водной стихии, но не холодная русалка, а девушка, способная на глубокое чувство любви. И когда рыцарь, муж Ундины, заглушил совесть и оскорбил любовь, полились горькие слёзы из её глаз:

 
Плакала, плакала тихо, плакала долго, как будто
Выплакать душу хотела; и быстро, быстро лияся,
Слезы её проникали рыцарю в очи и сладкой
Болью к нему заливалися в грудь, пока напоследок
В нём не пропало дыханье, и он не упал из прекрасных
Рук Ундины бездушным трупом к себе на подушку.
«Я до смерти его уплакала», – встреченным ею
Людям за дверью сказала Ундина и тихим, воздушным
Шагом по двору, мимо Бертальды, мимо стоявших
В страхе работников, прямо прошла к колодцу, безгласной,
Грустной тенью спустилась в его глубину и пропала.
 

Но основной труд позднего периода жизни Жуковского пал на перевод «Одиссеи» Гомера. «Какое очарование в этой работе, – признавался поэт, – в этом простодушии слова, в этой первобытности нравов, в этой смеси дикого с высоким, вдохновенным и прелестным, в этой живописности до излишества, в этой незатейливости и непорочности выражения, в этой болтовне, часто чересчур изобильной, но принадлежащей характеру безыскусственности и простоты…» Удача этого перевода связана со зрелым чувством романтического историзма. Античный мир для Жуковского уже не предмет для копирования, не «образец», как для классицистов, а своеобразный, органичный и замкнутый в себе уклад жизни, со своими, исторически объяснимыми взглядами на мироздание и место человека в нём. Это детство рода человеческого, прекрасное в своей наивности и неповторимости.

Жуковский скончался 12 (24) апреля 1852 года в Баден-Бадене. Согласно завещанию, тело поэта доставили в Россию и предали земле на кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге.

Вопросы и задания

1. Подготовьте рассказ о характерных особенностях Жуковского-поэта и Жуковского-переводчика, подтверждая свои суждения анализом его произведений.

2. Подготовьте справку о Московском университетском Благородном пансионе, его наставниках и учениках. Покажите, какую роль сыграл Пансион в становлении Жуковского-поэта.

3. Раскройте характерные признаки романтического мироощущения в элегических и пейзажных стихах Жуковского.

4. Как преодолевает Жуковский-поэт любовную драму, в чём видит он духовный смысл любви?

5. Какие варианты житейского пути сопоставлены в стихотворении Теон и Эсхин?

6. Подготовьте выборочное чтение фрагментов стихотворения «Певец во стане русских воинов». Составьте комментарий к нему (поясните незнакомые слова, расшифруйте события, имена исторических лиц, о которых упоминает поэт).

7. Почему Жуковский получил шутливое прозвище «балладник»? Чем был привлекателен жанр баллады для поэтов-романтиков?

8. Подготовьте сообщение о педагогической деятельности Жуковского.

Иван Иванович Козлов (1779–1840)

Вряд ли есть на земле русский человек, сердце которого не замрёт в сладкой тревоге при звуках «Вечернего звона»:

 
                   Вечерний звон, вечерний звон!
                   Как много дум наводит он,
                   О юных днях в краю родном,
                   Где я любил, где отчий дом.
                   И как я, с ним, навек простясь,
                   Там слушал звон в последний раз!
 
 
                   Уже не зреть мне светлых дней
                   Весны обманчивой моей!
                   И скольких нет теперь в живых,
                   Тогда весёлых, молодых!
                   И крепок их могильный сон,
                   Не слышен им вечерний звон!
 
 
                   Лежать и мне в земле сырой,
                   Напев унылый надо мной
                   В долине ветер разнесёт.
                   Другой певец по ней пройдёт,
                   И уж не я, а будет он
                   В раздумье петь вечерний звон!
 

Что-то до боли родное и близкое есть в этом романсе, ставшем русской народной песней. Вопреки трагическому содержанию, какой-то «свет невечерний» излучают эти стихи. Козлов поёт о грустных вроде бы вещах. Но вечерний звон несёт благую весть оттуда, где – верил русский человек! – нет смерти, воздыхания и печали, где «праведные упокоеваются»[8]8
  См.: Ефрем Сирин. Творения. Том второй. Торжественная песнь на кончину праведников. Электронный ресурс. Режим доступа: https://religion.wikireading.ru/154521. Время обращения 12.11.2019.


[Закрыть]. Голос певца плачет, грустит, но веет душевным здоровьем от этой печали, сквозь слёзы проступает улыбка надежды, в тайных муках светится духовная радость. Чувствуешь, что эти стихи – вольный авторский перевод стихотворения ирландского англоязычного поэта Томаса Мура – написал человек, познавший тяжкую долю, но и ощутивший великую очищающую силу, которую даёт человеку трагический опыт жизни. Его-то горькую чашу Иван Иванович Козлов принял полной и испил до дна.

Когда в 1825 году отдельным изданием вышла в свет поэма Козлова «Чернец», друг автора, Василий Андреевич Жуковский, в предисловии к ней сказал: «Мы не хотим предупреждать суда наших читателей о небольшой поэме, которую здесь им предлагаем: и без нас они найдут в ней красоты возвышенные, и без нас могут заметить, что воображение поэта согрето пламенем чувств, что язык его силён, прост и живописен. Мы скажем несколько слов о самом поэте. Судьба его должна возбудить нежнейшее участие в каждом благородном сердце. Несчастье, часто убийственное для души обыкновенной, было для него гением животворящим. Он имел довольно мужества, чтоб посмотреть прямо в лицо своему страшному посетителю. В молодых летах, проведённых в рассеянности большого света, он не знал того, что таилось в его душе, созданной понимать высокое и прекрасное, – несчастие открыло ему эту тайну: похитив у него лучшие блага жизни, оно даровало ему поэзию. Вот уже пятый год, как он без ног и слеп; существенный мир исчез для него навсегда; но мир души, мир поэтических мыслей, высших надежд и веры открылся ему во всей красоте своей: он живёт в нём и в нём забывает свои страдания, часто несносные».

Детские и юношеские годы

Иван Иванович Козлов родился 11(22) апреля 1779 года в Москве в родовитой, но небогатой дворянской семье. Отец поэта, вельможа екатерининского времени, дал сыну типичное великосветское образование. Юношей Козлов знал французский и немецкий, а впоследствии овладел английским и итальянским языками. И в то же время, по словам дочери поэта, «с детства он любил всё русское, родное, и с ранней юности религиозное глубокое чувство укоренилось в его душе». Тогда же, в дни первой молодости в Москве, Козлов близко сошёлся с братьями Андреем и Александром Тургеневыми, а также с В. А. Жуковским, «дружба которого была ему постоянно утешительной спутницей до самой могилы».

Не забудем, что «допожарная» Москва начала XIX века была центром литературных сил России. Здесь зарождались новые предромантические веяния, Н. М. Карамзин писал «Бедную Лизу». Здесь при Московском университете при активном участии братьев Тургеневых открылось «Дружеское литературное общество», где обсуждались новинки европейской литературы, читались собственные элегические стихи и переводы.

«Загадочно сложение человеческих душ, – писал об этом времени биограф Жуковского Б. К. Зайцев. – Несомненно, что тогда по вершинам российским прошло дуновение меланхолии, чувствительности, обострённой отзывчивости на трогательное и печальное». Уходя от просветительства с его холодным рационализмом, от классицизма с его строгими эстетическими канонами, молодые люди вынашивали идеал «прекрасной души», «чувствительного сердца», «благородной человечности», культивировали нравственное совершенствование. Смысл жизни открывался им не в гражданских добродетелях, одетых в воинские доспехи, а в тихих радостях семейной жизни, в прелестях дружбы, в занятиях литературой. Блуждая по окрестностям Подмосковья, молодой человек, поклонник «Бедной Лизы» Карамзина и «Марьиной рощи» Жуковского, учился «быть другом мирных сёл, любить красы природы». На сельском кладбище за церковной оградой, в тени густых берёз, освещённых косыми лучами заходящего солнца, он предавался меланхолическим размышлениям о скоротечности человеческой жизни, о тайне загробного существования.

Государственная служба его не прельщала, души он к ней не прилагал и в департамент ходил поневоле – для заработка. Козлова ещё в пятилетнем возрасте зачислили сержантом в лейб-гвардии Измайловский полк, в шестнадцать лет он стал прапорщиком, а ещё через два года – подпоручиком.

Но в 1798 году молодой человек внезапно вышел в отставку, определился на штатскую должность: военной карьере он предпочел другое. Красавец, один из лучших в Москве танцоров, он – завсегдатай светских балов, покоритель женских сердец. Он является сюда с неизменной спутницей, двоюродной сестрой Анной Хомутовой, наперсницей, подругой «златых дней его весны». Знаток немецкой и французской поэзии, начитанный и глубоко просвещённый, он блещет красноречием и остроумием, но поэтический талант ещё дремлет в нём не пробуждённый.

В апреле 1809 года Козлов женится на Софье Андреевне Давыдовой. В 1810 году у него рождается дочь Александра, в 1812 году – сын Иван… Но на ночном небе Москвы уже зависает зловещая звезда, грозная комета 1812 года. Летом полчища Наполеона переходят через Неман и вторгаются в русские пределы. Под началом военного губернатора графа Ростопчина Козлов служит во Втором комитете для образования военной силы.

За три дня до прихода вражеских войск он оставляет Москву и вместе с женой и детьми отправляется в Рыбинск. Завершается целая эпоха в жизни Козлова, в судьбе Москвы, в истории Отечества. В памяти останется вечерний звон сорока сороков московских церквей, юные дни в краю родном, первые сердечные тревоги, первые радости семейной жизни и – толпы беженцев, огненное зарево, видимое по ночам за многие десятки вёрст от застав уходящей в небытие «допожарной» Москвы…

В 1813 году Козлову пришлось вместе с семьей отправляться на государственную службу уже в Петербург. Дом в Москве сгорел вместе с оставленным в нём имуществом, семейными реликвиями, родовыми преданиями и воспоминаниями. Николай Иванович Тургенев, занимавший довольно высокое положение в правительственных верхах, помог Козлову определиться на службу в Департамент государственных имуществ.

Но недаром говорится, что горе одно не ходит: в 1816 году Козлов почувствовал ревматические боли в ногах, никакое лечение не помогало, и вскоре паралич навсегда приковал его к постели. Затем последовал новый удар: Козлов заметил, что теряет зрение. Болезнь стремительно прогрессировала – и к 1821 году он окончательно ослеп, но одновременно судьба пробудила в нём поэта.

Стихотворные послания И. И. Козлова

Развивая романтические традиции поэзии Жуковского, Козлов «пошёл гораздо дальше своего учителя в поэтическом автобиографизме, – отмечает исследователь его творчества В. Сахаров. – Жуковский туманен, возвышен, всё время как бы парит, стремится ввысь, в мир идеальный… нигде он не скажет чётко и прямо: “я плакал, я страдал”. “Я” Жуковского всё время переходит в безличное “мы”, стремится слиться с чувствами читателей и выразить общее настроение… Козлов же говорит “от первого лица” гораздо чаще и смелее. Его тема – собственная судьба… Поэт все время говорит: “А я, я слёз не проливал”, “я в неге счастья, я в слезах, моё упорно сердце бьётся”. Это доверительный разговор с читателем о самом себе, своих страданиях и переживаниях, автобиографическое повествование в стихах, где говорится не о внешней биографии, а о жизни души».

Козлов дебютировал в печати стихотворным посланием «К Светлане» (1821), адресованным Александре Андреевне Воейковой (урожденной Протасовой), племяннице Жуковского, получившей в литературном мире имя Светлана, после того как Жуковский посвятил ей одноимённую балладу. Эта живая, энергичная и отзывчивая женщина стала добрым гением поэта и другом его семьи. Она называла Козлова братом, утешала и успокаивала в минуты отчаяния, читала ему английских поэтов.

В послании «К Светлане» внутренняя жизнь поэта развернута во времени, с нарастающим драматизмом, с переходами от радости к скорби, от чувств горестных к вере и надежде. С приходом Светланы в душе поэта расцветает радость. Но сквозь наигранную бодрость пробивается сердечная боль:

 
То правда, жизнь отравлена,
Моё напрасно сердце билось,
Мне рано отцвела весна,
И солнце в полдень закатилось…
 

И только в финале, пройдя через неведомые лирике Жуковского сомнения и тревоги, через согревающие сердце молитвы, душа поэта обретает надежду и веру:

 
Да милосердый наш Отец
Вонмет несчастного моленье
И за терновый мой венец
Невинным даст благословенье! —
И скоро исчезает страх,
Молитва сердце согревает,
И вдруг на радужных лучах
Надежда с верою слетает.
И ты, и ты, ночная тень,
Рассеешься, пройдут туманы, —
И расцветёт мой ясный день,
День светлый, как душа Светланы.
 

Козлов, идя вслед за своим учителем Жуковским, наполняет отвлечённые поэтические формулы предшественника конкретным и психологически усложнённым переживанием. Особенно зримо это проявляется в послании «К другу Василию Андреевичу Жуковскому. По возвращении его из путешествия» (1822). Это исповедь человека, пытающегося найти выход из тяжелейших испытаний. Он отдается игре воображения, рассказывая, как он в мечтах уносился к другу в Швейцарию. Но сдержать приливы тоски и отчаяния ему всё-таки не удаётся. Козлов вспоминает, что пять лет прикован к постели, «пять целых лет» томится в страданиях. Он торопится насмотреться на жену и детей, сохранить в памяти их образ:

 
И я с отчаянной тоской
На них стремил взор тусклый мой.
На миг покинуть их боялся,
К моей груди их прижимал,
От горя думать забывал,
Смотрел на них… но уж скрывался
Мне милый вид в какой-то тме:
Он исчезал, сливался с мглою,
И то, что есть, казалось мне
Давно минувшею мечтою.
 

Когда Пушкин прочел эти стихи, он написал своему брату Льву, находившемуся в дружбе с Козловым: «Ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образцом мучительной поэзии». Душа поэта уже не выдерживает такого испытания, она на грани гибели, на пределе опустошения:

 
Так догорает, одинок,
Забытый в поле огонёк…
 

И только молитва к Творцу дает поэту благодатную силу и волю к возрождению:

 
Носилось что-то надо мной.
Душа отрадный глас ловила —
И вера, огненной струёй,
Страдальцу сердце оживила.
 

Ему кажется теперь, что своим страдальческим крестом он вымолит у Бога счастливую долю для своих детей. Эта надежда даёт на какое-то время целебный мир и тишину его измученной душе.

Но примириться с утратами всё ещё тяжело. Вновь поднимается ропот, являются безответные вопросы: «Как мир прелестный позабыть? / Как не желать, как не тужить? / Живому с жизнью как проститься?» И тогда взамен утраченной земной красоты является к нему другая, «священная красота». Любовь к Светлане у Козлова лишена чувственных страстей. Это любовь платоническая, в которой женщина является ангелом, слетающим в «обитель горя» из заоблачных сфер.

 
Светлана добрая твоя
Мою судьбу переменила,
Как ангел Божий низлетя,
Обитель горя посетила —
И безутешного меня
Отрадой первой подарила.
 

Другим утешением ослепшего поэта является «снов пленительный обман». Во сне потухшие краски вспыхивают в какой-то огненной красоте:

 
Однажды как-то я забылся
Обманчивым, но сладким сном:
И вдруг далёко очутился
Один на берегу крутом,
Там, у родной Москвы. День знойный
Мне снилось, ярко догорал,
И вечер пламенно спокойный
Во всей красе своей блистал;
Внизу Москва-река сверкала,
Игриво рощу обтекала;
В дали гористой под селом
Был виден лес, желтели нивы,
А близ Дербента, над прудом
Тенистые дремали ивы,
И зеленело за рекой
Девичье поле пред глазами,
И монастырь белел святой
С горящими, как жар, крестами;
От стен к приманчивым струям
Долинка ясная пестрела;
Тут домик сельский; в липах там
Часовня спрятаться хотела;
На всех соседственных холмах
Сады и дачи красовались
И в ярких вечера огнях
Струей багряной освещались;
И зелень рощей и полян
Сливалась с твердью голубою,
И стлался золотой туман
Над белокаменной Москвою.
 

Н. В. Гоголь сказал: «Глядя на радужные цвета и краски, которыми кипят и блещут его роскошные картины природы, тотчас узнаёшь с грустью, что они уже утрачены для него навеки: зрящему никогда бы не показались они в таком ярком и даже преувеличенном блеске. Они могут быть достоянием только такого человека, который давно уже не любовался ими, но верно и сильно сохранил об них воспоминание, которое росло и увеличивалось в горячем воображении и блистало даже в неразлучном с ним мраке. Но и в сих созданиях, в которых, кажется, он стремится позабыть всё грустное, касающееся собственной души, и ловит невидимыми очами видимую природу – и здесь, под цветами, горит тихая печаль». Эта печаль прорывается в горьких стихах, завершающих «цветной» сон поэта:

 
О, для чего ж в столь сладком сне
Нельзя мне вечно позабыться!
И для чего же должно мне
Опять на горе пробудиться!
 

П. А. Вяземский, хорошо знавший Козлова, сказал о нём: «Отчужденный утратами физическими от земной жизни, ожил он с лихвою в другом мире». Это был не только мир великих писателей, русских и западноевропейских, но и мир его собственной поэзии:

 
Но для меня лишь в ней одной
Цветёт прекрасная природа!
 

Драматическая исповедь поэта дает нам в полном объёме сложную историю борьбы страдальца с самим собой, со своим горем, борьбы, завершающейся торжеством жизнеутверждающих начал:

 
Изведал я, что убивать
Не могут грозные страданья,
Пока мы будем сохранять
Любви чистейшей упованья.
И здесь ли, друг, всему конец?
Взгляни… над нашими главами
Есть небо с вечными звездами,
А над звездами их Творец!
 

Ф. И. Тютчев заметил: «Я не знаю сочинений, которые заставляли бы менее ощущать ужас перед ничтожеством жизни, овладевающий нами при встрече с невозвратимым прошлым, как те, что нам остались от Ивана Козлова, – столько истинной жизни было в этом человеке».