Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

Детство

Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве 26 мая (6 июня) 1799 года в день светлого праздника Вознесения Господня. «Эти сведения о месте и времени рождения Пушкина можно рассматривать как некие символы, – замечал профессор И. М. Андреев. – Величайший русский национальный поэт – родился в Москве, в сердце России, и сам стал сердцем русской литературы; он родился в чудесном весеннем месяце мае – и явил собою светлую дивную весну чудесной русской литературы… Пушкин родился в день Вознесенья – и весь его жизненный и творческий путь явил собою непрестанное восхождение к недостижимому на земле идеалу Совершенства, который, в его понимании, представлял собою триединый тройственный образ Истины, Добра и Красоты. Неслучайно и последние предсмертные слова его – “выше, пойдём выше” – звали стремиться ввысь»[15]15
  См.: Андреев И. Русские писатели XIX века. Очерки по истории русской литературы XIX века. М.: Русский паломник, 2009.


[Закрыть].

Пушкин родился в небогатой, но родовитой дворянской семье, корни которой уходили в седую древность. Первое упоминание о своих пращурах он находил в русских летописях, относящихся ещё к эпохе Александра Невского.

Детские годы Пушкина прошли ровно и счастливо, способствуя формированию в нём будущего «нормального гения». Русский критик XIX века А. В. Дружинин писал, что «Пушкин в классной комнате своего дома и Пушкин в Царском Селе был живым, бойким и остроумным мальчиком, но не чудом в ряду других юношей. Он не мечтал о сочинении “Разбойников”, не влюблялся отчаянно, имея двенадцать лет от роду, не придумал проказ, вследствие которых юность большей части гениев бывает так плачевна»[16]16
  См.: Дружинин А. В. А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений // Дружинин А. В. Прекрасное и вечное. М., 1988. – С. 52–117.


[Закрыть].

С раннего детства Пушкин был погружён в литературную атмосферу. Его отец, Сергей Львович, человек артистичный, остроумный, блистал в светском обществе своей образованностью и каламбурами. Брат отца, Василий Львович Пушкин, живший тогда в Москве, был признанным в литературных кругах поэтом. Маленький Пушкин имел счастливую возможность встречать на домашних вечерах Батюшкова и Жуковского, Дмитриева и Карамзина. «Нет сомнения, – писал П. А. Вяземский, – что первым зародышем дарования своего, кроме благодати свыше, обязан он был окружающей его атмосфере».

Воспитателями Пушкина, по дворянской традиции тех лет, были иностранцы. В доме царила французская речь, и Пушкин с раннего возраста овладел французским языком в совершенстве. С девяти лет в нём проснулась и стала развиваться страсть к чтению. Он забирался в богатую библиотеку своего отца, где была представлена в полном объёме французская литература XVII–XVIII веков, и проводил там целые дни, а порой и бессонные ночи. Любовь к книге Пушкин сохранил на всю жизнь. «Чтение – вот лучшее учение», – утверждал он. За превосходное знание французского языка лицейские товарищи прозвали Пушкина «Французом».

Казалось бы, это обстоятельство могло отрицательно повлиять на творческое становление русского поэта. Однако ещё А. В. Дружинин замечал, что «воспитание, полученное Александром Сергеевичем в доме родительском, при всей его французской односторонности, имело свои хорошие стороны… Оно сообщило его уму ту остроумную гибкость, без которой поэту невозможно творить на языке, ещё не вполне установившемся, каков был русский язык в эпоху деятельности Пушкина. Карамзин и Пушкин, столь много сделавшие для родного слова, были оба писателями светски-образованными, знающими много языков и особенно сильными во французской словесности. Законы французского языка, столь определённого, сжатого, обработанного и в совершенстве развивающего умственную гибкость пишущего, были им знакомы до тонкости, и такое знакомство не могло пропасть даром для людей, имеющих в виду упрощение русской речи и сближение языка разговорного с языком письменным».

К тому же французское воспитание Пушкина гармонически уравновешивалось другим, национальным, русским. В летние месяцы в подмосковном имении Захарово мальчика окружала народная среда. Зажиточные крестьяне этого села находили время веселиться: песни и хороводы водились там по всем праздникам. В двух верстах от Захарова располагалось богатое село Вязёмы с приходской церковью, куда Пушкины ездили к обедне. В начале XVII века это село принадлежало Борису Годунову: сохранялись построенная им колокольня и вырытые по его повелению пруды. Разговоры взрослых о Годуновых, об участии Пушкиных в событиях Смутного времени отложились в памяти мальчика и явились первотолчком к возникновению замысла «Бориса Годунова».

Первой наставницей Пушкина в русском языке была бабушка Мария Алексеевна, женщина доброй души, русского склада ума и характера. Лицейский друг Пушкина Дельвиг восхищался её колоритной речью в письмах к внуку. Добрым учителем мальчика в Законе Божием и церковнославянском языке был известный московский проповедник и духовный писатель Александр Иванович Беликов, священник Мариинского института. Слуга Пушкина Никита Козлов, преданный спутник его жизни от детских лет до роковой дуэли (он внёс раненого Пушкина на руках из кареты в дом на Мойке), был талантливым исполнителем былин и сказок и даже сочинителем собственных стихов.

Исключительную роль в жизни и поэтической судьбе Пушкина сыграла его няня Арина Родионовна Яковлева. По словам первого биографа Пушкина П. В. Анненкова, она «принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодости с притворной строгостью оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил её родственною, неизменною любовью и, в годы возмужалости и славы, беседовал с нею по целым часам. Это объясняется ещё и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя короче, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у неё с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями её…»[17]17
  См.: Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., 1984.


[Закрыть]

«Страсть к поэзии, – вспоминал брат Пушкина Лев Сергеевич, – проявилась в нём с первыми понятиями: на восьмом году, умея уже читать и писать, он сочинял на французском языке маленькие комедии». Пушкин любил разыгрывать в детской комнате эти французские пьески: актёром был он сам, публику изображала старшая (на два года) сестра Оля, с которой мальчик был очень дружен.

Отрочество. Лицей

Когда Пушкину исполнилось 12 лет, родители задумались о продолжении его образования. Как раз в это время в Петербурге Александр I открывал Лицей для подготовки молодых людей из лучших дворянских семей к службе в высших государственных должностях. Устав Лицея был разработан М. М. Сперанским. В проекте государственных реформ, одобренных Александром I, предполагалось ограничение самодержавия конституцией. Требовались люди с новым взглядом на призвание государственного человека, служащего делу, а не лицам.

Далеко не богатым и не знатным Пушкиным пришлось прибегнуть к протекции влиятельного знакомого, Александра Ивановича Тургенева, чтобы устроить Пушкина в Лицей. В июне 1811 года Василий Львович привёз своего племянника в Петербург на приёмные экзамены. Выдержав испытания, Пушкин в числе 30 воспитанников был принят в Лицей.

19 октября 1811 года в торжественной обстановке состоялось открытие Лицея. Питомец Геттингенского университета, профессор естественного права Куницын держал речь об обязанностях гражданина в присутствии царя и царской семьи, высшего духовенства, членов Государственного совета, министров.

Лицей был задуман как образцовое учебное заведение закрытого типа. Воспитанники проводили в его стенах безвыходно шесть лет. Лицейское образование приравнивалось к университетскому. Обычная система оценки знаний воспитанников баллами была заменена подробными письменными отзывами профессоров. Уставом запрещались телесные наказания, в интернате не было обычного казарменного устройства: каждый воспитанник имел свою комнату. На учение отводилось 7 часов в день. Остальное время посвящалось прогулкам, играм, гимнастике, чтению. Библиотека выписывала всю периодическую печать, и лицеисты были в курсе общественных и литературных событий.

Под помещение Лицея отвели один из флигелей дворца. В распоряжении воспитанников оказались Царскосельские сады, которые сыграли неоценимую роль в воспитании поэтического гения Пушкина. Русский поэт И. Ф. Анненский писал: «Именно здесь, в этих гармонических чередованиях тени и блеска; лазури и золота; воды, зелени и мрамора; старины и жизни; в этом изящном сочетании природы с искусством Пушкин ещё на пороге юношеского возраста мог найти все элементы той строгой красоты, которой он остался навсегда верен и в очертаниях образов, и в естественности переходов, и в изяществе контрастов (сравните их хотя бы с прославленными державинскими), и даже в строгости ритмов…<…> Этого мало: в Царском Селе поэта окружали памятники нашего недавнего прошлого, в нём ещё жил своей грандиозной и блестящей красотой наш восемнадцатый век, и Пушкин должен был тем живее чувствовать славу и обаяние недавних подвигов русского оружия, что его первые царскосельские годы совпали с событиями Отечественной войны. Не отсюда ли, не из этих ли садов, не от этих ли памятников, простых и строгих, но много говоривших сердцу впечатлительного юноши, идут те величавые образы, которые так бесконечно разнообразны на страницах его поэзии?»

В лицейских садах Пушкин ощутил свою причастность к славной истории Отечества: на Чесменской колонне в Царскосельском парке было высечено имя его двоюродного деда Ивана Абрамовича Ганнибала. В Царском Селе, этом пантеоне русской славы, каждый из лицеистов, сын родовитых дворянских фамилий, чувствовал себя ещё и духовным сыном общей для всех матери – России.

«Жизнь наша лицейская, – вспоминал И. И. Пущин, – сливается с политическою эпохой родной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечной молитвой, обнимались с родными и знакомыми; усатые гренадёры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита!» Пушкин писал:

 
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шёл мимо нас… и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега. («19 октября 1836 года»)
 

В основе лицейской дружбы лежало чувство родственной близости, основанной на горячей любви к матери-России. Эту любовь, рождённую общенародным духовным подъёмом 1812 года, лицеисты пронесли через всю жизнь:

 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село. («19 октября»)
 

Пройдёт много лет, жизнь разведёт лицеистов по разные стороны баррикад: часть из них окажется в рудниках Сибири, другая часть сделает успехи на поприще «царской службы». Но лицейский дух, поверх всех этих разъединений, будет всякий раз торжествовать, одерживать победы над любой разобщённостью:

 
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
 
 
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
 

(«19 октября 1827»)

Особенностью Лицея было литературное направление его воспитанников: стихотворные упражнения входили в программу классных занятий, поэтому все лицеисты стремились стать поэтами. Они издавали рукописные журналы («Юные пловцы», «Лицейский мудрец»), устраивали литературные чтения, следили за новостями русской литературы и обсуждали их в товарищеском кругу. В свободные от учебных занятий часы лицеисты занимались литературными играми, например, коллективным сочинением сказок: один начинал, другой подхватывал, третий придумывал финал. В таких играх особой фантазией отличались Дельвиг, Кюхельбекер, Илличевский, Пушкин, Яковлев.

Так определилась группа лицеистов, в которой Пушкин вскоре занял первое место. Уже в 1814 году в журнале «Вестник Европы» было напечатано стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу». Но триумф ждал его на пороге второго трёхлетия его обучения в Лицее. Ко дню публичного экзамена по русской словесности он получил задание написать оду «Воспоминания в Царском Селе». На экзаменах присутствовал патриарх русской литературы Гавриил Романович Державин.

Пушкин вспоминал: «Наконец вызвали меня. Я прочёл мои “Воспоминания в Царском Селе”, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…»

С лёгкостью подхватывает Пушкин тяжеловесный одический стиль XVIII века, придавая ему оттенок поэтической игры, литературной импровизации. О славе героев исторического прошлого он говорит свойственным той эпохе литературным языком:

 
     О, громкий век военных споров,
     Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
     Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась, дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
     Струнами громкозвучных лир.
 

И вдруг интонация решительно сменяется, когда речь заходит о событиях современности, о захвате Москвы полчищами Наполеона:

 
     Края Москвы, края родные,
     Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
     Не зная горести и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
     Вотще лишь гневом дух пылал!..
 

Невольно вспоминается Жуковский с его «Певцом во стане русских воинов», впервые соединивший архаический стиль классической оды с элегическими интонациями. Но, в отличие от Жуковского, голос отрока Пушкина так проникновенен, так беззащитно звонок, что становится страшно: вдруг он не выдержит и сорвётся? Однако поэтический дар хранит его, давая крепость, опору и силу возвратом одической традиции:

 
     Утешься, мать градов России,
     Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
     Десница мстящая Творца.
Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,
Их кровь не престаёт в снегах реками течь;
Бегут – и в тьме ночной их глад и смерть сретают,
     А с тыла гонит русский меч.
 

В тот же день у министра просвещения, графа А. К. Разумовского, состоялся званый обед, где присутствовали Державин и родители лицеистов. «Я бы желал, однако, образовать сына Вашего в прозе», – сказал министр, обращаясь к Сергею Львовичу Пушкину. «Оставьте его поэтом!» – возразил Державин, угадавший в смуглом, кудрявом отроке с голубыми глазами будущую поэтическую славу России.

Патриарх русской поэзии ошибся только в одном: в лице Пушкина рождался не «второй Державин», а создатель новой русской литературы и зрелого литературного языка. С этим связан широчайший диапазон влияний в стихах раннего Пушкина. «Пушкин-отрок, – замечает Н. Н. Скатов, – “побывал” Жуковским и Батюшковым, Фонвизиным и Державиным, Радищевым и Карамзиным. Каждый из них, наверное, мог бы увидеть в нём своего восприемника. Его благословил Державин и назвал учеником Жуковский. Но Пушкин не стал ни старым Державиным, ни новым Жуковским. Литературное детство Пушкина было лишь подведением итогов всего предшествующего “взрослого” развития, многообразной, но всё-таки ещё школой. <…> Пушкин во многом ещё ученик, но ученик очень многих учителей и, как правило, вполне на их уровне».

Его интересы лицейских лет отражены в стихотворении «Городок» (1814), написанном в манере «Моих пенатов» Батюшкова. Пушкин перечисляет здесь любимых писателей: Вольтер, Вергилий, Тасс, Лафонтен, Гораций, Державин, Парни, Мольер, Руссо, Батюшков, Крылов… Каждому поэт даёт меткую характеристику. Одно перечисление имён свидетельствует о разносторонности его литературных ориентиров, об уникальности синхронного освоения поэтом Державина и Фонвизина, Карамзина и Батюшкова, о жанровом многообразии пушкинских опытов: лёгкое стихотворение («Рассудок и любовь»), литературная пародия («Тень Фонвизина»), политическая инвектива[18]18
  Инвектива – резкое выступление против чего-либо (от лат. invectivus – бранный, ругательный.)


[Закрыть] («Лицинию»), мещанский романс («Под вечер осенью ненастной») и т. д.

Пушкин необычайно чуток к языку. Он играючи обходится с разными литературными стилями, используя опыт французской лёгкой поэзии (Вольтера и особенно Парни). Для людей, воспитанных на образцах «тяжёлой» поэзии XVIII века, эта «лёгкость» кажется небрежностью, ленью, отсутствием напряжённого труда. Но она умышленно создается Пушкиным и является результатом мучительной работы над стихом. Здесь, по словам Н. Н. Скатова, «лёгкость не только декларировалась, не просто заявлялась: она – была. Она была столь естественна и натуральна, что заставляла видеть в поэте вечно праздного повесу, без тяги к труду, без должной усидчивости и, прежде всего, просто без чувства ответственности за собственный талант, ленивца, случайно наделённого поэтическим даром, но по пустякам его расходующего. Но то, что казалось у Пушкина в поэзии лёгкостью и действительно такой лёгкостью было, становилось ею уже в Лицее в результате упорнейшего труда. Лицеисты видели, как “поэт наш, удаляясь редко в уединённые залы Лицея или в тенистые аллеи сада, грозно насупя брови и надув губы, с искусанным от досады пером во рту, как бы усиленно боролся иногда с прихотливою кокеткою музою, а между тем мы все слышали и видели потом, как всегда лёгкий стих его вылетал подобно пуху из уст Эола”»[19]19
  Скатов Н. Пушкин. Русский гений. М., 1999. – С. 91.


[Закрыть].

Этой лёгкости Пушкин учится у Батюшкова, у Дениса Давыдова. Не случайно в ранних лицейских стихах эпикуреизм является одной из ведущих тем его творчества. В «Пирующих студентах» не трудно угадать гусарские интонации Дениса Давыдова. Только гусарская вольность ходившего тогда по рукам, ещё не опубликованного «Гусарского пира» здесь подменяется вольностью студенческой:

 
Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
     Проснись, ленивец сонный!
Ты не под кафедрой сидишь,
     Латынью усыплённый.
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
     Бутыль вином налита,
За здравье нашей музы пей,
     Парнасский волокита.
 

Чаще всего в ранних лицейских стихах ощутимо подражание Батюшкову. Стихи «Российского Парни», певца любви, неги и радости, привлекают Пушкина античной грацией, строгостью литературных форм и особой романтической мечтательностью, никак не связанной с мистицизмом, подчёркнуто жизненной и «земной». При этом Пушкин превосходит своего учителя в лёгкости стиха, в искренности эпикурейской интонации, в предметной точности деталей. Это превосходство явно ощущается в послании Пушкина «К Батюшкову»(1814):

 
Не слышен наш Парни российский!..
Пой, юноша, – певец тиисский[20]20
  Певец тиисский – Анакреон.


[Закрыть]
В тебя влиял свой нежный дух.
С тобою твой прелестный друг,
Лилета, красных дней отрада:
Певцу любви любовь награда.
Настрой же лиру, по струнам
Летай игривыми перстами,
Как вешний зефир по цветам,
И сладострастными стихами,
И тихим шепотом любви
Лилету в свой шалаш зови.
И звёзд ночных при бледном свете,
Плывущих в дальней вышине,
В уединенном кабинете,
Волшебной внемля тишине,
Слезами счастья грудь прекрасной,
Счастливец милый, орошай;
Но, упоён любовью страстной,
И нежных муз не забывай;
Любви нет боле счастья в мире:
Люби – и пой её на лире.
 

Используя формулы поэзии гармонической точности («красных дней отрада», «слёзы счастья», «упоение любви»), Пушкин как бы раскрывает скобки за ними, придаёт им живое, предметное содержание, рисуя реальную картину тихого шёпота любви в уединенном кабинете, в ночной тишине, при бледном свете далёких звезд. Недаром Батюшков стал опасаться, что его стихотворения, которым подражал юный Пушкин, в конце концов будут восприниматься как подражания Пушкину.

Уже в Лицее Пушкин отдаёт дань поэзии гражданской. Он пишет стихотворение «Лицинию» (1815). По традиции, идущей от времён Французской революции, картины жизни древнего Рима – декорация для выражения современных гражданских чувств. Герой стихотворения, молодой римский поэт, предлагает другу Лицинию бежать из Рима в деревню, свой дух воспламенить жестоким Ювеналом и бичевать порочные нравы «сих веков». Обращаясь к другу Лицинию, поэт говорит:

 
Тщеславной юности оставим блеск веселий:
Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож Корнелий
Торгуют подлостью и с дерзостным челом
От знатных к богачам ползут из дома в дом!
Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;
Во мне не дремлет дух великого народа. <…>
Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий;
И путник, устремив на груды камней око,
Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:
«Свободой Рим возрос, а рабством погублен».
 

От стихотворения «Лицинию» тянется прямая нить к вольнолюбивой лирике Пушкина Петербургского периода. В лицейских стихах эта тема редко обнажается: чаще она звучит приглушённо, в духе Батюшкова. В самом воспевании мирных нег вдали от суетного света, в самом культе Вакха и Киприды заложен дух отрицания официальной государственности и придворного окружения.

К концу лицейского периода в лирике Пушкина намечается заметная перемена. Земные радости и утехи перестают вдохновлять его. Появляются нотки грусти и печали. Музу Батюшкова сменяет теперь муза Жуковского. Пушкин углубляется в самого себя. Льётся поток элегических стихов: «Разлука», «Элегия», «Наездники». Поэт жалуется, что ему «в унылой жизни нет отрады тайных наслаждений», что «цвет жизни сохнет от мучений», что его «младость печально улетит», что «он позабыт любовью». Среди элегических стихов позднего лицейского периода особенно выделяется своей гармоничностью элегия «Певец» (1816):

 
Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой
     Слыхали ль вы?
 

Здесь Пушкин уже синтезирует мотивы поэзии Жуковского с элегическими достижениями музы Батюшкова. Тематически стихи очень грустны. Внимая им, «утешится безмолвная печаль, и резвая задумается радость». Это определение, обращённое Пушкиным к Жуковскому, подходит к настроению его собственного стихотворения. И в то же время Пушкин использует звукопись Батюшкова: вся элегия пронизана ласкающим звуком «л». «Итальянская» стихия языка Батюшкова юному Пушкину уже по плечу. Он свободно владеет ею и в элегии «Желание» (1816), тематически опять-таки примыкающей к Жуковскому:

 
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
 

«Унылое сердце», «горести любви», «мечты безумия», «душа, пленённая тоской», «горькое наслаждение», – всё это формулы элегической поэзии Жуковского. Но изнутри они пронизаны светом ласковой надежды. Эту надежду придаёт им звуковое оформление элегического стиха, всё построенное, как у Батюшкова, на льющемся и вьющемся сочетании сонорных «л» и «м» с гласными звуками.

«Прохождение школы Батюшкова – Жуковского, двух поэтов, у которых культура русского стиха достигла наивысшего для того времени совершенства, имело чрезвычайно важное значение и для развития художественного мастерства Пушкина, – утверждал Д. Д. Благой. – На двойной основе – стиха Батюшкова с его пластичностью, скульптурностью, “зримостью глазу” и стиха Жуковского с его музыкальностью, богатством мелодических оттенков, способных передавать тончайшие движения души и сердца, – синтетически вырабатывается тот качественно новый, небывалый по своей художественности “пушкинский” стих, первые образцы которого мы встречаем уже в некоторых лицейских произведениях поэта и который с таким несравненным блеском даст себя знать в его послелицейском творчестве»[21]21
  См.: Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955.


[Закрыть].

В лицейской лирике нередко встречаются непристойности, вольномыслие на грани богохульства. Профессор И. М. Андреев так объяснял их: «Несомненно, что в душе Пушкина, наряду с гнездившимися пороками, в глубине глубин его духа притаились и высокие добродетели, и светлые мысли, и чистые чувства, посеянные и тайно выпестованные добрыми влияниями бабушки и няни. Но если своими пороками и недостатками поэт вслух громко и задорно бравировал, то прекрасные ростки своих добродетелей он старался скрыть, бережно и тайно храня их от всех, как святая святых своей души.

Эту черту личности Пушкина его известный биограф П. И. Бартенев глубоко и правильно определил как “юродство поэта”. Соглашаясь с этим определением, проф. С. Л. Франк прибавляет от себя: «Несомненно, автобиографическое значение имеет замечание Пушкина о “притворной личине порочности” у Байрона». Об этом же особенно полно и ясно говорит митрополит Анастасий в своей прекрасной книге – «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви»[22]22
  См.: Анастасий, митр. Пушкин и его отношение к религии и Православной Церкви. Мюнхен, 1947. Электронный ресурс. Режим доступа: https://imwerden.de/pdf/anastasy gribanovsk_pushkin_v_ego_otnoshenii_k_tserkvi_1947_text.pdf. Дата обращения: 14.08.2019.


[Закрыть]. «Нельзя преувеличивать, – утверждает митрополит Анастасий, – значение вызывающих антирелигиозных и безнравственных литературных выступлений Пушкина также и потому, что он нарочито надевал на себя иногда личину показного цинизма, чтобы скрыть свои подлинные глубокие душевные переживания, которыми он по какому-то стыдливому целомудренному внутреннему чувству не хотел делиться с другими <…> Казалось, он домогался того, чтобы другие люди думали о нём хуже, чем он есть на самом деле, стремясь скрыть “высокий ум” “под шалости безумной легким покрывалом”». Неслучайно тогда же Пушкин написал стихотворение “Безверие” (1817), в котором потеря веры изображалась им как духовная болезнь, взывающая к снисхождению и участию:

 
Кто в мире усладит души его мученья?
Увы! Он первого лишился утешенья!»