Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1"

Лирика И. И. Козлова

В послании к Жуковскому, как в зерне, заключены основные образы и мотивы дальнейшей лирической поэзии Козлова. Там они получали новую обработку и подчас иное содержательное наполнение. Если в послании к Жуковскому воспоминание смягчает трагизм существования, то в стихотворении «К радости» (1823) говорится о другом. Во «мраке бедствия» воспоминания о радостных днях «горят далёкою звездою». Поэт сравнивает воспоминания со светом месяца, который покрывает серебристо-золотым сиянием гладь реки, но не согревает холодные её волны. В стихотворении «Бессонница» (1827) «призраки милой старины» уже не успокаивают, но обостряют его тоску.

Варьируется у Козлова и другой постоянный мотив – страдания, очищающего и просветляющего человека. В «Стансах» (1834) поэт убеждён, что тяжкий крест, данный человеку, одухотворяет и облагораживает душу. Поскольку с несчастным неохотно общаются счастливцы, возрастает цена священной дружбы, той дружбы, которая лишена корысти и ничего не просит взамен. Несчастному открывается неведомый счастливцам жар «святой, таинственной любви», ибо он не ждёт от женщины ничего земного и страстного. Он умеет ценить то высокое, одухотворенное и целомудренное, что несёт в себе любовь. Когда земной мир стал для Козлова темницей, ему открылся небесный свет. Этим объясняется устойчивость религиозных мотивов в лирике Козлова, так роднящих поэта с творчеством его учителя В. А. Жуковского. Но только, в отличие от Жуковского, этот мотив драматически осложняется у Козлова сомнениями и борениями.

Земное не отпускает Козлова с такой лёгкостью, с какой освобождается от него Жуковский. Характерен диалог, возникший между Жуковским и Козловым по поводу поэзии Байрона. Её титанический драматизм был Жуковскому чужд. В письме от 27 января 1833 года, продолжая давний спор с приятелем, Жуковский сказал о Байроне так: «Многие страницы его вечны. Но и в нём есть что-то ужасающее, стесняющее душу. Он не принадлежит к поэтам – утешителям жизни. Что такое истинная поэзия? Откровение в теснейшем смысле. Откровение Божественное произошло от Бога к человеку и облагородило здешний мир, прибавив к нему вечность. Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь в здешних её пределах. Поэзия Байронова не выдержит этой поверки».

Козлов ответил Жуковскому: «Что касается Байрона, то зачем ты в нём ищешь поэта-утешителя? Байрон – художник буйных страстей, в высшей степени чувствительного сердца, которое считает себя уязвлённым в том, что есть для него самого дорогого на свете». В отличие от Жуковского, Козлов не отказывает поэту в праве на сомнение и тревогу, на вольнолюбивый порыв, на боль уязвленного сердца («Байрон», 1824). Он ценит в Байроне эти тревоги, глубокое проникновение в тайны человеческой души. В дневнике от 31 января 1819 года Козлов пишет: «Много читал Байрона. Ничто не может сравниться с ним. Шедевр поэзии, мрачное величие, трагизм, энергия, сила бесподобная, энтузиазм, доходящий до бреда, грация, пылкая чувствительность, увлекательная поэзия, – я в восхищении от него».

Однако Козлову представляется, что Байрон в своём отталкивании от тёмной стихии мира останавливается на полдороге, что он погряз в земных тревогах, не обрёл высших ценностей жизни. С точки зрения русского поклонника и первооткрывателя Байрона для отечественного читателя, «он уж чересчур мизантроп; я ему пожелал бы только – более религиозных идей, как они необходимы для счастья». И вот в своих вольных переводах английского поэта Козлов по-русски восстанавливает «недостающее» то субъективным отбором созвучных его религиозной душе фрагментов из «Чайльд-Гарольда» или «Манфреда», то достаточно вольной интерпретацией, переложением Байрона «на русские нравы».

Переводческая школа Козлова почти не отличается от школы Жуковского. Большинство его произведений – это вольные переводы или импровизации на темы стихов Байрона, Мура, Вальтера Скотта, Шатобриана, Шенье, Данте, Тассо, Мицкевича и других. И в то же время Аполлон Григорьев заметил: «Козлов – не обыкновенный переводчик и не обыкновенный подражатель: он переводит только то и подражает только тому, что связано внутренним, гармоническим единством с его душевным миром: в переводном и подражательном он высказывает своё собственное созерцание – и на переводах его, на его подражаниях лежит его печать, печать его натуры». А язвительный А. А. Бестужев писал, что Байрон в переводах Козлова хоть и лорд, но «в Жуковского пудре». И всё-таки Козлов шёл вперёд, протягивал руки к Лермонтову, внося в элегические мотивы лирики своего учителя чуждый ему и ярко выраженный драматизм.

Гражданская лирика И. И. Козлова

Увлечение Козлова поэзией Байрона не могло не сказаться на тональности его стихов и обусловило обращение поэта к общественной, гражданской тематике. Этому немало способствовала и близость поэта к одному из крупнейших идеологов декабризма Николаю Ивановичу Тургеневу. В дневнике от 26 декабря 1818 года Козлов сделал о нём характерную запись: «Прекрасный человек, просвещённый, такой интересный своим смелым, великодушным порывом к прекрасному, к великому идеалу. – Он только что написал замечательный трактат “Теорию налогов”».

Разумеется, степень близости Козлова к декабристским кругам не нужно преувеличивать. Сочувствуя энтузиастам, ищущим гармонию и блаженство на грешной земле, поэт сознавал обреченность таких поисков, и свои собственные надежды связывал с «небесной родиной» («Обетованная земля», 1832):

 
Но вечно ль нам без радости томиться,
На дивный край всё издали смотреть,
В его предел и день и ночь стремиться —
И никогда к нему не долететь?
     О нет! – и сердце тайну знает,
     Нам быть обманутым нельзя:
В небесной родине страдальцев ожидает
     Обетованная земля!
 

Политические идеи заговорщиков были не только чужды, но даже враждебны поэту. Подобно Жуковскому, Козлов занимал православно-монархические позиции и в этом смысле был строгим государственником. Но экономический трактат Николая Тургенева «Опыт теории налогов», ратовавший за освобождение крестьян «сверху», был близок Козлову мыслью о социальной справедливости, благородством помыслов.

Вместе с Пушкиным и многими декабристами Козлов горячо приветствовал национально-освободительное движение в Греции. В марте 1821 года русский подданный Александр Ипсиланти вместе с отрядом греческих патриотов перешел в Молдавию через Прут и призвал народ Дунайских княжеств к восстанию против турецкого ига. Этого отважного человека, русского офицера, знал весь образованный Петербург. Отпрыск славного греческого рода князей Ипсиланти, гонимых на родине и нашедших приют в России, Александр Ипсиланти был храбрым офицером, адъютантом Александра I. Во время Отечественной войны 1812 года он сражался с Наполеоном в рядах русской армии, в битве под Дрезденом потерял правую руку. Поход Ипсиланти, не вызвавший одобрения в правительственных кругах, встретил горячее сочувствие у патриотов России. Но затеянное Ипсиланти предприятие было обречено на неудачу. Румынский народ, в большей мере страдавший от гнета собственных бояр, чем от турок, не откликнулся на призывы восставших. В июне 1821 года, после двух неудачных битв, Александр Ипсиланти бежал в Австрию, был арестован и заключен в тюрьму. На эти события Козлов откликнулся стихами «Пленный грек в темнице» (1822), получившими сочувственный отзыв в культурных кругах Москвы и Петербурга. «В стихах Козлова, – писал П. А. Вяземский, – есть душа. У нас и зрячие не разглядели этого предмета, истинно поэтического:

 
Ах, иль быть свободным,
Иль совсем не быть!
 

Будь я в поре стихов, с досады умер бы я, видя, что у меня украли Ипсиланти». И позднее, заворожённый музыкальностью этого произведения, Вяземский сообщал своим петербургским друзьям: «Целый день напеваю стихи Козлова. Надобно сделать бы на них хорошую музыку».

 
Родина святая,
Край прелестный мой!
Всё тобой мечтая,
Рвусь к тебе душой.
Но, увы, в неволе
Держат здесь меня,
И на ратном поле
Не сражаюсь я!
 
 
День и ночь терзался
Я судьбой твоей,
В сердце отдавался
Звук твоих цепей.
Можно ль однородным
Братьев позабыть?
Ах, иль быть свободным,
Иль совсем не быть!
 

Вяземского привлекает в стихах Козлова не только актуальная тема, но ещё и способ её поэтического воплощения. Козлов решительно «очеловечивает» гражданскую лирику, освобождая её от парадной и отяжелённой одической лексики, от которой в стихах общественного звучания не смог освободиться даже Жуковский («Певец во стане русских воинов»). Козлов включает в гражданскую лирику богатое психологическое содержание, которое освоил к 20-м годам XIX века элегический жанр и общенациональный смысл которого утверждал к этому времени жанр «народной песни».

Это новшество зримо проступает у Козлова в переводе стихотворения ирландского поэта Чарлза Вольфа «На погребение английского генерала сира Джона Мура» (1825):

 
Не бил барабан перед смутным полком,
     Когда мы вождя хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнём
     Мы в недра земли опустили.
И бедная почесть к ночи отдана;
     Штыками могилу копали;
Нам тускло светила в тумане луна,
     И факелы дымно сверкали.
На нём не усопших покров гробовой,
     Лежит не в дощатой неволе —
Обёрнут в широкий свой плащ боевой,
     Уснул он, как ратники в поле.
 

Грому побед Козлов противопоставляет скорбь поражения. И война предстаёт в его описании не с парадно-декоративной, а с человеческой стороны. В своей гражданской поэзии Козлов начинает прокладывать пути к тем «сопряжениям» частного и исторического, которые отразятся в «Валерике» Лермонтова и получат завершение в «Войне и мире» Толстого.

Сам образ Родины у Козлова лишается официальной атрибутики и начинает наполняться многозвучным человеческим содержанием. В «Тоске по родине» (1832) с понятием «Родины святой» связан тесный семейный круг, материнская любовь и благословение, милая подруга, лес, поле, сельский домик над прудом. Все поэтические реалии, бывшие некогда приметами элегического жанра или сельской идиллии, включаются у Козлова в гражданскую лирику, придавая ей особую интимность и трогательность, обогащая её глубиною человеческих эмоций. В творчестве Козлова зреют те художественные предпосылки, которые реализуются потом в знаменитой лермонтовской «Родине»:

 
С любовью вечною, святой
Я помню о стране родной,
     Где жизнь цвела;
Она мне видится во сне.
Земля родная, будь ты мне
     Всегда мила!
Бывало, мы пред огоньком
Сидим с родимой вечерком —
     Сестра и я,
Поём, смеёмся, – полночь бьёт —
И к сердцу нас она прижмёт,
     Благословя.
Я вижу тихий, синий пруд,
Как ивы с тростником растут
     На берегах;
И лебедь вдоль него летит,
И солнце вечера горит
     В его волнах.
 

В 1828 году Козлов пишет «Сон ратника». Это вариации на стихи английского поэта Томаса Кэмпбелла (1777–1844), хотя к Англии они не имеют никакого отношения и насыщены конкретными реалиями российской истории. В них отразились события русско-турецкой войны 1828–1829 годов, в результате которой с помощью русского оружия получила, наконец, свободу Греция, а Сербия обрела автономию.

Стихотворение «Сон ратника» относится к первому периоду войны, когда русские войска в июле 1828 года начали осаду турецкой крепости Варна. К сентябрю осадные работы с северо-восточной стороны крепости дошли до её рва. К концу месяца были взорваны мины под первым и вторым бастионами. 29 сентября 1828 года русские взяли Варну.

В стихотворении «Сон ратника» Козлов обращает внимание на трагическую сторону войны, тяжесть которой падает на плечи рядового ратника, русского солдата. Только что завершилось сражение, взорваны подкопы, вековые башни турецкой крепости обречены на погибель. Бой был таким кровопролитным, что в ужас пришла сама природа. Пожар битвы она погасила мглой осенней ночи. После «буйства» сражения тишина облекла русские полки. Но ужас битвы еще видится ратнику в блеске кровавых струй, которые падают на белые шатры от дымящихся костров. Багровое и белое, кровь и смерть еще так рядом, что о них напоминают красноватое пламя костра и доносящиеся издали тяжкие стоны раненых.

 
Подкопы взорваны – и башни вековые
С их дерзкою луной погибель облегла;
Пресекла в ужасе удары боевые
     Осенней ночи мгла.
И в поле тишина меж русскими полками;
У ружей сомкнутых дымилися костры,
Во тме бросая блеск багровыми струями
     На белые шатры.
 

Утомленный ратник, укрывшись косматой буркой, погружается в целительный сон, уносящий его далеко от военных тревог, от кровавых полей. Ему снится дорога в родное село, Божий храм на высокой горе, мирные картины деревенской жизни. С высокого холма он сходит в долину, к родному дому. Радостно встречает его семья: старый отец-ветеран вскакивает навстречу, забыв про костыль, в слезах бросается на шею жена, дети обвивают штык и ружье полевыми цветами. Сама идилличность картины тут не случайна: она психологически оправдана состоянием потрясенной, истосковавшейся по мирной жизни солдатской души:

 
Мне снилось, что, простясь с военного тревогой,
От тех кровавых мест, где буйство протекло,
Поспешно я иду знакомою дорогой
     В родимое село.
Мне церковь сельская видна с горы высокой
И Клязьмы светлый ток в тени ракит густых;
И слышу песнь жнецов, и в стаде лай далёкой
     Собак сторожевых.
Я к хижине сходил холмов с крутого ската,
Разлуки тайный страх надеждой веселя, —
И дряхлый мой отец, тотчас узнав солдата,
     Вскочил без костыля.
В слезах моя жена мне кинулась на шею.
Мила, как в день венца, и сердцу и очам;
Малютки резвые бегут ко мне за нею;
     Сосед пришёл к друзьям.
 

Козлов верит в спасительную силу воспоминаний, укрепляющих дух в трагических испытаниях. Об этом писал он в послании к Жуковскому, а теперь на судьбе ратника показал всечеловеческую правду тех ценностей, которые открыла ему собственная беда. Обращаясь к событиям исторического масштаба, поэт разрушает привычное деление жизни на историческую и частную, на героическую и обыкновенную. Он не желает видеть в историко-героическом «высокий», а в интимно-бытовом «низкий» уровень бытия.

Поэзия Козлова неумолимо движется к тем открытиям, которые через Лермонтова приведут к Толстому. Князь Андрей в «Войне и мире», преодолевая тяжесть ранения и боль поражения на аустерлицком поле, вспомнил княжну Марью, взглянув на образок, «который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра», и «тихая жизнь, и спокойное семейное счастье в Лысых горах представилось ему».

Поэмы И. И. Козлова

«Слава Козлова была создана его “Чернецом”, – писал В. Г. Белинский. – Несколько лет эта поэма ходила в рукописи по всей России прежде, чем была напечатана. Она взяла обильную и полную дань слёз с прекрасных глаз; её знали наизусть и мужчины. “Чернец” возбуждал в публике не меньший интерес, как и первые поэмы Пушкина, с тою только разницею, что его совершенно понимали: он был в уровень со всеми натурами, всеми чувствами и понятиями, был по плечу всякому образованию».

Романтическая поэма Козлова, лишь отдаленно напоминавшая «Гяура» Байрона, покорила читателей психологической правдой человеческих чувств, историей сомнений и упований верующей, но не чуждой соблазнов и падений русской души. Современники замечали, что герой поэмы Козлова отличается от героев Байрона своей обыкновенностью. Если типы Байрона – «существа, выходящие из круга человечества», титаны, которые носят на своём челе печать отвержения, то Козлов представляет в характере своего чернеца «человека со всеми его отличительными признаками и в судьбе его даёт урок высокой нравственности».

В основе сюжета этой поэмы – драматическое столкновение в душе чернеца любви «земной» с любовью «небесной». Молодой человек, сирота, находит выход из одиночества в любви к девушке, которая, вопреки воле отца, находящегося под влиянием наветов злого соперника, бежит с ним и становится его женой. Но соперник не успокаивается и пускает слух, что отец не простил дочери своевольный поступок и проклял её. К ужасу чернеца, молодая жена, убитая этим известием, заболевает и умирает.

После долгих мучений герой находит утешение: взамен любви земной он обретает святую любовь, очищенную от страстей, зовущую к небесной встрече с любимой. Но посещение могилы жены перед уходом в монастырь пробуждает в герое былую муку страстной, земной любви, утолить которую он не в состоянии.

И тут чернецу посылается искушение – встреча с давним соперником. В состоянии аффекта чернец убивает его, но сразу же и лишается последней надежды на загробную встречу. Он уходит в монастырь, пытается постами и молитвами искупить свой грех и вернуть чистую духовную любовь, но с отчаянием замечает, что это ему не удается.

Вяземский в критическом разборе «Чернеца» восхищается именно тем местом в поэме, где «в преступнике, пролившем кровь ближнего, возникла снова страсть со всеми бурями земными».

Только перед смертью чернец получает прощение: явившаяся в неземном сиянии подруга зовет его с собой на небеса, и он радостно умирает в надежде на святую любовь в надзвездном мире.

Вся прелесть этой поэмы заключается в утонченной психологической разработке душевных мук и религиозных прозрений героя. Именно за это «Чернеца» высоко оценили и все большие русские поэты, современники Козлова. Е. А. Баратынский писал: «Получил вашего “Чернеца”, читал его с особым удовольствием… Продолжайте идти тем же путём, и вы совершите чудеса». Сам Пушкин откликнулся на это событие поэтическим посланием: «Козлову при получении от него “Чернеца”»:

 
Певец, когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной,
Мгновенно твой проснулся гений,
На всё минувшее воззрел
 
 
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
О милый брат, какие звуки!
В слезах восторга внемлю им:
Небесным пением своим
Он усыпил земные муки,
Тебе он создал новый мир:
Ты в нём и видишь, и летаешь,
И вновь живёшь, и обнимаешь
Разбитой юности кумир…
 

Современники считали, что история чернеца – это «изображение самых сокровенных, самых сильных, самых бурных и, наконец, торжественных движений сердца человеческого». В ней представлена «общая драма жизни человека», «которая, подобно истории целого мира, составляет три главные эпохи: состояние невинности, падения и примирения».

Параллельно с «Чернецом» Козлов работает над исторической поэмой «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая» (1824–1828). Предполагают, что на этот сюжет поэта натолкнула дума Рылеева «Наталья Долгорукая» (1823). Но в отличие от Рылеева, взявшего лишь один эпизод из жизни героини – прощание с обручальным кольцом перед уходом в монастырь, – Козлов даёт в поэме более широкий охват событий. Он утверждает красоту нравственного подвига русской женщины, верной святыне супружеского долга и отправляющейся вслед за опальным мужем в далекую Сибирь. Впоследствии отдельные образы и мотивы этой поэмы использовал Некрасов в работе над «Русскими женщинами».

Современники единодушно отмечали в произведениях Козлова утончённое искусство описаний природы. В поэме «Безумная» (1830) встрече повествователя с крестьянской девушкой, сошедшей с ума от измены суженого, предпослана, например, удивительная по точности и красочной многоцветности картина северного сияния:

 
Волнуясь, север пламенеет,
То весь багровый, то бледнеет,
И море зыбкого огня
Готово хлынуть на меня.
Холодным блеском рдяной ночи
Невольно ужаснулись очи;
Клубясь в сверкающих волнах,
Столбы багряные явились,
То расходились, то сходились,
Сливались, таяли в лучах
Иль, рассыпаяся, дымились;
И зарево с высот небес
Сиянье странное бросало
На снежный дол, на ближний лес;
Оно таинственно мерцало;
Пушистый иней вкруг ветвей
Берёз высоких, сосн косматых
Трепещет в искрах красноватых;
И снежные ковры полей
Где пожелтели, где алеют;
Везде дрожащий, чудный свет,
Какого днем и ночью нет.
 

Описание соответствует душевному состоянию героини – смутному брожению беспорядочных, бунтующих страстей.

Неслучайно, что ранние поэмы Лермонтова («Черкесы», «Корсар», «Кавказский пленник») содержат многочисленные заимствования из поэм Козлова, что зрелая поэма его «Мцыри» композиционно и тематически перекликается с «Чернецом». Более того, на закате дней, в конце 30-х годов, судьба свела Козлова с Лермонтовым лично.

За два года до смерти Козлов встретился со своей двоюродной сестрой Анной Григорьевной Хомутовой, подругой его московской юности. Эта встреча вдохновила поэта на стихи «Другу весны моей после долгой, долгой разлуки» (1838):

 
О, удались!.. полуживого
В томленьи горестном забудь;
Ты острым пламенем былого
Зажгла встревоженную грудь.
Оставь меня!.. О нет… побудь,
Побудь со мною, друг бесценный,
Пожми, как прежде, руку мне,
И сердца жизнью незабвенной
Лелей меня в печальном сне.
 

Лермонтов, часто бывавший в доме Хомутовой, увидел эти стихи, которые взволновали его глубиною и неистребимостью чувства. По свидетельству Е. Розе, Лермонтов посетил и Козлова, который рассказал ему о своей юношеской дружбе с А. Г. Хомутовой и о встрече с нею после двадцатипятилетней разлуки. Под впечатлением этих событий Лермонтов написал стихотворное послание «А. Г. Хомутовой», в котором нарисовал поэтический портрет Козлова:

 
Слепец, страданьем вдохновенный,
Вам строки чудные писал,
И прежних лет восторг священный,
Воспоминаньем оживленный,
Он перед вами изливал.
Он вас не зрел, но ваши речи,
Как отголосок юных дней,
При первом звуке новой встречи
Его встревожили сильней.
Тогда признательную руку
В ответ на ваш приветный взор,
Навстречу радостному звуку
Он в упоении простёр.