Текст книги "Соблазнитель"

Со времени первого издания книги Борнштайна прошло сорок лет, со второго – дополненного, которым я пользуюсь, – тридцать. За это время медицина далеко шагнула вперед, многие тезисы в его книге принимаются не без оговорок, особенно если речь идет о конкретной диагностике, так же как о несколько некритическом отношении к экзистенциалистической психиатрии, с которой полемизировал профессор Кемпинский. Но среди других упомянутый выше тезис не только не потерял своей ценности, но продолжает оставаться актуальным, особенно по отношению к основным современным тенденциям в литературе и в искусстве.

Борнштайн считал, что на возникновение этой своеобразной «ауры эпохи» основное влияние прежде всего оказывают психология и философия. Таким образом, виноват Бергсон со своей главной идеей докторской диссертации «О непосредственных данных сознания» и, естественно, Фрейд, они оба потрясли доктрины материалистического монизма и теорию психофизического параллелизма. Рассматривая их наследие, следует подумать над тем, не был ли именно экзистенциализм квинтэссенцией шизофренизации и не послужил ли он дальнейшей шизофренизации наших взглядов на мир.

Факт существования своеобразной «мыслительной ауры» каждой эпохи не подлежит никакому сомнению, марксизм высказывается на эту тему совершенно однозначно. На базе развития средств производства и общественных отношений рождаются все новые и новые политические и философские доктрины, а они, в свою очередь, влияют на культуру и искусство; эта надстройка начинает воздействовать и на базу.

Богуславский[81]81
  Богуславский Войцех (1757–1829) – польский актер, режиссер, драматург, которого современники называли «отцом польского театра».


[Закрыть] написал замечательную пьесу «Модные спазмы», в которой ее герои, мужчины и женщины, согласно обязательной тогда моде, болели разными «капризами» и постоянно падали в обморок, крича «Нюхательной соли, соли!».

Так вот, история литературы, это также история «модных спазм», таких разных в различные эпохи. Современные герои не падают в обморок, не болеют «капризами», не требуют нюхательной соли, а носят на ремнях надпись «I am unhappy», что значит «я несчастлив», они ужасно одиноки. История литературы является также историей выраженных в литературе разного рода неврозов, психозов и психических болезней, которые рождались вместе с определенными эпохами и исчезали вместе с ними, как те большие истерии Шарко. Они и в самом деле исчезали, а может, оказывались просто менее заметными, становясь немодными?

Абсурдной кажется мысль, что такие явления, как психическая болезнь или невроз, могли бы зависеть от «мыслительной ауры» эпохи. И все же многие серьезные врачи склонны считать, что именно так и происходит. Это значит, что подобного рода болезни не исчезают совершенно, но перестают иметь широко распространенный характер. Просто человеческие гены, особенно у людей впечатлительных, могут развиваться в разных направлениях, они могут быть восприимчивы к определенному психическому явлению, окружающему данного человека. В какой-то степени подобный симптом обнаружил доцент Янковский в своей «Гуманистической психиатрии», однако он сделал довольно забавные выводы: что именно психиатры создают психические болезни. Конечно, это не так, но мы, вероятно, будем близки к истине, если станем утверждать, что своеобразная «мыслительная аура» эпохи воздействует на повсеместное возникновение тех или иных болей либо психических аномалий.

Впрочем, давайте рассмотрим шире явление «модных спазм» в отдельных эпохах.

Эрнст Кречмер, замечательный психиатр и невролог, открыл тесную взаимозависимость между «soma» и «psyche», то есть между телом и душой, а точнее, констатировал, что существует большая взаимозависимость между определенными типами строения человеческого тела, костной и мышечной структурами и между ощущениями, чувствительностью, да и психическими болезнями человека. Так родилась кречмеровская типология, с небольшими модификациями признаваемая и используемая до сегодняшнего дня.

Кречмер открыл закономерность, которая казалась бесспорной многим мыслящим людям еще в стародавние времена.

Гениальный старик Шекспир не напрасно вкладывал в уста Цезаря, предчувствующего заговор, слова, обращенные к Антонию: «Окружайте меня людьми полными, лысыми, которые хорошо спят ночью». И он подозрительно относится к Кассию, у которого был отсутствующий взгляд, да к тому же еще и худому. Его успокаивает Антоний, говоря, что Кассий человек честный и одаренный. Но Цезарь вздыхает: «Ах, если бы он был немного потолще».

Шекспир не знал типологии Кречмера, но ему было известно, что на некоторые явления иначе реагирует полный человек, а иначе худой. Он хорошо разбирался в людях, как и положено писателю. И мы также давайте взглянем на некоторые эпохи так, как это делал Шекспир.

Вот Средневековье со своим искусством, живописью и литературой. Средневековое искусство представляет нам ужасно худых, высоких людей, которых Кречмер назвал бы астеническими или лептосомическими (из греческого – узкими) типами. Для таких личностей характерно отсутствие общительности, граничащее часто с полной изоляцией от окружающих, закрытостью, сухостью и некоторой эмоциональной заторможенностью, болезненной впечатлительностью. Только такие люди могли быть носителями средневековых идеалов аскетизма, стать отшельниками, фанатиками, мучениками. Именно такие люди были восприимчивы к различным сексуальным психозам, каким без сомнения, стал детский крестовый поход, так прекрасно описанный в «Воротах рая» Анджевского[82]82
  Анджевский Ежи (1909–1983) – известный польский писатель.


[Закрыть].

Неужели в Средневековье не было толстых людей? Ну, конечно, были, не могло не быть. Но искусство, мода отдавали предпочтение лептосомикам и навязывали всему обществу видение и ощущение мира, свойственное этой категории людей. Лептосомики – если так можно выразиться – терроризировали пикников или циклотимиков, так же как сегодня, на мой взгляд, шизофреники терроризируют с помощью искусства все общество.

Теперь возьмем Возрождение и барокко. В живописи, в литературе предпочтение отдается хорошо сложенным или даже толстым людям. Возрождение – атлетически сложенные типы, а барокко выделяет пикников – людей, склонных к радости, к чувственным удовольствиям, к наслаждению жизнью и красотой.

Разве в эпоху Возрождения не было худых, астенического типа людей? Конечно, были. Но литература и искусство отодвинули их в тень, поскольку пришли уже другие «модные спазмы», никого не интересовало восприятие мира и впечатлительность лептосомиков. Им пришлось подчиниться видению и восприятию других личностей.

А ведь в эпоху Возрождения появился Савонарола. Живопись передала его изображение – это был типичный астеник или, если хотите, лептосомик. Он призывал к аскетизму и сдержанности. Каким же оказался его конец? Савонарола был сожжен на костре. Или Дон Кихот. В эпоху моды на атлетически сложенных молодцов появляется «рыцарь печального образа» вместе со своими средневековыми идеалами. Не напрасно Сервантес придал своему герою не только образ мышления и видение мира человека прошедшей эпохи, но и форму, костную и мышечную систему человека, типичного для Средневековья. Двести лет назад он был героем новой «Песни о Роланде», а в следующую эпоху стал комедийной личностью.

Конечно, Савонарола погиб не потому, что был худым, не по этой же причине высмеивали Дон Кихота. Факты дают нам представление о том, что «аура эпохи» – это не только определенные взгляды. Взгляды и идеалы не имеют ног, кто-то их носит, кто-то их пропагандирует и кто-то посвящает себя им или выступает против них.

В эпоху романтизма писатели отдавали предпочтение шизотимикам с оттенком скиртотимии, а в позитивизме – циклотимикам с экстраверсией и эмоциональной синтонностью. В романтизме мы имеем целую галерею параноиков, персонажей, больных ситуативной депрессией, невротиков – убивающих, как Арбенин, своих жен под влиянием бреда ревности и погружающихся в безумие.

В позитивизме главный герой – циклотимик с эмоциональной синтонностью и экстраверсией, то есть человек конструктивный, позитивно относящийся к миру, открытый для других людей, готовый все строить от основания, солидно и научно. Но чтобы случилось, если бы в эпоху террора циклотимиков появился человек – реликт прежней эпохи? В результате этого родился бы именно Вокульский – говоря научным языком, циклотимик превратился бы в циклофреника. Это был бы человек, который сегодня – прекрасно все просчитывающий и наживающий целое состояние купец, а завтра – странный тип, через подставных людей завышающий цену дома, который сам же собирается купить, безумно влюбленный и совершающий романтическое самоубийство. Циклофрения – это «модные спазмы» польской разновидности позитивизма.

Можно в Вокульском видеть личность, разрывающуюся между романтизмом и позитивизмом. Но также можно разглядеть в нем личность типологически смешанную, которая не хочет подчиниться террору циклотимиков, так же как не хотел подчиниться ему Прус, который, хотя и принимал идеалы позитивизма, однако отдавал отчет в том, что они не полностью объясняют мир, а у предыдущих эпох тоже были свои ценности. Болеслав Прус не дал себя полностью затерроризировать тогдашней моде, как это случилось с Ожешко, Асныком[83]83
  Аснык Адам (1838–1897) – польский поэт, публицист, драматург.


[Закрыть] или Балуцким[84]84
  Балуцкий Михал (1837–1901) – польский драматург, прозаик, поэт.


[Закрыть], поскольку он, очевидно, был не только более талантливым, но и более мудрым писателем.

Я написал эти несколько длинноватые рассуждения, чтобы наглядно показать, что и сегодня мы находимся под чьим-то террором – а именно под террором шизофреников, с их аутизмом, бредом отношения и аффективной тупостью. История литературы учит, что остались в памяти лишь те писатели, которые не полностью поддались «модным спазмам», те, о которых говорили, что они «не поспевают», хотя на самом деле они «опередили время» и вполне были поняты людьми из следующих эпох. Характерен здесь пример Болеслава Пруса. Могу привести фамилию еще одного писателя, наименее «романтичного» из романтиков – Циприана Камиля Норвида[85]85
  Норвид Циприан Камиль (1821–1883) – польский поэт, драматург, прозаик.


[Закрыть]. Это не Словацкий, великий «модник», а именно Норвид очень нужен в наше время.

Что произойдет, если шизофреники сойдут с исторической арены? Что случится с книгами, которые представляют абсолютно одиноких, отчужденных, диссоциированных людей, когда снова модной станет эмоциональная синтонность, или общность человека с миром и другими людьми? Разве мы не видим, что читатель уже избегает книг с шизофреническим героем, жаждет «Love story», грустит по прошлому? Не является ли мода «ретро» своего рода бунтом против тирании шизофреников, героев с раздвоенной психикой? Не наступит ли вместе с политической и экономической стабилизацией тоска по стабилизации эмоциональной – по этой, повторяю, синтонности?

Я медленно листаю уже пожелтевшие страницы книги профессора Борнштайна. Замечаю в ней много ошибок, но одновременно меня иногда восхищает свежесть наблюдений. И я все время самому себе задаю вопрос: как дошло до того, что идеалы философии, проповедовавшей внутреннюю эмиграцию, то, что Жаккар в своей последней книге называет «внутренней ссылкой» – крайний аутизм, изолированность, страх перед жизнью, «аутсайдерство» – идеалы, неприемлемые как для римского сенатора, так и римского раба, для средневекового отшельника или аскета, для человека Ренессанса или барокко, не говоря уже о человеке позитивизма, – могли почти без всяких возражений быть приняты людьми сороковых годов двадцатого века и доминировать до сегодняшнего дня? Ведь лозунги экзистенциализма появились значительно раньше, но не вызывали почти никакого интереса. Это лишь взрыв философии экзистенциализма, который произошел сразу же после окончания Второй мировой войны, открыл своих «святых» и нашел для них последователей, с каждым годом расширяя их круг.

Если бы врачу задали вопрос: «Заразна ли шизофрения?» – он бы только посмеялся. Нет, психическую болезнь не разносят бактерии – так, как туберкулез или тиф. Но если бы его спросить, не разносят ли ее вирусы, – он уже не смеялся бы так громко, потому что существует теория о вирусных причинах шизофрении, хотя никому не удалось обнаружить такой вирус. Дело в том, что мы вообще не знаем, что такое шизофрения, а некоторые сомневаются, следует ли это вообще называть нозологической единицей[86]86
  В медицинской квалификации – четко выделенная (с учетом специфической этнологии и симптоматики) болезнь.


[Закрыть].

Возможно, это просто комплекс симптомов, возникающий в результате аккумуляции отдельных психических травм. По мнению других, при шизофрении все же происходят структурные изменения, хотя и неуловимые для современных научных приборов. Эти изменения должны появляться в нервных клетках мозга на молекулярном уровне.

Если бы я хотел, используя прекрасную книгу Станислава Словика «Биологические основы психиатрии», выписать все гипотезы, связанные как с самой шизофренией, так и с ее источниками, это заняло бы у меня две страницы на машинке – поэтому нет смысла их здесь приводить. Но одно не подлежит сомнению – подоплекой этого явления является ослабление инстинкта, который Румке называет «инстинктом сближения». Отсюда именно аутизм является таким важным фактором, отличающим эту болезнь.

Шизофренией нельзя «заразиться». Но существует вероятность, что в определенной ограниченной степени можно «внести ее инфекцию», когда нормальный, психически здоровый человек перенимает образ видения и ощущения мира, навязанный шизофреником.

Я не хотел бы здесь читать лекцию об очень запутанных и не всегда поддающихся проверке принципах генетики. Лишь упомяну, что например, по мнению Кальмана, рядом с главным репрессивным геном, ведущим к шизофрении, вероятно, существует «полигеничная» система защиты, которая не позволяет появиться в фенотипе шизофреническому гену. Но что будет, если в результате постоянного психического стресса через литературу и искусство эта система защиты перестанет действовать?

Но тут необходимо сделать серьезную оговорку. Так вот, это не Камю, Джойс, Кафка, Шульц или Бекетт создают опасность того, что Борнштайн назвал «шизофренизацией». Великие писатели имеют ту особенность, что глубоко и очень последовательно исследуют человеческую психику. Поэтому патология их героев понятна даже неспециалисту. Кого в эпоху непрерывного потребления может взволновать позиция судьи – кающегося грешника, который отказывается от благосостояния и стабильности ради комнаты без мебели и кастрюль, не бреется, не моется, царапает лицо ногтями? В крайнем случае в нем что-то для себя может найти какой-нибудь бунтарь, но, как мы многократно убеждались, из этой «болезни» вырастают: так велика и привлекательна сила благосостояния и комфорта. Зло рождается тогда, когда появляются малоталантливые подражатели, которые идеей великих художников снимают только «сливки». Это они рождают полу– и четвертьшизофреников. Патологические подходы и галлюцинаторное видение мира они втискивают в тела элегантно одетых людей, ведущих самый обычный образ жизни. Они создают «симулянтов», прикидывающихся одновременно людьми нормальными и сумасшедшими. Они совершают страшный обман, не понимая, что нельзя чувствовать и видеть мир как Кламанс, одновременно не пытаясь жить, как он. Они внушают людям, что можно иметь любящую семью, пользоваться всеобщим уважением, продвигаться по служебной лестнице и в то же время быть человеком, живущим только «для себя». Ибо жизнь «для себя», аутизм и аффективная тупость неминуемо ведут к общественной деградации, к падению, к гильотине – как это случилось с героем Камю. Человек, который хотел бы последовательно претворить в жизнь философию экзистенциализма, немедленно оказался бы на обочине любого общества, закончил бы свою жизнь либо в тюрьме, либо в больничном изоляторе.

Давайте отдадим справедливость Камю: это сказал именно он. Только не все хотят вспоминать его слова. От Камю и Джойса, от Кафки и Бекетта берут только то, что выгодно. Таким образом этим писателям причиняют зло и умаляют их значение.

У меня огромная просьба к литературным критикам. Покажите мне хотя бы одного героя книги, который представил бы философию экзистенциализма, но не имел черт шизофреника – для него не были бы характерны аутизм, аффективная тупость и бред отношения. Чего же стоит философия, которую можно наглядно показать только через психически больных людей?

Я вас прошу, возьмите еще раз книги Кьеркегора «Боязнь и дрожь» или «Из записок соблазнителя». Это подлинная клиническая запись психотического и шизофренического бреда. Вы хотите, чтобы я из излияний больного человека создал себе новое Евангелие?

Перелистываю пожелтевшие страницы книги Бронштайна и неожиданно понимаю, насколько я смешон. В период господства и тирании шизофренических литературных героев я хотел предложить миру Ганса Иорга и Мартина Эвена, людей, которые не хотели жить «для себя», а стремились жить «для других». Объясняя, почему я не хочу писать об Эвене, я сказал только часть правды. Если справедлив тезис о нарастающей шизофренизации литературы, то все мои знания о творческой лаборатории писателей подсказывают мне, что Ганс Иорг должен погибнуть на костре, как Савонарола, а Мартин Эвен вовсе не новый Дон Жуан. Логичным, а значит единственным возможным следствием такой ситуации является смерть Мартина Эвена, которого должны были забросать камнями. Мартин Эвен не имеет права жить среди шизофренических героев. Разве только он тоже стал бы шизофреником или психически больным человеком с «видениями греховности», основанными на попытках «научить любви», «психопатом», который вообразил, что он «Христос секса», а возможно, все приключения с женщинами пережившим лишь в своем воображении. В конце книги мы встретили бы Мартина Эвена в психиатрической клинике Ганса Иорга, где этот ученый муж предлагал бы его в качестве героя нашему писателю. Выяснились бы все истории и приключения Эвена, литературные критики долго аплодировали бы, ибо появился еще один герой из «Сумасшедшего дома».

Но такого рода тип мне чужд и неприятен. Мой Мартин Эвен хотел научить любить женщин не потому, что был болен, а потому, что действительно их любил и хотел жить «для других». И погиб – как того требует современный стиль и хороший вкус. Но, как учил Гораций, «non omnis moriar», или «не весь я умру».

У меня после Эвена остались кое-какие воспоминания, письма, апокрифы, которые я постараюсь точно передать.

История об Эвене и несчастной Розе

Мартин Эвен ехал на своей машине по дороге, на которую опускались сумерки, напоминающие серый дым из больших заводских труб. Под колесами его автомобиля похрустывал первый иней. Из пролетающих мимо деревушек и городков за ним следили светлые глаза освещенных домов, казалось, что тишина и сон принимают мир в большие ладони и медленно покачивают его, словно земля не была лишь частичкой вселенной, а колыбелью мира, где родился и умирал человек, разумное существо, бесконечно размноженное и одновременно неповторимое. Уже дремали покрытые льдом и припорошенные снежком озера, в одинокой придорожной ярко светящейся кузнице, как черный дятел, сновал кузнец. С высокой и острой башни костела раздавался колокольный звон, кто-то произносил слова молитвы, кто-то бранился, доносилась пьяная песня и наступала тишина влюбленных. Мир несся между днем и ночью, между криком новорожденных и стоном умирающих, между Пенисом и Вагиной. Должно быть, существовало столько истин, сколько светилось звезд на ясном ночном небе, сколько сыпалось снежинок на замерзшие, скованные морозом дрожащие перышки озимых. Каким таинственным должен был казаться мир для человека, который не знал законов Архимеда и Ньютона, опытов Фарадея и причин базедовой болезни. Тело, опущенное в воду, теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость. Это прекрасно или безобразно? Делают ли знания мир более красивым или уродливым? Почему ее сердце бьется сильнее, когда к ней приближается этот, а не тот мужчина? Станет ли любовь явлением менее прекрасным, если мы ее разрежем как фрукт, чтобы посмотреть ее зерна, мякоть, ее сердце и легкие, ее кровообращение, кишечник и анальное отверстие? Чем питается любовь и что перерабатывает, что рождает и от каких болезней умирает? Какие микробы и вирусы превращают сладости в яд, а яд делают сладким? Почему писатель имеет право делать вид, что не существуют законы природы, закон сохранения вида, закон естественного отбора, а счастье и любовь – это вещи, данные Богом, либо тайные, неясные явления, тщательное изучение которых является оскорблением, физиологическим редукционизмом? Почему вы считаете, что чувство прекрасного не связано с физиологией человека? Почему вы думаете, что великий художник повесился, потому что у него была несчастная любовь, а не потому, что он страдал хроническим алкоголизмом? Почему вы предпочитаете писать, что молодая девушка покончила с собой, ибо получила двойку по математике, а не хотите принять к сведению, что она болела гебефренией? Почему источники конфликтов между двумя людьми противоположного пола вы всегда ищете в несходстве характеров, в разнице их общественного положения, образования и, наконец, в свойственном человеку чувстве одиночества и невозможности понять друг друга, а в то же время игнорируете разницу, вытекающую из многообразия сексуальных напряжений и быстроты сексуальных реакций на одни и те же раздражители? Почему Иов не перестает верить, споткнувшись о камень на дороге? Почему ваш герой предпочитает блондинок, а не брюнеток?

Неужели и в самом деле сегодня можно писать романы, делая вид, что не существовали Фрейд, Адлер, Юнг, Кинси, Блох, Адамс, Диксон, Хиршвельд, Эллис, Мастерс, Джонсон, Малиновский, Тейлор и сотни других, а был лишь Хайдеггер? Почему мы должны считать, что не существует никакого прогресса в наших знаниях о человеке? Почему любовь незрелых детей Ромео и Джульетты должна вызывать мое восхищение, если она вызывает отвращение и возмущение? Почему я должен восхищаться Дон Кихотом, если вчера во время моего дежурства привезли двух больных одной и той же болезнью людей, из которых первый верил, что он человек, превратившийся в дельфина, и прежде чем принял лекарства, еще долго на кровати двигал руками, словно это были плавники, а второй был убежден, что он Дон Кихот из произведения Сервантеса? Почему вы заставляете меня восхищаться Гамлетом, если мне приходится лечить Гамлетов, которым различные духи велят убивать отцов, дядюшек, учителей математики? Почему вы велите мне приходить в восторг от философии судьи – кающегося грешника, и одновременно лечить человека, который заявляет, что он судья и папа, величайший законодатель человечества и знает истину, которую должен объявить всему миру, ибо иначе мир погибнет и сойдет с ума? Почему искусство должно быть далеким от жизни, враждебным и не имеющим с ним ничего общего?…

Так думал Мартин Эвен, а на следующий день в приемной его врачебного кабинета в Кенигсберге стояли две немки в одинаковых фетровых шляпах, едва державшихся на их головах, и какой-то сопляк в мундире. Там оказалась и пожилая шестидесятилетняя женщина со следами былой красоты на лице. Эвен пригласил ее в кабинет, еще красную от перебранки, которую она вела в приемной, поскольку, когда у нее упала на пол немецкая газета, эта женщина продемонстрировала презрение к ней.

Эвен внимательно посмотрел на пациентку, отдавая себе отчет в том, что она видит в нем только приземистого пруссака с бледными, спокойными и умными глазами. Спросил ее имя и фамилию, поинтересовался перенесенными болезнями, старательно записывая все ответы.

– Довольны ли вы жизнью?

Она возмутилась.

– Господин доктор, вы странно ведете себя с пациентами, не знаю, какое значение может иметь для диагноза то, довольна ли я жизнью или нет. Возможно, в Германии модны такие дурацкие методы? А впрочем, если вас это интересует, хорошо – я вам скажу. Да, я жизнью довольна. Мои предки страдали за Отчизну, я тоже не тратила времени на глупости… И мой первенец сейчас трудится для возрождения Родины. Я дала ему такое образование, что могу гордиться за него. Вы его, вероятно, знаете, вы его видите, он ездит на большом черном лимузине. Да, уважаемый, вы можете быть уверены, что пока он здесь, никакие прусские штучки-дрючки на Мазурах так просто не пройдут, о нет.

Он внимательно выслушал, поддакивая.

– So, so, na ja, schon[87]87
  Так, так, да, хорошо (нем.).


[Закрыть].

А потом велел ей раздеться.

Она без стеснения расстегнула блузку, бюстгальтер, молнии. Эвен проверил ее артериальное давление.

– Давайте послушаем сердце, – сказал он и положил свою большую косматую голову на ее обнаженную грудь – так, что у нее мурашки пробежали по спине.

– Что это такое?! – воскликнула она. – Для этого существует стетоскоп, что за дикие порядки?

А когда женщина дернулась, Эвен взял ее руки, как в клещи, и внимательно вслушивался в ритм ее сердца, и она почувствовала, как щекотят ее кожу ресницы врача. Наконец он разрешил ей одеться и, улыбаясь, сказал:

– Ach, so alt und so dumm ist noch immer dies Wesen…[88]88
  Ах, как по-прежнему старо и глупо это существо… (нем.).


[Закрыть]

И выписал ей успокаивающие лекарства, хотя она дергала его за рукав, обиженная его грубыми словами.

– Вы что? По какому праву?! – кричала она.

Эвен встал, погладил ее по плечу и, немного по-польски, немного по-немецки, успокаивающе сказал:

– Ничего, ничего… не сердиться так. Не злиться. Nicht immer so grцllen[89]89
  Не надо так сердиться (нем.).


[Закрыть], – ему показалось, что женщина хочет заплакать.

Она поспешно надевала блузку.

– Что вы ко мне пристаете! Ich grolle nicht[90]90
  Я не сержусь (нем.).


[Закрыть]. Вы ведете себя как шарлатан.

Эвен внимательно наблюдал за ней, потому что вся ее жизнь, наполненная отчаянием, была написана у нее на лице, и в конце концов сказал:

– Mehr Ruhe. Спокойно, спокойно… Und so eine wunderschцne Nase haben Wir…[91]91
  Побольше спокойствия… А какой у нас чудный носик… (нем.).


[Закрыть]

И она пришла к нему еще раз, через неделю… Потом через какое-то время написала, что хочет снова нанести ему визит, он послал телеграмму, что ждет. Но она не пришла. Умерла, думая о нем, второй раз в жизни будучи счастлива. И без конца повторяла его слова: «Ruhe… Ruhe… mein Kind»[92]92
  Спокойно… спокойно… дитя мое (нем.).


[Закрыть].

Да и что другое он мог сказать этой старой женщине, которая в конце концов поняла, что жизнь свою она проиграла, мучая не только себя, но и людей, которые ее любили – мужа, детей и внуков. Сотни таких побывали в его кабинете, сотни тысяч прошли через кабинеты других врачей, неся на плечах пережитый ад. Это была драма Барбары Нехчиц[93]93
  Героиня романа «Ночи и дни» М. Домбровской (1869–1965).


[Закрыть], а также многих героинь польских романов, этих добродетельных патриотически настроенных весталок, прекрасных, гордых и неприступных.

Это также была драма Марты Иероним. Это была и есть драма сотен женщин в Польше, у которых жизнь сама по себе тяжелая, а трагедию усугубляют мужское тщеславие и самонадеянность. Разве не написал Эвену известный критик: «Мой собственный опыт свидетельствует о том, что подобных трагедий не бывает», а это значит, что критик вообще не читает романов.

«Das war Fremde»[94]94
  Это была иностранка (нем.).


[Закрыть], – скажет кто-то о Розе в берлинском саду, «иностранка», чужая, снова это отчуждение, опять знакомая нам проблема постороннего и чуждости.

Откуда это отчуждение берется? Не исходит ли оно из чувства собственной увечности, из того, что она не такая, как все женщины, что не может одарить близких чудесной улыбкой сытости? Какой сытости? Не могущей насытиться любовью самки? Критика Х. возмущает слово «калека», адресованное такого рода женщине, но ведь это не Эвен, а Роза говорит дочери: «Нечего больше ждать, твоя человеческая судьба никогда не исполнится, ты калекой сойдешь в гроб». Именно она говорит об улыбке, которая исходит из сытого сердца.

Об истории Розы написано много ученых статей. Но, не обращаясь к медицинскому диагнозу, диагноз литературный повисает в воздухе, крайне труден и постоянно похож на поиски вслепую. Не поймет до конца драмы Розы и ее окружения тот, кто не знает, чем является болезнь женщины, называемая аноргазмией, к какому опустошению она приводит в ее физической и психической жизни.

Недостаточно сказать, что драма Розы произошла в результате того, что она обманулась в своей любви к Михалу, который женился на соблазненной им москвичке, а Роза вышла замуж за неразговорчивого и нелюбимого Адама. Когда следишь за историей первой любви Розы, и в самом деле ничего не свидетельствует о том, что это нечто большее, чем девичья влюбленность. Молодые женщины порой несколько раз переживают подобные увлечения, выходят из них целыми и невредимыми, находят любовь и счастье совсем не в том, кого они полюбили первой девичьей любовью, а совершенно в другом человеке. Узнав об измене Михала, Роза вовсе не приходит в отчаяние. Злится, да, обижается, но наконец дает себя уговорить и выходит замуж за Адама. Именно в замужестве эта старая любовь становится чем-то большим и волшебным, приобретает форму психоза, который доводит Розу почти до детоубийства – до того момента, когда она идет с револьвером, чтобы убить собственного сына и таким образом освободиться от чувства постоянного умирания.

Тот, кто слушал признания сотен больных аноргазмией женщин, знает, что у каждой из них заранее приготовлена история о мужчине, с которым она могла бы испытывать оргазм, но судьба их разделила – он куда-то очень далеко уехал, изменил ей, обманул, женился на другой, погиб в автомобильной катастрофе и тому подобное. Этот рассказ, приготовленный для партнера, который обвиняет ее в холодности, или для собственного успокоения, и создает ее психический инстинкт самозащиты. Без такой истории женщина не смогла бы существовать, рожать детей. По прошествии времени женщина все больше верит в эту свою историю, которая обрастает все новыми и новыми подробностями. Но если врачу удастся дойти до первоисточника, добраться до легендарного мужчины, то обычно у того эти воспоминания вызывают удивление, недоумение, и врач слышит приблизительно такие слова: «Так это была просто школьная любовь, ну, знаете, я написал для нее стихи, и все». Или: «Мы два раза поцеловались в парке». Возможно, Михал так же сказал бы о своем романе с Розой. Нет никаких свидетельств о том, что он придавал какое-то значение своим отношениям с Розой.

Причин аноргазмии много, но почти все они связаны с психикой женщины. Чаще всего это просто отсутствие сексуальных эмоций к партнеру, с которым она живет. Отсутствие эмоций может быть результатом факта, что женщина живет с нелюбимым мужчиной, и такой случай как раз используется романистами. Намного реже в литературе, а гораздо чаще в современной жизни, появляется другой случай – сегодня женщины чаще всего выходят замуж по любви, а в аноргазмию впадают, когда этот любимый мужчина в браке разочаровывает женщину. Чувство обиды и отчуждения становится тогда больше, поскольку женщина, как правило, уже испытала оргазм с этим мужчиной, но не в состоянии пережить его снова. Он обвиняет ее в холодности, она объясняет причину своей фригидности, начинается ад взаимных обвинений и конфликтов – ад, иногда длящийся десятилетиями. Таким случаем в литературе была Марта Иероним из романа Эрнста Вихерта. Марта вышла замуж за Якуба, потому что его любила и ей казалось, что Якуб будет тем, который «удивит мир», а он оказался лишь безвольным мечтателем. Марта почувствовала себя обманутой, и с этого момента в молчании, со стиснутыми зубами она принимала его тело и, ненавидя Якуба, рожала ему детей, пока, наконец, не запретила ему ложиться в свою постель. Уже на склоне лет она впала в депрессию, что в таких случаях часто бывает.