Текст книги "Жаклин Жаклин"

Будь искренним

Я выхожу из твоей кухни, вхожу в твою гостиную, и царящий в ней беспорядок подступает к горлу. Мой беспорядок. Твой беспорядок был другим, таким гармоничным, таким теплым, таким приветливым, что гостю сразу хотелось быть как дома, нет, лучше, чем дома. Развалиться на диванных подушках, покуривая у низкого столика, с пепельницей под рукой, уже полной окурков, и чтобы рядом увядали цветы на столе в золотистых вазах и висели на спинках стульев чудесные платья. Как сегодня, как сегодня… Но вчерашние сегодня были радостные и живые, живые по образу и подобию твоему. А мой беспорядок – он по образу и подобию моему. Отвратительный и старый, старый. Да-да! Я видел себя на фото без тебя, такой безобразный, что страшно, такой унылый, что хоть плачь. Старик. Я ненавижу стариков почти так же сильно, как вчера, до встречи с тобой, ненавидел молодых.

Почему почти через два года после твоего окончательного – окончательного! – ухода именно сегодня, войдя в твою гостиную и обнаружив там мой беспорядок, именно сегодня я осознаю весь ужас моего положения? Ты не вернешься никогда, никогда, никогда. Тебя вынесли отсюда наподобие триумфатора, но, как же так, санитарная машина 60-х годов и ее санитары и не подумали вернуть тебя сюда, к тебе, в твой дом, ставший, увы, моим домом.

Сегодня вечером телевизор умер в прямом эфире. Меня держат в курсе печальных новостей нашего мира Радио-Лондон и Радио-Париж. «Радио-Париж лживое, Радио-Париж лживое, на Радио-Париж боши вшивые». Да, да, знаю, знаю, сколько можно…

Честно говоря, мне хочется умереть, Жаклин. Да, мне хочется набраться мужества и сил, чтобы достать из шкафчика пластиковый пакет многоразового использования и трикотажный галстук 50-х, который я повязывал раз в год, в день Йом-Кипура, когда шел повидать деда в синагогу на улице Сент-Изор. И сегодня, в день Йом-Кипура, я пишу эти строки. Так что, простят меня или нет, Кипур – не Кипур, не ношу я кипу, я хочу умереть, Жаклин, я…

– Ты кривишь душой, – вдруг нашептывает мне нежный грудной голос.

– Как? Что?

– Ты кривишь душой. Будь искренним.

– Я кривлю душой?

– Скажи, что ты рад не лежать рядом со мной в еловом сюртуке на атласной подкладке, скажи это, родной, скажи. Только одно это, только это слово может утешить меня, что я больше не рядом с тобой. Будь искренним, родной, скажи, что еще любишь жизнь, что любишь рассказывать наши истории, хоть и плачешь над ними, что любишь пересказывать наши глупости, хоть и больше над ними не смеешься.

– Нет! Нет! Нет!

– Ты всегда был искренним, по крайней мере в том, что писал, так продолжай. Будь искренним, родной, будь искренним. Скажи, что хочешь жить еще долго, чтобы я жила через твои слова, через написанное тобой. Это единственный способ, оставшийся мне, родной, чтобы пожить, побыть еще в этом мире. Будь добр, пиши, родной, пиши. И не спеши, не торопись, тебе еще рано ко мне. Я подожду, подожду тебя у двери, если будет темно, посвечу, будь уверен… Ну вот, ты смеешься, родной, ты смеешься.

– Нет! Нет! Я не смеюсь! Я больше не смеюсь!

– Я подожду, тебе нечего бояться. Я буду твоей, буду твоей, пока не встречу наконец «мужчину моей жизни». Но там, где я сейчас, тебе мало что грозит, здесь вряд ли можно кого-то встретить. А пока говори обо мне, говори о нас, с Ольгой, Жанной, Розеттой, говори со всем светом, если можешь. Говори, говори, пиши, пиши! Пока ты говоришь, пока ты пишешь, родной, пока ты живешь, живу и я. Пока ты думаешь обо мне, я живу. И я люблю тебя, люблю, еще и всегда.

Будь искренним, родной, я люблю, когда ты искренен.

Будь искренним, чтобы понравиться мне, всегда, чтобы мне понравиться, будь искренним.

Церемония

Теперь пора, прежде чем выбросить это стило без стиля в крапиву, рассказать тебе о том, что ты, увы, не пережила и что я пережил без тебя, но все же с тобой. 9 мая 2019-го – все тот же маетный месяц май – тебя предали земле – рука не поднимается написать похоронили, – и по невероятному совпадению этот день оказался днем почти всеобщей забастовки, будто весь Париж протестовал против твоего ухода, так что нам пришлось перенести время выноса тела из-за трудностей передвижения по городу.

Я заранее позаботился спрятать в карман пару жемчужин, твоих жемчужин – Ольга сказала, что я взял большую и среднюю, но неважно, ты ушла не с голыми ушами, что повредило бы твоей красоте перед лицом Всевышнего, – и именно твоя красота снова поразила меня в этот последний час, как будто ничто было над ней не властно.

Итак, закрыли, завинтили и подняли тебя в фургон. Снарядили твой катафалк, так ведь говорят? Потом, когда его установили, Ольга с Жанной сели по одну сторону, я по другую. Шофер, исполнявший также обязанности распорядителя церемонии, сел за руль, нас разделяло стекло. Париж стоял, везде и по любому поводу кордоны, улицы перекрыты, движение запрещено. На каждой перекрытой улице, по которой нам настоятельно необходимо было проехать, наш шофер, он же распорядитель церемонии, выходил для переговоров с жандармерией. Жан-Марк следовал за нами на машине. Примерно каждые десять минут шоферу приходилось вступать в переговоры и для этого останавливать фургон.

Он столько раз выходил, что в очередной раз забыл поставить машину на ручник, так что фургон продолжал ехать без него и даже набирал скорость. Мы с Ольгой не могли ничего сделать и уже видели, как врезаемся в полицейский фургон, перегородивший дорогу за легким кордоном, указывающим, что улица перекрыта. Тут Жан-Марк выскакивает из машины как черт из табакерки, бросается в фургон и включает ручной тормоз. Спасены! Было совсем не смешно, но мы с Ольгой засмеялись, а вслед за нами и Жанна. Думаю, и ты охотно посмеялась бы с нами.

На Монпарнасском кладбище у главного входа в назначенный час было столпотворение. Родня, друзья, близкие и даже незнакомые люди, друзья друзей. Не хватало только одного, не считая, разумеется, тебя. Мраморщика, который должен был открыть семейный склеп. Пришлось его ждать, никто не знал, когда он сможет приехать. Образовались группки, все разговаривали. Позвонил Ардити[41]41
  Пьер Ардити (р. 1944) – французский актер.


[Закрыть], сказал, что застрял у полицейского кордона и не может быть с нами, но думает о тебе. Морису Бенишу[42]42
  Морис Бенишу (1943–2019) – французский актер.


[Закрыть] пришлось остаться в машине, которая не могла подъехать к кладбищу, Женевьева пришла нам это передать и осталась с нами. Был чудесный весенний день, как ты любишь.

Наконец мраморщику удалось прорваться через кордоны, и он приехал. Мы пошли всей толпой к маленькому кладбищу-придатку, где почти еврейский участок ждал тебя. Я говорю почти, потому что в нескольких метрах от твоей могилы стоит роскошный памятник маршалу Петену, петарде-пукалке. После нескольких минут молчания у Ольги хватило духу взять слово первой. Она воздала дань твоей памяти, рассказав, почти легко и непринужденно, два сна, в которых присутствовала ты. Потом настал мой черед. Я, вопреки своему обыкновению никогда не записывать то, что я должен говорить на публике, все записал, ведь это было прощальное слово. Под конец Жанна тоже рассказала свой сон. Ей, сказала она, приснилось, будто ты не умерла. Потом Эрик в сопровождении Ива и аккордеониста играл на скрипке и пел на идиш. Затем, когда тебя опускали под землю, грозный голос Шолома Каца произнес кадиш по погибшим в Освенциме, Майданеке, Треблинке, чтобы проститься и с тобой тоже.

В тринадцать или четырнадцать лет ты купила эту пластинку-сорокопятку. У вас тогда гостила твоя кузина, которая потеряла ребенка в тюрьме, когда расстреляли ее брата и депортировали родителей. Ты поставила ей пластинку, она прослушала ее со стаканом чая в руке – и упала в обморок. Так ты ступила на дорогу прошлого, а я, вновь прослушав этот кадиш, понял свою ошибку.

Я забыл голос твоей матери, который ты записала, когда ей было девяносто лет, забыл, как она пела на идиш, а ты вторила ей иногда, я мог бы дать всем послушать твой голос, и голос твоей матери, и ее идиш, но это вылетело у меня из головы. Я буду жалеть об этом до последнего дня.

После этого Розетта с Паскалем приняли у Паскаля и Каро всех желающих, Аннетту, Рене, Колетту, Даниеля, редких выживших – ненадолго – из кафе «У Жаннетт» и «Ла Шоп».

«Скрытая крепость»

«Все иллюзия на этом свете и на том».

Случай и удача, которые сопровождали наши шаги и наши жизни все восемьдесят лет, не хотели, чтобы я отложил перо и так простился с тобой на бумаге навсегда, не подмигнув нам в последний раз. Вчера вечером на канале «Арт» я посмотрел, пересмотрел, благодаря им, «Скрытую крепость»[43]43
  В российском прокате «Три негодяя в заброшенной крепости».


[Закрыть] Акиры Куросавы. Каких-то лет шестьдесят назад мы вместе, компания из «Ла Шоп» и «У Жаннетт», открыли этот фильм в синематеке на улице Ульм в оригинальной японской версии с субтитрами на китайском, или на венгерском, или еще на каком-нибудь экзотическом наречии. Мы ничего не поняли, но всё глубоко прочувствовали, особенно ты.

В тот вечер на улице Ульм мне выпало счастье сидеть с тобой рядом. В один особенно напряженный момент герой, Тоширо Мифунэ, – великолепный – в бешеном галопе преследует врага, которого должен убить, чтобы спасти свою принцессу и владычицу. На крутом повороте он отклоняется в сторону, готовый то ли обрушить свой меч, то ли упасть сам. И тогда я почувствовал и даже увидел, как ты отрываешься от кресла, словно воспарив, наклонившись в точности как Тоширо, и твои руки сжимают рукоять меча – ты тоже готова ударить. Я удержал тебя, боясь, что ты упадешь с коня и поранишь мечом кого-нибудь из ни в чем не повинных зрителей.

Много позже мы пересмотрели «Крепость», и все скрытое в ней стало для нас явным. Фильм в оригинальной версии с французскими субтитрами открыл нам свои секреты. Ты не была разочарована, только жалела о покрове тайны, которым субтитры той экзотической версии окутали «Крепость» на улице Ульм. Эта «Скрытая крепость» со временем стала нашим тайным знаком. На огромных пустых пляжах ветреной Андалусии мы встаем лицом к лицу, прикрываясь щитами из пляжных полотенец. Ты размахиваешь мечом из газеты, пытаешься впечатлить меня пронзительным и дивным голосом свергнутой принцессы. Я с камышовым копьем в руке, стоический, неподвижный, как самурай, безразличный к опасности и близкой смерти, жду своего часа, а потом, вдруг взревев, бросаюсь на тебя, чтобы изрезать на мелкие кусочки и съесть сырьем на песке и в водорослях атлантической Андалусии.

«Скрытая крепость» кончается песней, в которой есть такие слова: «Все иллюзия на этом свете и на том». Ее поет, танцуя, хор крестьян и крестьянок. Самурай и принцесса присоединяются к ним и тоже поют и танцуют. Вчерашний враг, ставший верным союзником, поет и танцует вместе с ними. Песня взмывает ввысь. Мне жаль, что ты не можешь вновь услышать эту музыку к «Крепости», но моему жалкому таланту далеко до гения Куросавы. Все лишь иллюзия, да, на этом свете и на том, кроме нашей любви и фильмов Куросавы. Слава тебе, Куросава! Черно-белому и цветному. Вступают духовые и ударные. Слава тебе, Жаклин! Вступают флейты, потом голоса, духовые и ударные смолкают. Слава тебе, самая восприимчивая из зрительниц, самая идеальная из жен, самая грозная из самураев и самая невинная из женщин! Флейты, духовые и ударные звучат в унисон, а арфа с колокольчиками вновь говорит нам, что все иллюзия, на этом свете и на том, в Японии и во Франции, на земле и на небесах.

Твое имя

Я открываю глаз и слышу тебя. Ты в гостиной, как и каждое утро, и я слышу свой шепот: Жаклин-Жаклин-Жаклин… Ты не слышишь меня. И тут я вспоминаю, что ты не любишь свое имя: Жаклин. Ты предпочла бы Жюдит. Однажды твоя мать объяснила тебе суть дела, и я тоже там был, мы пили чай с лимоном и лакомились пирожками с маком.

«Именно из-за Жюдит тебя и зовут Жаклин. Мы с папой хотели назвать тебя Жюдит, но в тридцать восьмом году все наши парижские друзья говорили нам: Жаклин куда красивее, чем Жюдит[44]44
  Жюдит – французская форма имени Юдифь.


[Закрыть]. И мы назвали тебя Жаклин». Ведь правда же? Жаклинеле, Жаклиненю, это куда красивее, чем Жюдит, и начинается тоже на «Ж». Твоя мать была права, послушай только, как это красиво: Жаклин, Жаклин, Жаклин…

– Хорошо, но уже поздно, отложи перо, родной, и иди спать.

– Нет, нет, еще строчку или две!

– Нет, довольно. Ты нашел конец, да, конец, наконец-то хороший конец, вполне приемлемый конец. Жаклин Жаклин – очень хорошо для конца. Отложи перо.

– Это не конец.

– Как это не конец?

– Жаклин Жаклин – это название.

– Название?

– Да, название.

– Ладно, очень хорошо, название, отлично. Отложи перо.

– Я не все сказал.

– Нельзя сказать все, да и не нужно, ты сам мне это говорил. Отложи перо!

– Мне слишком больно.

– Вот и хорошо. Теперь эта боль будет говорить тебе обо мне. И потом, знаешь, боль неразделима, неразделима. Ты можешь писать века и века. Неразделима. И это хорошо. Иначе каждый человек с рождения был бы раздавлен под гималаями боли всего мира, тонул бы в потоках слез, проливающихся каждый день, каждую ночь, на всех концах земли. Неразделима. Брось перо!

Но брошенное перо никак не мешает снам будить сновидца, особенно если он позаботился остро наточить карандаш, черный, как самая черная ночь.

Я участвую в дискуссии или в коллоквиуме, по радио или приватно, не знаю. Возможно, это происходит дома, в гостиной. Много людей с микрофонами в руках говорят, говорят, говорят. Не знаю, есть ли микрофон у меня. Во всяком случае, я молчу. Я не хочу ничего говорить, и мне нечего сказать ни о чем.

И тут я наконец вижу тебя. Ты сидишь на унитазе, который стоит в углу. Я тебя вижу, но ты не видишь меня. Ты занята делом, собрана, сосредоточена. Твои локти упираются в голые колени, а подбородком ты оперлась на руки. Ты ушла в себя. Я знаю, увы, – не знаю, откуда, но знаю, уверен, – что ты должна уйти и скоро уйдешь. Куда? Понятия не имею. Но ты уйдешь, я знаю, ты покинешь меня. И тогда я разражаюсь рыданиями. Я рыдаю и рыдаю, наконец-то. Я не хочу, чтобы остальные видели мои слезы, но хочу, чтобы ты, ты увидела меня. И я рыдаю снова и снова в надежде, что ты наконец меня увидишь. Но ты не смотришь на меня, ты собрана, сосредоточена, неподвижна как статуя. Прекрасна, прекрасна, прекрасна и навеки недоступна.

Плохие дни

Ну вот, едва я внутренне согласился выбросить мое перо в корзину для бумаг, как сон, прокравшийся в мою ночь, призвал меня к порядку. Куда ты дел плохие дни?

На каникулах, где-то, в Греции или в Андалусии, все вокруг прекрасно, погода отличная, жизнь хороша, живи да радуйся, вот только у нас с тобой все плохо. Мы не ссоримся, мы просто игнорируем друг друга. Я говорю белое, ты говоришь черное. Ты говоришь да, я говорю нет. Когда я приближаюсь, ты удаляешься. Когда ты идешь ко мне, я ухмыляюсь и ухожу пускать по воде плоские камешки, чтобы расходились круги. Мы живем спина к спине, нет больше любви, нет дружбы, зато презрения хоть отбавляй. Мне грустно. Может быть, тебе тоже?

Мы дошли до отделочных работ. Я вымарываю слово, добавляю два, выкидываю три, вставляю одно. Я так и остался портным для дам и девиц. Плохим портным, вечным подмастерьем с двумя левыми руками. Я прихожу к тебе в твое ателье, ты ругаешься с закройщиком, который отказывается убрать 3 мм у ворота, мол, 3 мм это все равно что ничего. Я снова вижу твои платья, полные жизни и радости, которые были изгнаны с улиц полчищами хлынувших на мир джинсов.

Я думаю о тебе и боюсь, боюсь, что эта книга не пойдет твоему стилю красоты, что ты найдешь ее плохо скроенной, криво сшитой, дурно отделанной. Я убегаю на балкон, ты следом, я чувствую твое тепло, купаюсь в твоей ласке под зимним солнцем, но я знаю, что тебя нет. Спускаюсь на улицу и ловлю себя на том, что рассматриваю женщин в масках, сравнивая их с тем, что осталось во мне от тебя. Силуэт, одетый в черное, юный, невзирая на возраст, и что-то есть торжественное в том, как он подносит сигарету к губам. Интересно, как бы ты делала это в маске?

История вчерашняя и сегодняшняя на завтра

Вчера или позавчера восемнадцатилетний убийца, вынырнувший из глубины веков, мясницким ножом отрубил голову учителю истории и географии, который пытался преподать своим ученикам свободу мысли. Действуя так, убийца поставил на карту свою жизнь, которая наверняка казалась ему не имеющей цены. Мне сразу вспомнился шевалье де Ла Барр, в 1765-м году обезглавленный топором в Аббевиле, – его останки были сожжены вместе с экземпляром, среди других нечестивых книг, «Философского словаря» Вольтера. Каково было его преступление? Святотатство. Привожу тебе выдержку из судебного протокола: «…не снял шляпу и не осенил себя крестным знамением при проходе процессии меньше чем в двадцати пяти шагах».

Если мы желаем, чтобы не сохранилось на века это положение вещей и этот лексикон – нечестивый, святотатство, безбожник, – не пора ли преподать детям в школах всего мира, начиная с наших, разницу между чтением сказок и легенд и историей человечества?

В темноте, мягко набросанной карандашом, я ковыляю по улицам, встречаю отца, мать, они держат за руку ребенка. Ребенок задрал голову к взрослому. Взрослый ему улыбается. Ребенок раскачивает руку взрослого, не сводя с него глаз. Он весел, спокоен, счастлив. Взрослый снова улыбается ребенку под маской. Какое будущее – без маски – может он ему предложить? Как ты, как я, думаю я сейчас о нашем детстве, о наших родителях, об их тревогах. Я чувствую, что новая бездна вот-вот разверзнется под ногами детей, и не знаю, ни что писать, ни что делать, чтобы спасти их.

Пока ты была со мной, я охотно прибегал к цинизму, к иронии. После твоего ухода, с тех пор как я остался вот так по-дурацки наедине с собой, ирония покинула меня. Что до цинизма, это теперь лишь воспоминание из далекой юности. Я испытываю, я чувствую, как чувствовала ты. В сущности, я занял твое место, оставив мое собственное вакантным.

Карандашом все тоньше и тоньше

Жаклин, моя дорогая и такая нежная супруга, всему на свете приходит конец, как говорят добрые люди, вот и мы подошли к концу, к концу твоей книги и моей. Написав ее, я ничуть не испытал облегчения от бесконечного горя утраты тебя. Но, прежде чем идти дальше одному по дороге в никуда, я хочу, чтобы ты знала, что за всю свою жизнь я не был так счастлив, как в те несколько месяцев, когда твой рак отпустил нам с тобой еще немного жизни.

После твоей операции – 16 июля 2018-го – ты думала, что тебе конец, и я тоже так думал, когда в первый раз, вернувшись к нам домой, на улицу Сены, ты попыталась сделать несколько шагов, опираясь на мою руку, и не смогла. Да, я думал, что ты никогда не поднимешься. Но твоя сила, твоя воля, твой ум, думаю, тоже, Жанна, Ольга и я, поддерживающие тебя своим присутствием, – благодаря всему этому ты нашла в себе энергию, чтобы выкарабкаться. И тогда ты почувствовала себя неуязвимой. У тебя осталось полтора легких, ты больше не курила. Неуязвимая. В Сен-Жан-де-Люз в феврале ты одним махом поднялась по лестнице, а затем по крутой улице, на что бы никогда не решилась до операции. Неуязвимая. Я тоже в это поверил.

И мы любили друг друга как никогда. Любовью, спаянной дружбой, – «Лучше нам остаться друзьями» – взаимопониманием и вниманием к малейшим жестам и поступкам друг друга, что позволило нам прожить конец лета, и всю осень, и зиму, и даже начало весны, полные долгих дней покоя, счастья, любви и дружбы, и это после пятидесяти восьми лет совместной жизни, пятидесяти шести лет брака, двух лет… Ты права, цифры не имеют значения.

Ты помнишь мои первые отзывы? «Тонкие ломтики жизни, очень мелко нарезанные очень крупным умом». Мы очень над этим смеялись. Но это единственный, который мы оба знаем наизусть, и он неизменно напоминал тебе запись в твоем блокноте, под которой могли бы подписаться твои родители: «Мало может, меньше делает».

1 января 2021-го

Уже первое января 2021-го, как быстро летит время в ожидании следующего карантина. Видишь, у меня нет ни пера, ни карандаша, ничего в руках, ничего в карманах, я говорю тебе на ушко тихо-тихо, чтобы никто другой не услышал меня, тихо, как говорят в детстве сами с собой, когда ночь слишком черна, а страх слишком велик.

Всю мою долгую, нашу с тобой долгую жизнь я думал, что учусь в школе жизни, – неплохое образование, правда, школа жизни? Так вот, нет, я был пансионером в школе смерти, как все и каждый, сами того не зная, не желая знать, в Высшей нормальной школе[45]45
  Высшая нормальная (педагогическая) школа (фр. École normale supérieure), Париж.


[Закрыть] смерти. И в день последнего экзамена, перехода в выпускной класс, я с треском провалился. Я отпустил тебя одну, одну, я не смешал свое дыхание с твоим, не взял твою руку и не сжал ее в ладонях, не встретил твою последнюю улыбку, и мой единственный глаз не подмигнул в последний раз тебе в ответ. Я дергался, суетился, разрывался, спешил, вот именно, спешил. Почему? Кто меня торопил? Что торопило? Мне не терпелось дождаться твоего ухода, чтобы и я мог наконец уйти. Ходить, ходить по улицам, ходить без цели, уйти, уйти, уйти от смерти, от твоей смерти? Если бы я мог бегать, я бежал бы подальше от последней больницы, где ты лежала между явью и сном, болью и дурманом, жизнью и смертью. Да, я с треском провалился.

Если бы я только знал, если бы знал, что экзамен, этот устный экзамен без возможности письменной переэкзаменовки, я мог бы пересдать в эту ночь! Но вот ведь в этом и вся трудность экзамена, что не знаешь, когда, когда точно. Я-то должен был знать, хотя бы догадываться. Да, я должен был предвидеть, что случай приготовил тебе, и мне, и Ольге последний гэг. 4 мая, 4 мая случай подмигнул нам на прощание. Как бы то ни было, я не сидел подле тебя в 23:20 4 мая, по неведению или из трусости. Из страха, да, из страха, что ты уйдешь, а я не смогу тебя удержать. Чтобы сдать экзамен, чтобы перейти в выпускной класс, надо было всего лишь быть спокойным, все принять, сесть подле тебя, ласково взять тебя за руку и прижаться губами к твоим холодеющим пальцам, потом к твоему запястью, пока оно не станет ледяным, и прошептать тебе, что я… Ты была права, как всегда, ты была права, лучше бы мне уйти первым, ты осталась бы подле меня и сдала бы этот экзамен.

Надо сказать в мое оправдание, что конец был уже виден, что он уже оглушил меня в среду, за десять дней до пятого дня рождения Жанны.

Ты была записана в институт Кюри. В то же утро мы должны были, по команде твоей «пары пустяков» из Монсури, показаться кардиологу. Ты не хотела просить Паскаля и Каро отвезти нас на машине, мол, не надо их беспокоить. Ты хотела, чтобы мы поехали вдвоем в такси, влюбленной парочкой. Как бы то ни было, кардиолог после осмотра отвел меня в сторонку и сказал: «Дорогой месье, ваша жена уходит не из-за сердца». И Паскалю с Каро пришлось почти нести тебя до своей машины.

После обеда мы были на улице Ульм, в Кюри. Там у нас не спросили ни кардиограммы, ни заключения кардиолога, и повторили все то же самое, мол, «химиотерапия, та-ти-та-та, с учетом ее возраста, ее состояния, размеров опухоли, ее печени…» После этого ты рухнула в коридоре – сознание ты не потеряла, но потеряла всю свою энергию. Там, в коридоре, был уголок с чем-то вроде кушетки, тебя уложили на нее. И тогда ты сказала мне, что это конец, а Ольги с нами нет. Ты хотела, чтобы Ольга была с нами, хотела увидеть Ольгу, не хотела уйти, не увидев ее. «Позвони ей! Скажи, чтобы приехала! Скорее! Скорее!» Я позвонил Ольге, она была в командировке в провинции. Я не знал, что должен ей сказать, напугать ее, всполошить, сказать, что… или что… Ты умирала, а я смотрел, как ты умираешь, и был бессилен.

Пришел врач, выслушал тебя. Следом явилась медсестра, утыкала твои руки разноцветными трубками, и мало-помалу ты вернулась. Я суетился, не знал, что сказать, что сделать. Я тонул в стакане воды. Неспособный, неспособный быть полезным, хотя бы почувствовать себя полезным. Я хотел, чтобы тебя госпитализировали. «Невозможно, у нас не хватает коек, и с медицинской точки зрения нет никаких причин госпитализировать ее в Кюри, разве что в Монсури, может быть…» Один врач, очень славный, объяснил мне, что лучше положить тебя в специализированное учреждение, увы, свободные места в Париже редки, но он постарается сделать максимум, максимум. Спасибо, доктор. А пока я должен был отвезти тебя домой и ждать. Трубки вынули, и оказалось, что тебе стало, как бы это сказать… что тебя, скажем, подкачали. И тогда я поверил, что в будущей больнице ты воспрянешь и жизнь пойдет дальше, своим чередом, не как в 14-м, но хотя бы как в 40-м. Четыре дня дома с сильными обезболивающими и такими же сильными успокоительными, ты была уже не с нами. Я суетился, а ты больше не вставала с постели. Я бегал. Куда? Не знаю. Это была своего рода репетиция перед финалом. Ты была высоко, у самой вершины. Я не мог ни дотянуться до тебя, ни подняться на такую высоту, мне бы не хватило кислорода. В среду Кюри, четверг, пятница, суббота, воскресенье, и в понедельник – последняя больница.

Нет, нет, я не вернусь в школу жизни, я исключен из нее навсегда, я возвращаюсь в школу смерти. Меня там поставят в угол, на колени, на горох, в ослином колпаке. Чтобы посмешить одноклассников, я буду махать ушами и кричать «иа-иа».

Знаешь, несмотря ни на что, я все-таки счастлив, счастлив и горд, да, горд, что любил тебя и, главное, был так долго любим такой прекрасной женщиной, прекрасной лицом и характером. Остальное… остальное лишь случай, иллюзия, и в черно-белом варианте, и в техниколоре. Одна, лишь одна твоя улыбка была реальна, а наша любовь бессмертна. Фильм окончен, место рекламе и новостям.

Марать – сознательно или неосознанно – эти страницы было для меня все равно что махать белым платочком, когда уехал поезд, уносящий тебя в бесконечное далеко, и ты уже не можешь увидеть, как развевается платочек на перроне этого заброшенного вокзала, где я жду проходящего поезда, в котором для меня забронировано спальное место, чтобы я мог отдохнуть и приехать свежим и бодрым на этот вокзал в ближнем пригороде далекого нигде, туда, где ты меня ждешь.

Спрыгнув с поезда со шляпой в руке, я крикну во все горло: «Жаклин! Жаклин!» – и ты бросишься в мои распахнутые объятия, шепча своим грудным голосом: «Жан-Клод, Жан-Клод…»