Текст книги "Жаклин Жаклин"

Карусель

Я еле тащусь, мне плохо, меня шатает. Я даже не кожа да кости, из меня песок сыплется. И нога болит все сильнее…

 
Ножка болит
А пилигрим идет
Ножка болит
Лошадка, вперед![27]27
  Традиционная провансальская рождественская песенка, авторство приписывается поэту и композитору XVII века Николя Саболи. – Прим. ред.


[Закрыть]
 

Это Ольга пела нам, когда приходила из школы, мы обожали песенку «Ножка болит». А теперь у меня болит ножка. Скажу тебе всю правду, я даже записался к эскулапу. Он переехал, его новый кабинет, не такой роскошный, по-прежнему на улице Севр, напротив маленького сквера, перед самым магазином «Бон Марше». Светит солнышко, а я приехал пораньше, так что, выйдя из такси, пристраиваю свою задницу на скамейку рядом с каруселью. Мне звонит Ольга. Разговор заходит о болезнях, о недомогании и температуре, а под конец я говорю ей, что сижу на солнышке возле карусели, в сквере, куда мы ходили вместе, Жаклин, Ольга и… Она перебивает меня и говорит: «Нет, не Ольга, Жанна. Вы ходили туда вместе, Жаклин, Жанна и ты». Я соглашаюсь и пускаю слезу.

Я – большой песочный кулич, осыпающийся на зимнем солнце, плохо слепленный кулич, оседающий от слез при малейшем движении памяти. Я так и вижу нас, тебя и меня, мы сидим рядышком на скамейке, машем нашему маленькому пилоту вертолета, и теперь я с сожалением думаю, если бы я знал, если бы мы с тобой знали, что конец так близко, я еще сильней наслаждался бы каждой секундой, каждым мгновением неподвижного ожидания бок о бок с тобой. Я бы ждал, и это было бы еще большим счастьем. Но нет, по зрелом размышлении, нет. Я, нет, мы оцепенели бы от страха, извелись от тревоги и были бы не в состоянии оценить маленькие радости, маленькие удовольствия, какими бы скромными они ни были. Наоборот, незнание твоего близкого конца позволило нам насладиться этими последними месяцами, между твоей первой опухолью в легком и рецидивом в печени. Эти месяцы, эти последние месяцы были самыми драгоценными, самыми насыщенными из всех, которые я имел счастье прожить рядом с тобой.

Потом я поднялся к эскулапу. Он спросил, что меня привело.

– Доктор, я чувствую себя так, будто мне восемьдесят лет и вдобавок я потерял жену.

Он направил меня на анализ крови. Я и не знал, что кучи песка обладают кровеносной системой, сердцем и все прочим. Я-то думал, что у них есть только мучительная память, заставляющая плакать стариков в скверах, между песочницей и каруселью.

А если…

А если, моя красавица, моя нежная, моя сладкая, если нашим детям, внукам, правнукам и даже их детям придется, к несчастью, жить в мире, который мы им оставим, выбирать между голодом и жаждой, непригодным для дыхания воздухом и зараженной водой, потопом и бесконечной засухой, я знаю, что они выберут, я уверен, они спрячутся в глубине гротов и пещер или укроются в руинах наших городов и там, в свою очередь, будут жить со своими историями любви, солидарности, взаимопомощи, дружбы и разделенных мечтаний. Да-да-да! Они будут любить в руинах, помогать друг другу в пещерах и спорить до хрипоты о поиске средства для спасения планеты. И даже, может, как знать, они напишут книги? Замечательные книги. Чем более жестока судьба, тем книги прекраснее. Книги, которые никто, родная, никто, разумеется, не захочет прочесть.

А если, а если в конце концов им придется – не дай Бог! – пережить вживую конец человечества на Земле, если те самые книги, наши книги, наши картины, наши фильмы обратятся во прах на их глазах, да, во прах, и если одежда, которую ты придумывала и создавала с любовью и с таким тщанием, и даже твоя одежда, прикасавшаяся к тебе, вся эта одежда, которую выбирали, надевали, носили, хранили десятилетиями, закончит тряпьем, годным только на то, чтобы затыкать дыры в разрушенных стенах наших погибших городов, если ничего из того, что мы воздвигали, строили и защищали веками, если ничего не останется, неважно. За нами будет это гигантское ничто – все, что люди создавали, что писали, о чем мечтали с зари человечества, чтобы восславить любовь и братство.

А если, а если в конце всех концов от человечества не останется больше ничего ни на земле, ни на небе, это тоже неважно. Тигры, гориллы, лягушки, мыши и даже крысы или муравьи подхватят эстафету светлого будущего и лучшего мира. А если, а если, моя красавица, моя нежная, моя сладкая, если не останется ничего, совсем ничего, кто же тогда будет плакать над этим ничем?

Я покину тебя, моя драгоценная, моя душа, моя любовь, моя половинка грейпфрута – от апельсинового сока у меня изжога, ты же знаешь, – я покину тебя, ибо пора. Твой прах ждет моего праха. Мы встретимся прахами на Монпарнасе, вместе, неразделимые, как в первый день нашей любви.

На этом – оркестр, музыку.

Теплой летней ночью грудной голос вопрошает темноту

– Жан-Клод, ты спишь?

– Сплю, родная.

– Я прочла.

– Как? Ты прочла? Ну и?

– Слишком длинно.

– Слишком длинно? Ты прочла залпом, послушай, это не читают залпом, это же…

– Ты разбрасываешься, распыляешься, растекаешься мыслью по древу, ты повторяешься, ты собой любуешься.

– Потому что у меня не получается стиснуть наши два сердца в шестьдесят лет счастья и засунуть все это в черный блокнотик с резинкой, который ты мне подарила вечность назад, чтобы я записывал в него все глупости, которые приходят мне в голову.

– Это тоже длинно.

– Не волнуйся, волнушка, вторая часть будет вдвое короче и даже вдвое не так длинна, а третья и вовсе обрезана втрое. А если ты сочтешь, что это все равно слишком длинно, можешь вырывать страницы горстями. Да, да, не стесняйся, ты же знаешь историю, никакой истории нет, «лямур тужур лямур», не наскребешь и эпизода для пиар-службы, жизнь прекрасна, смерть отвратительна. И потом, ты же знаешь, я марал бумагу не ради удовольствия перечитывать себя и даже не для того, чтобы меня читали, а только чтобы почувствовать тебя рядом со мной, во мне, еще немного.

– Очень мило, но тоже длинновато.

– Ладно, ладно, сейчас я надену мои семистрочные сапоги, возьму большие ножницы и пойду резать тростник, который бросает тень на твое прекрасное чело и не дает солнцу насладиться твоей улыбкой. Клик-клак, мерси, Кодак!

Мертвая тишина обрушивается на черную ночь белого листа, потом:

«Ты еще здесь, родная?.. Ты меня слышишь?.. Ты меня слушаешь?.. Не хотел тебе говорить, но как-никак это первая штуковина, которую я пытаюсь закончить без тебя. И это первая книга, которую я пишу, которую пытаюсь написать. Да-да, первая.

«Сказка? Сказка – это совсем другое дело. Когда ты пишешь сказку, ты ведь не пишешь, ты говоришь. Говорить – это то, что я делал всю мою жизнь, единственное, что я вообще умею, говорить, говорить, говорить.

«Мои пьесы? Ах, мои пьесы! Когда ты пишешь пьесу, ты не пишешь, ты вкладываешь два-три диалога в уста трех-четырех персонажей, которые кружат по сцене, а потом низко кланяются. Говорят ли они глупости, изрыгают ли грубости или делают ошибки во французском, это их дело, пиши все на их счет.

«Когда я писал для кино и телевидения? Но я не писал, родная. Львиной долей работы было выбить аванс. Всегда бери деньги вперед, говорила моя мать, имея в виду то ли проституцию, то ли надомную работу. Ну вот, выбьешь аванс, а потом заберешься в мечты режиссера и поможешь ему воплотить твою собственную мечту.

«Но написать книгу, книгу! Я читал их тысячи, но ни в жизнь бы не подумал, что когда-нибудь попробую написать хоть одну. Когда пишешь книгу, сразу встает вопрос письма, стиля. Даже стило. А у меня стило без стиля. Как написать книгу о тебе без тебя, не имея стило со стилем? С-с-с.

Ты лучше кого бы то ни было знаешь – да-да, не беспокойся, я не стану кричать об этом на публике или по телевизору, – как я ненавижу их пресловутый стиль, их прекрасную и благородную прозу Третьей Республики разлива Виши-42 и, хуже того, прозу трех точечек между двумя злобными плевками. Да-да, странно, как это странно, я не могу оценить высокий штиль всех этих ревнителей, которые требовали нашей смерти на библьдруке и нумерованной велени. Я не хочу танцевать с толпой их читателей, под их легкую музычку, такую миленькую наци-полечку.

Ладно, живем дальше

Сразу после твоего ухода – будем называть это так – я ринулся, зажав в руке стило, на бумагу, чтобы сохранить сладость и боль тебя во мне, в моих снах и под моим пером, ничего не выстраивая и не обдумывая заранее, блуждая без цели, как мы с тобой, когда брели по кромке воды, подбирая камешки по три штуки, чтобы положить их по возвращении на могилы наших слишком рано ушедших.

А потом, а потом у Ольги были проблемы – колено, – и у меня тоже, да еще какие, опять простата, глаз, бедро, зубы, голова и бог весть что еще. Когда молчат губы и языки, слово берут тела и говорят во весь голос. И я перестал писать. А перестав писать, больше не ходил с тобой рядом по песку или гальке и провалился в яму, в глубокую яму, на дне которой не было тебя. Даже твоего отсутствия и того не было. Я был один, без тебя, впервые в моей жизни мужчины.

И я подумал, что пора мне заканчивать ходить по кромке воды. Что я должен нырнуть в самую глубину истории нашей любви, чтобы найти там Красавицу, которая выбирает из тысячи одного претендента и, вопреки здравому смыслу, связывает себя на всю жизнь с экс-подмастерьем портного, даже не умеющим шить, близоруким с перспективой окриветь, как мало кто горластым и как никто ленивым.

Ты же знаешь, я всегда спускался в бассейны по лесенке. Ну и? Пойдем потихоньку. Вспять во времени, ступенька за ступенькой.

После операции в июле 2018-го ты была молодцом и так быстро оправилась, что твое здоровье казалось оптимальным. Больше ничего не могло с тобой случиться. Но ты боялась, что время – хотя возраст и его пометы никак не отражались ни на твоем лице, ни на теле – нанесет тебе коварный удар из-за угла, отняв у тебя самые дорогие воспоминания. Чтобы успокоиться, ты любила сравнивать твои с моими.

Помнишь наш первый поцелуй?

– Помнишь наш первый поцелуй?

– Я? Как будто это было вчера. Я ехал верхом…

– Верхом? Прекрати! Не смеши меня, у меня зубной протез шатается.

– Не смейся! И вы, пытающиеся читать через мое плечо, тоже не смейтесь! Я ехал верхом, вот именно. О, не ради удовольствия. В ту пору у меня были две цели в жизни: не жить как все, чтобы не быть как все, и жить как все, чтобы быть как все. Но я понимаю, что обрисовал ситуацию любого еврея, пытающегося жить в диаспоре, и даже любого человека, пытающегося жить в обществе, короче, ясно. Итак, я ехал верхом…

– Когда вы играли в лошадки, меня там не было, и Розетты тоже. И скажу тебе прямо, я тебя терпеть не могла.

– Спасибо, очень приятно.

– Мне не нравилось, когда ты ругал фильмы, которых не видел, а мы видели.

– Ладно. Короче, в воскресенье утром скачу я галопом, и вдруг моя лошадь тормозит всеми четырьмя копытами. В результате я перелетаю кувырком через ее гриву. К счастью, мои очки остались верхом на носу. К несчастью – на первый взгляд, – правой лодыжкой, а может, левой, я обо что-то ударился. Итог скачек: друзья диагностировали растяжение связок, а может, вывих или даже перелом. Что делать? Я не стою на ногах. Поль, ну да, твой брат, решил отвезти меня на своей тачке на площадь Республики. Да-да, к тебе домой, ну, то есть к твоим родителям.

– Я совершенно не помню этого эпизода. Я там была?

– Да, не то бы… Меня ведут через вашу огромную квартиру на одной ноге и укладывают на мягкую постель в темной комнате, откуда мне слышно, как вы смеетесь, поете, танцуете, бранитесь. Мне больше не больно, мне хорошо, здесь, на моем месте, в стороне от всех, одному.

– Ну и?

– И вдруг открывается дверь, и, как волшебное видение, ко мне подходишь ты. Я вижу сначала твою грудь, обтянутую черным свитером с высоким воротником. Едва различаю твое лицо. Мои очки лежат на ночном столике, а я боюсь шевельнуться, чтобы не разрушить чары твоего чудесного явления.

– Так вот, это была не я.

– Ты спрашиваешь меня дружелюбным грудным голосом, ТВОИМ голосом: «Тебе больно?» Я киваю и даже убедительно морщусь от боли. Ты наклоняешься ко мне, твой свитерок соприкасается с моим свитером, и твои губы сладко целуют меня в уголок моего ошеломленного рта. Потом ты, как эльф, выскальзываешь в приоткрытую дверь, кинув мне на прощание ободряющий взгляд. Вот. Вот наш первый поцелуй.

– В твоих снах, да. Никогда я этого не делала, никогда. С какой стати мне это делать? Мы были едва знакомы, говорю же тебе.

– Да, да, я знаю, и вдобавок ты терпеть меня не могла. Но я до сих пор чувствую твои губы так близко к своим.

– Во-первых, этого никогда не было, во-вторых, это не имеет никакого отношения к первому поцелую, это был разве что, и то едва ли, дружеский чмок.

– Да, но для меня этот чмок был нашим первым поцелуем. Тем, что вдохнул в меня веру в себя, пусть даже на секунду-другую.

– Это был не поцелуй! И этого никогда не было, разве что в твоем больном воображении.

– Согласен, но для меня это поцелуй, который я помню и буду помнить до конца своих дней.

Балашова

В ту пору у меня был еще один случай укрепить свое пошатнувшееся эго. Одно время я посещал курсы Тани Балашовой[28]28
  Таня Балашова (1902–1973) – французская актриса, режиссер, театральный педагог русского происхождения, наставница целой плеяды французских актеров.


[Закрыть].

Однажды субботним утром – я приходил только по субботам – Балашова расхаживала по классу, кипя гневом. Ее любимые ученики и ученицы, все глубокие невротики, не подготовили новых сцен. Вне себя, она скандировала: «Сцены! Сцены! Сцены! Мне нужны сцены!» – как вдруг остановилась передо мной и спросила звенящим от гнева голосом:

– Что вы здесь делаете, молодой человек?

– Слушаю, мадам.

– Слушаете? Сюда приходят не слушать! Сюда приходят работать! Или вообще не приходят!

Она окинула разъяренным взглядом все свое поголовье.

– Мадам, я работаю.

– Вы работаете? Над какой же сценой вы работали?

– Мадам, я не работаю над сценами, я работаю в ателье.

– Я не поняла ни слова из того, что вы сказали.

– Я работаю в ателье портного, мадам.

– Вы работаете в ателье?

– Да, мадам.

– Вы рабочий? Рабочий? И хотите играть в театре?

– Да, мадам, хотелось бы.

Ее гнев внезапно преобразился в сочувственную ласковость.

– Сыграйте мне что-нибудь.

– Мадам, я, я…

– Сыграйте мне сцену, любую.

– Мадам, у меня нет сцены.

– Вы знаете, любите особенно какого-нибудь персонажа?

– Персонажа, да, наверно…

– Какого персонажа?

– Альцеста[29]29
  Альцест – герой пьесы Мольера «Мизантроп».


[Закрыть].

– Сыграйте мне Альцеста.

– Мадам, у меня нет Филинта.

– Мир полон Филинтов.

Она указала на одного из них в зале:

– Ты, иди сюда! Будешь подавать реплики молодому человеку. Как вас зовут, молодой человек?

– Жан-Клод, мадам. Но я не очень хорошо знаю ро…

– Давайте, давайте! Не раздумывая.

И вот я перед Филинтом, который на три-четыре головы выше меня, с безупречным косым пробором – до 68-го было еще далеко.

– Начинайте! – говорит она.

– Что с вами наконец? Скажите, что такое? – декламирует Филинт.

И я в ответ бубню непослушными губами:

– Оставьте вы меня, пожалуйста, в покое.

Тут Балашова перебивает меня.

– Нет-нет, не пытайтесь играть чистенько!

Она показывает на стул, одиноко стоящий на сцене.

– Возьмите этот стул и попробуйте разбить его о голову Филинта.

– Мадам…

– Попробуйте! Это здоровый парень, он не обидится. Ни за голову, ни за стул, который, кстати, не его и не мой. Цель игры – разбить его, если не о голову, то о стену, о потолок, о паркет. Ну же, поднимите стул!

И я подхватил стул.

– Оставьте вы меня, пожалуйста, в покое! – вырвалось у меня с ужасающей силой, поразившей меня самого, когда я замахнулся стулом, целясь в пробор Филинта, который, не зная, где укрыться, заметался во все стороны. Я выплевывал реплики, снова и снова пытаясь расколотить окаянный стул. Филинт испуганно косился на Балашову, а та, похоже, была на седьмом небе от счастья. Я обезумел, реплики больше не шли на ум, текст Мольера исчез, остались только взмахи стулом, отдельные междометия и небывалый гнев вкупе с неконтролируемой ненавистью, от которой дрожали бедняга Филинт и доски сцены.

Балашова положила конец представлению следующими словами:

– Молодой человек, вы – ЛЕВ!

– Лев?

И вот этот лев, выросший из мышки, в конечном счете съел тебя живьем. И как во всякой паре львов и львиц ты поддерживала огонь в очаге и варила в нем пищу много лет, тогда как я нежился в постели по утрам, за кофе – после обеда, а вечерами рычал, чтобы тебе понравиться, всегда только чтобы понравиться тебе.

– Когда это было?

– Что?

– Балашова.

– Ну, за несколько месяцев, за несколько лет до нашего знакомства.

– А наш первый поцелуй, как ты говоришь?

– Через несколько лет после Балашовой.

– А потом?

– Что потом?

– Как это началось?

– Что началось?

– Наша история, история нашей любви.

В нашем случае вопрос скорее в том, как это продолжалось…

Как начинаются истории любви?

Как начинаются истории любви? Прежде всего им нужно место, позволяющее встречу, как колодцы в Библии или, в доисторические времена, гроты и пещеры. Нашей территорией была площадь Республики в 10-м округе. «Ла Шоп», исчезнувшее ныне кафе, было одновременно нашим колодцем и нашим гротом, местом неформальных встреч группы молодых людей обоих полов, любителей черного кофе и бесконечных споров, ничего особо не планирующих, только жить и, если возможно, любить. Никто из вас не осмелился бы употребить этот глагол, не хихикнув. Нет, прости, конечно же, ты.

Ядром этой группки была ты, ее ядром и ее жемчужиной. Рядом с тобой были Розетта, твоя старшая сестра, и Поль, младший брат. Вы с Розеттой были обручены с двумя членами того же племени: ты с Жаком, Розетта с Лулу.

Вы любили – мы любили, потому что я стал одним из ваших – кино. Розетта, проникшаяся ко мне – я до сих пор не знаю почему, – платила за мой кофе, а Поль, очень часто, за мои билеты в кино. Я был бедным, самым бедным из бедных, и, хуже того, у меня не было ни плана, ни надежды, ни даже желания как-то это изменить. Кафе «Ла Шоп» на площади Республики находилось всего в полусотне метров от вашей квартиры, которая оказалась также ателье по изготовлению свитеров и жилетов для продажи на рынках и в универмагах; их шили с большим тщанием твои отец и мать.

Ни у кого из нас не было ни профессии, ни определенного плана карьеры. Большинство играли в карты – покер, рами, бридж, белот – или ходили в казино, а то и хуже того, на ипподром. Я – нет. Будущего не было. Что же до прошлого, лучше было о нем не думать, его груз еще давил на наши плечи, не давая поднять глаза к небу и к обещанному, прославляемому светлому будущему.

Мы любили смотреть кино и говорить о нем. Вы видели множество фильмов, американских и других. Я – только французские. Каждое воскресенье после обеда я сопровождал маму в кино. Она любила только французские фильмы. Так что я посмотрел всего Фернанделя, всего Гитри, всего Жана Ришара. Я обожал Сатурнена Фабра и Жюля Берри, которого мама не любила, потому что, говорила она, у него всегда что-то случается. Надо думать, слишком многое уже случилось с ней. Она хотела смотреть только фильмы, в которых не случается ничего.

Ты же, помимо кино, любила танцевать. Никто в компании, а Жак особенно, этого не любил, и ты ходила танцевать одна или с подружкой, ради удовольствия, говорила ты, удовольствия от танца. Я не любил это дело, считая его буржуазным, ретроградным и пустым. Ты была очень красива, а себя я считал неказистым, мы были в разных весовых категориях.

А потом однажды Розетта вышла замуж, после чего настала твоя очередь. Я чуть не стал свидетелем Жака, но мне подвернулась работа: аниматором в клубе «Олимпик» в Кальви[30]30
  Кальви – город на Корсике.


[Закрыть]. Я не мог быть в Кальви и в Париже одновременно и выбрал Кальви, чтобы развлекать там грудастых тевтонских туристок. Так я и не стал свидетелем твоего первого мужа.

Сразу после свадьбы вы с Жаком укатили на малолитражке в Грецию, в свадебное путешествие. Ты была там очень-очень счастлива. Греция стала твоей любимой страной, а позже и моей.

Через несколько месяцев, выходя из кино, вы с Жаком разошлись во мнениях по поводу «Трамвая “Желание”». Как ты рассказала мне много позже, вы даже всерьез повздорили. Последние семь или восемь месяцев вы жили далеко от площади Республики, в 16-м округе. Ты чувствовала себя изгнанницей среди холодных буржуа.

Так или иначе, Жак в тот вечер не оценил ни трамвай, ни желание, во всяком случае, недостаточно в твоих глазах, и вдобавок придрался к игре Вивьен Ли, твоей любимой актрисы. Вот в тот-то вечер, под покровительством и во спасение чести Вивьен Ли, и завязалась наша будущая история любви. Ты не вернулась в 16-й округ. По твоей просьбе Жак отвез тебя домой, на площадь Республики, где папа и мама встретили тебя без удивления и даже с удовольствием.

Благодаря трамваю и желанию все вернулось на круги своя. Ты снова была девушкой с площади Республики, избегающей брачных уз. В тот вечер компания из «Ла Шоп» раскололась. Ты стала персоной нон грата, – Жак слишком страдал. Все за него боялись. Даже Розетта и Поль остались на его стороне. Ты была свободна, но одна. И хуже того, желание танцевать тебя покинуло. Ты была близка к депрессии, даже подумывала стать педикюршей. Ты тогда похудела на десять кило, которых, к великому твоему удовлетворению, больше не набрала. Забеспокоившись, ты обратилась к врачу. Выслушав тебя, он спросил, могло ли какое-нибудь недавнее событие стать причиной этой подавленности и потери веса. Ты ответила, что нет, вряд ли. Он направил тебя на обследование и выписал транквилизаторы, после чего проводил до дверей. И тут ты вскользь упомянула, что только что вышла замуж и развелась. Он забрал у тебя рецепты, порвал их и, пожав тебе руку, шепнул: «Все пройдет, малыш».

И вот тут-то территория, при поддержке случая и удачи, вмешалась в нашу историю. Меня приняли в труппу Жака Фаббри костюмером – ведь прежде чем стать начинающим актером, я был подмастерьем портного – и при случае актером на замену в «Виндзорских насмешницах» самого Уильяма Шекспира, в театр «Амбигю», замечательный театр, теперь, увы, снесенный, а находился он в полусотне метров от твоего дома, то есть от площади Республики, на бульваре Сен-Мартен.

Из-за театра я не мог больше ходить вечерами в «Ла Шоп». А ты не привыкла ложиться с курами, так что, не зная, куда себя девать, и по советам друзей зашла за мной вечером раз-другой в мою уборную после представления. Уборные в «Амбигю» были грязные, без удобств, без водопровода, жутковатого вида, но сам театр с богатой историей, раек этого «Амбигю» послужил прообразом райка в «Детях райка». Это была слава одновременно и театра, и кино, не раек, а рай для нас с тобой.

Вот так, благодаря территории, случаю и удаче, и еще твоей страсти к Вивьен Ли, ты стала заходить за мной почти каждый вечер. Ничего особенного между нами не происходило. Дружба под стать названию театра[31]31
  «Амбигю» (фр. ambigu) значит «двойственный», «двусмысленный».


[Закрыть] завязалась в эти вечера. И как раз в один из таких вечеров мне пришлось в последний момент заменить загрипповавшего актера. Ты увидела меня в большой роли. Назавтра друзья тоже пришли меня посмотреть. Я больше не был нищебродом, паршивой овцой, последней спицей в колеснице, жалким типом, выдающим себя за артиста, но никогда не игравшим, я стал вдруг актером, самым настоящим, в глазах вас всех.

Не в один ли из таких вечеров, разогретые этим мимолетным успехом, наши лица сблизились и наши губы встретились? Или, скорее, это было в тот вечер, когда ты захотела увидеть пустой театр с высоты райка и мы вдвоем оказались в раю, там, наверху, бок о бок, над красотой и тишиной, наполненными тенями и голосами актеров и актрис минувших веков. Было темно, только одна лампочка скупо освещала пустую сцену. Да, наверное, тогда я и осмелился… Нет, нет, тогда твоя душа артистки сочла, что для достойного финала эпизода нам нужно наконец поцеловаться киношным поцелуем. Ты целовалась страстно, как делала все, со страстью, и я тотчас же страстно полюбил со страстью целовать тебя.

Но это было, как и все остальное, без далеко идущих планов, без клятв, без будущего, без признания в любви, скажем так, без обязательств. Но неважно, мы целовались изо всех сил. Ты любила целоваться, как любила танцевать, – ради удовольствия, просто ради удовольствия.

«Амбигю» изменил программу, я съездил на короткие гастроли с «Виндзорскими насмешницами», а когда вернулся, мы снова целовались, по-прежнему в полной тишине, между спорами обо всем и ни о чем, а потом шли ужинать или пить кофе.

Был один день, по твоей инициативе, день в лесистом парке, где мы лежали на траве, ты наверняка забыла этот день, но я его помню и буду помнить всегда. Это был такой насыщенный, такой горячий день, что после него я почувствовал себя, как бы это сказать, вовлеченным, вот-вот, вовлеченным. У меня не хватило духу или просто мужества спросить, чувствуешь ли ты то же самое. Назавтра ты уезжала на каникулы с Полем, прошвырнуться по Израилю пешком и автостопом…

Каникулы кончились, и мы встретились снова, возле твоего дома, в кафешке – табачной лавке, где ты любила посидеть с тех пор, как не могла больше ходить в «Ла Шоп». Я пришел первым и не мог сесть, ждал на тротуаре стоя. Два шага – и ты оказалась в моих объятиях, подставив моим губам обожженную израильским солнцем щечку и одновременно изливая восторги по поводу своего путешествия. Потом ты подставила мне другую щеку, продолжая восхвалять красоты Израиля, его замечательных жителей и его достижения. Плевать я хотел и на Израиль, и на твои каникулы пешком, верхом или на машине. Я тянулся губами к твоим губам. Отступив на полшага, ты протянула мне раскрытую ладонь, искренне, честно – надо ли сказать: дружески? – и отчетливо произнесла: «Лучше нам остаться друзьями».

И тогда, разбив вдребезги свинцовую тишину, накрывшую этот уголок тротуара на бульваре Сен-Мартен, голос комического трагика, вырвавшийся из самых глубин моего нутра, проговорил с яростью: «Такие друзья, как ты, мне на хрен не нужны!»