Электронная библиотека » Жан-Клод Грюмбер » » онлайн чтение - страница 5

Текст книги "Жаклин Жаклин"


  • Текст добавлен: 3 апреля 2023, 13:42


Автор книги: Жан-Клод Грюмбер


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Родная

Родная, я в Ла-Потри, на лоне природы в нормандской глубинке, далеко от Довиля, Трувиля и Кабура, перенаселенных августовскими туристами. Возвращаюсь, прихрамывая, с памятной прогулки, не встретив ни одного живого существа из породы двуногих. Я долго глазел на белого быка; украшающие голову короткие рожки придавали ему вид бандюгана в каскетке, с гордостью выставившего напоказ свои яйца. Я смотрел на него, а он смотрел на меня, свысока, будто догадывался о состоянии моей птички, отныне бескрылой навсегда. Я первым опустил глаза. Как было мне, передвигающемуся на трех ногах, с зонтиком вместо трости, устоять перед его взглядом?

С Розеттой все в порядке, она держится, по крайней мере, я так думаю, мы с ней очень мало говорим, и не дай бог заговорить о тебе, потому что слезы могут пролиться с обезоруживающей легкостью по любому поводу и, главное, по поводу тебя. Паскаль и Каролина заботятся о ней с живительной добротой. Я представляю себе, нет, я знаю, до какой степени ей тебя не хватает. Мы с тобой были вместе почти шестьдесят лет, но с Розеттой вы, можно сказать, не расставались восемьдесят один год.

Теперь, родная, – если тебе не нравится или вдруг раздражает, что я называю тебя родной, дай мне знать обычным путем, ночью, – мне придется, и я заранее прошу меня извинить, придется поговорить о литературе, да, да, да, о литературе. Поскольку я не могу больше полный день наслаждаться прогулками по чудной нормандской глубинке в окрестностях Ливаро, как наслаждались мы в наши лучшие, не столь уж далекие годы, я обратил свои взоры на рагу, которое стряпаю изо дня в день вот уже несколько месяцев.

Мне бы не хотелось, чтобы ты думала, будто я горд и доволен тем, что´ явил миру о тебе и обо мне. Я бы хотел, родная, – решительно! – чтобы восславить тебя, иметь душу поэта и легкую руку песенника, помнишь, как ты любила песни, а я, жалкое ничтожество, их презирал, пока не жил с тобой.

Ты не раз рассказывала мне, что Жак, твой первый и недолгий муж, наш общий друг, когда ты ушла от него, плакал, слыша любую песню о любви или нелюбви. Любой популярный рефрен подкашивал его так, что он рыдал в голос. Я только пожимал плечами тогда, моя голова была нафарширована стихами: «Нет рассудительных людей в семнадцать лет»[10]10
  Первая строчка стихотворения Артюра Рембо «Роман», перевод Б. Лившица.


[Закрыть]
, я-то в свои двадцать был еще как рассудителен. Я пичкал тебя и твою сестру «Уснувшим в ложбине»[11]11
  Стихотворение Артюра Рембо.


[Закрыть]
, «Oceano Nox»[12]12
  Стихотворение Виктора Гюго.


[Закрыть]
: «Вас сколько, моряки, вас сколько, капитаны…»[13]13
  Перевод В. Брюсова.


[Закрыть]
Вы вежливо слушали, но волновали-то вас песни. Надо ли говорить, что после твоего ухода любой рефрен, любая песня о любви вышибает у меня слезу. Душа поэта и легкая рука, да, но что поделаешь? Как только я сажусь писать о тебе, моя рука становится тяжелой, мое перо цепенеет, а ноги будто обули в грубые сабо, когда я пытаюсь говорить о любви, о нашей любви.

Теперь мне не нужны ни Брассенс, ни Виктор Гюго, чтобы прослезиться, мне достаточно пройтись по полям, прохромать одному там, где мы бродили вдвоем, рука в руке, по этим дорогам, которые мы исходили с Ольгой, с Розеттой, Марселем, Паскалем, потом с Борисом, Ребеккой, Симоном. Мы шли бодрым шагом еще вчера, это было вчера, шли и пели. Нет, ВЫ пели. Ты запретила мне петь, измыслив предлог – я-де пою фальшиво и слишком громко. Это правда, я ревел ослом. Ослов ты любила, всегда совала им, проходя, кусочек яблока, а если яблока у тебя не было, извинялась за свою забывчивость. Ты всегда дружила с ослами, каковы бы они ни были.

Париж, конец августа 2019-го

Дни такие долгие, такие долгие без тебя! Я живу в нетерпении вновь тебя увидеть. Каждую минуту надеюсь вопреки всякой надежде. Быть может, сегодня ночью ты зайдешь хоть ненадолго в спальню и юркнешь, полуголая, в кровать к твоему старому мужу? Я задеру твою ночнушку, не порвав ее, обещаю, со всей деликатностью, на которую, ты знаешь, я неспособен. Мои губы ощупью найдут твой сосок – правый или левый, неважно, я преданный фанат обеих твоих грудей, – я нежно сожму его кончик зубами, мой язык почувствует, как он растет и твердеет, этот чувствительный кончик самой живой на свете плоти, и я замру, не дыша, ничего не говоря и, главное, ни о чем больше не думая.

На рассвете я не отпущу тебя в это проклятое иное. Я удержу тебя, и мои руки пройдут по всему твоему телу и внутрь его. Тебе не придется даже тронуть меня кончиками твоих божественных пальцев, чтобы моя птичка пропела песню счастья и радости.

В нашей молодости и даже после ты говорила мне, какая со мной проблема: ты не можешь дотронуться до меня, чтобы я тотчас не изошел. Я никогда не знал, сожаление это или просто констатация. Твоя грудь до конца сохранила свое великолепие, свою трепещущую свежесть и идеальные пропорции. Я же после расстрела моей простаты утратил способность выращивать мою птичку, но вот желание однажды вернулось, такое же буйное, как в молодости, только при этом ничто не твердело во мне и не рос птенчик, выпавший из гнезда.

Ты лежала на больничной кровати, через два или три дня после операции, когда тебе удалили злокачественную опухоль и долю левого легкого, а заодно несколько маленьких узелков там и сям, «пара пустяков», как тебе сказали. Было по-летнему жарко и душно снаружи и внутри. В твоей палате без кондиционера ты дремала, лежа на спине, с обнаженными плечами и грудью, без малейшего стыда. Твои руки, в которые были вставлены разноцветные трубки, покоились на кровати. Ты лежала неподвижно. Я проскользнул в палату, дверь была открыта. Ты не пошевелилась.

Вот такой я тебя и увидел. Я залюбовался совершенством твоих плеч и великолепием твоей груди, как будто никогда не видел их раньше, и желание, да, желание взять тебя, обладать тобой охватило меня, хоть мне и остался лишь незатушенный кончик сигары, я желал обладать тобой, да, все мое желание возродилось и захлестнуло меня.

Вдруг ты проснулась, посмотрела на меня и зашептала, протягивая ко мне руку:

– Забери меня отсюда, родной, прошу тебя, прошу, я хочу домой, не хочу оставаться здесь, забери меня отсюда.

Я взял твою руку и очень крепко сжал ее, а потом поднес к губам настолько деликатно, насколько был способен в моем состоянии. Я подумал, что теперь все будет хорошо, и шепотом сказал тебе это.

– Все хорошо, родная, все будет хорошо.

– Забери меня отсюда, прошу тебя! Забери меня отсюда, родной!

– Тебя скоро выпишут, когда ты выздоровеешь.

– Нет, нет! Я хочу уйти сейчас же, сейчас же, прошу тебя, я не хочу здесь оставаться! Забери меня отсюда!

Ты не унималась, металась на кровати, умоляла, а мое желание все росло.

Вошла санитарка и попросила меня выйти, пока она займется туалетом больной. Я вышел, а когда вернулся, ты лежала на боку, укрытая простыней, и крепко спала. Я остался рядом с тобой, желание сжать тебя в объятиях и более того меня не оставляло.

Я вышел пройтись в парк Монсури по соседству, в надежде найти там немного прохлады, говоря себе, что твой рак побежден, а мое желание вернулось, и даже если не вернется хоть малость ригидности, желание сделает свое дело, вопреки мнению медицинского светила – простата-пшик-либидо-на-нуле, – да, профессор ошибался. Он не знал ни твоей сохранившейся в неприкосновенности красоты, ни силы моего желания и глубины нашей любви.

Пулидор

Сегодня или вчера Пулидор Раймон[14]14
  Раймон Пулидор (1936–2019) – французский шоссейный велогонщик. Получил прозвище «Вечно второй».


[Закрыть]
, Пупу, упал с велосипеда. Пулидор был моим кумиром после Затопека[15]15
  Эмиль Затопек (1922–2000) – чехословацкий легкоатлет, многократный олимпийский чемпион и рекордсмен мира в беге на длинных дистанциях.


[Закрыть]
. Твоим – нет, но одна прогулка привела нас к нему. Мы были где-то в провинции и поднимались по довольно крутому склону. Мы были молоды, ты поднималась, куря, попутно созерцая и комментируя пейзаж. Ты любила сельскую местность, как любила море, горы, реки, ты любила все. А я – я тоже старался любить все, в надежде, что ты немножко любишь и меня, хоть я совсем не похож на лучезарный пейзаж.

В общем, мы поднимались в нашем темпе, скажем так, неспешно. И нас тогда – ты курила, я уже говорил, – обогнала немолодая пара, моложе, чем мы сегодня, но старше, гораздо старше нас в тот далекий день. Им, казалось, было совсем не тяжело, они поднимались бодрым, веселым шагом. Не помню, кто из нас, ты или я, окликнул их:

– Надо же, вы, наверно, спортсмены!

– Мы – нет, наш сын.

– Ваш сын? Вот как? А какой спорт?

– Велоспорт.

– Велоспорт? Он участвует в «Тур де Франс»?

– Участвует в «Тур», да-да-да.

– Вот как, скажите пожалуйста! Кто же это?

– Ну, это не Коппи[16]16
  Анджело Фаусто Коппи (1919–1960) – итальянский шоссейный велогонщик, доминировавший на международной арене в первые годы после Второй мировой войны.


[Закрыть]
.

– Не Фаусто Коппи, но все же «Тур де Франс»! Кто он?

– Пулидор, Раймон.

– Раймон Пулидор!!!

– Он хороший мальчик, – сказала мать.

Отец подхватил:

– Хороший мальчик, точно, но на велосипеде он отнюдь не Коппи.

Снова мать:

– Благодаря ему мы ни в чем не нуждаемся. Он отдает нам почти половину того, что получает.

– На это грех жаловаться, точно.

Мать продолжала:

– Он добрый, такой добрый.

Отец:

– Да, он хороший сын, верно, все верно, но на велосипеде он не…

В этот день я понял, почему Пулидор не выигрывал и никогда не выиграет «Тур».

«Тур» был одной из моих жизненных целей, когда я был мальчишкой. Я хотел участвовать в «Тур де Франс», не для того чтобы выиграть, просто участвовать. Хотел, но не до такой степени, чтобы научиться ездить на велосипеде. И после того подъема по склону с родителями Пулидора я часто ловил себя на том, что воображаю себя Пупу и вспоминаю маму, которая думала, что я никогда ничего не добьюсь. Она спрашивала меня – помнишь? – когда ты была беременна, а мы еще не поженились, что я буду делать, оставшись один с пащенком на руках.

– Детей рожают женщины, мама.

– Она тебя бросит. С какой стати ей оставаться с тобой? Ты урод, а она красавица. Ты лодырь, а она работает не покладая рук. У тебя ни гроша, а у нее налаженное дело. Зачем ей быть с тобой?

– Любовь, мама. Ты никогда не слышала о любви?

– «Лямур, тужур лямур»!

Она улыбнулась. Она знала, что такое любовь.

– Любовь на хлеб не намажешь!

А потом, потом я как драматург стал своего рода Пулидором. Мы все были Пулидорами. Каждый раз, когда кто-то из нас давал на прочтение пьесу или, вернее, находил среди перегруженных профессионалов добровольца, согласного прочитать одну из наших пьес, ответ был неизменным: «Угу, недурно, но это не Беккет». Это был не Беккет. Никогда это не был Беккет. Ни Беккет, ни Коппи. Но ты – ты читала все мои пьесы ночами, когда я спал, и они тебе нравились. Ты смеялась, ты плакала. Ни Сэмюэлю, ни Фаусто не повезло так, как мне.

Все в той же рубрике некрологов, на сей раз в зарубежном отделе, сообщают о смерти Керка Дугласа в возрасте ста трех лет. Ты любила его, обожала, и я любил, обожал его тоже. И как мы гордились, как гордились, зная, что он из наших! Так же, как и Джонни Вейсмюллер, первый Тарзан, и Фред Астер, чудесный Фред Астер, настоящее имя Аустерлиц, и Тони Шварц, он же Кертис, Викинг.

Да-да-да-да, так мы и жили, силясь узнать, кто наш, а кто нет, среди великих, фениксов, гигантов этого мира. Нам было так необходимо, после этого выплеска ненависти, плевков, лжи, убийств, унижений, сплетен, всех этих лет, когда мы бежали, прятались, попадались полиции нашей же страны и выдавались убийцам детей, матерей, больных, да, нам была так нужна победа. И да, мы выпрямляли спину, увидев Керка на коне или распятым в «Спартаке».

Берег мечты

Я вижу тебя наконец в потоке спешащих прохожих с чемоданами на колесиках, они пересекаются, сталкиваются, одновременно пытаясь проскользнуть между автомобилями, велосипедами, мотоциклами и прочими машинами с рулем, колесами и педалями. Я машу тебе руками, но ты как будто не видишь, и бурный поток оттесняет тебя от меня. Я чувствую себя потерянным, брошенным, а потом, потом – я, ничего не видящий, ничего никогда не видевший, – вдруг вижу твое лицо крупным планом. Твое усталое, осунувшееся лицо. И твои глаза, в которых нет больше того света, что озарял все вокруг тебя.

Я вдруг вспоминаю, что в этот день или в другой ты приложила к щеке машинку, типа электробритвы, древней, с несколькими головками, и эта машинка оставила на твоей щеке круговые следы, образующие словно ритуальный ацтекский тотем, боюсь, неизгладимый. И я спрашиваю себя: как ты, всегда пекшаяся о красоте своего лица, вышла такой в толпу, будто и нет следов, и на губах твоих нет даже улыбки, и нет блеска в глазах. И внезапно, внезапно мне тебя жаль. О, как мне тебя жаль! Мне жаль тебя так сильно, так ужасно, что мои глаза выкатываются в неистовом желании снова увидеть эти концентрические следы, навеки запечатленные на твоей щеке, и расшифровать их тайный смысл, но я их больше не вижу. Хуже того, я не вижу больше ни твоего лица, ни твоих глаз, как будто тебя и не было никогда, как будто никогда не было меня.

Есть только эта улица на берегу, полная спешащих прохожих, заплутавших туристов и путников, замученных бытом, которые сталкиваются, торопясь на гипотетический вокзал в тщетной надежде сесть в поезд, которого нет, как тебя и меня.

И я остаюсь так, лежа навзничь и утирая влажные глаза дрожащей рукой. Не знаю, должен ли я встать или попытаться снова уснуть, чтобы, как знать, найти тебя где-то не здесь, в обстановке, более благоприятной для радости встречи после разлуки.

Скверные неновые новости из квартала Сена-Бюси

Красота покидает квартал. Вчера утром наша соседка из бистро «Олд Нави» или покойного «Мондриана» тоже ушла. Ей было семьдесят девять. Вот так две первые красавицы на восьмом десятке улетели в небо Сен-Жермен, как дым от их двух ежедневных пачек с золотыми кончиками, с фильтром или без. Скажу тебе честно, я все больше чувствую себя жертвой ловкого фокуса.

В понедельник 15 апреля мы праздновали у Ольги, Жанны и Жан-Марка пятилетие нашего маленького чуда. Полюбовались, как ловко она задула свечи, и ушли домой. Я предложил вызвать такси, но ты сказала, что предпочитаешь немного пройтись и поймать машину по дороге. 4 мая, три недели спустя, все было кончено для тебя, для меня, для Ольги, и навсегда. У меня было то же впечатление карточного фокуса, когда ушла Анна Карина[17]17
  Анна Карина (1940–2019) – датская и французская актриса театра и кино, кинорежиссер, сценаристка, певица. Была женой и музой Жан-Люка Годара.


[Закрыть]
. Я видел ее незадолго до этого, она сидела на террасе ресторана, совсем рядом, со своим мужем. При виде меня он любезно предложил, зная, что я один, присоединиться к ним. Я отказался, я вообще избегал пар и здоровых людей. Ничто не предвещало, что Анне Карине осталось недолго. Вы обе до самого конца создавали иллюзию здоровья вашей неизменной красотой.

Все эти месяцы Жанна, ты знаешь, не хотела говорить о тебе, ни со мной, ни даже с Ольгой. С недавних пор она снова о тебе заговорила. Она даже нарисовала нас с тобой рядом. Сказала, что нарисует тебе красивые глаза, и пририсовала огромные ресницы на весь лист. А потом, совсем недавно, она заявила Ольге, что готовила лучше всех в семье бабуля. Какую же радость я ощутил, узнав это. Значит, по твоей тертой морковке и манной каше на воде она скучает так же, как скучаю я. Ты победила Розеттины деликатесы, и гастрономическую кухню Паскаля, и отцовскую кормежку Жан-Марка, и даже Ольгины материнские лакомства. Как бы дать тебе знать?

Что тебе еще сказать? У нас зима и забастовка. Не топят, и не ходит транспорт. В Австралии 49 градусов и горят леса. А я ненавижу весь свет и самого себя ненавижу тоже. Я ненавижу себя и ненавижу мир, который продолжает жить без тебя как ни в чем не бывало. Я чувствую, что неспособен воздать тебе должное. Мараю страницы, вместо того чтобы воздвигнуть бумажный памятник, который обещал поставить тебе. Памятник по образу и подобию твоему, простой и серьезный, чувственный и прекрасный.

Вдобавок тебя больше нет, чтобы одевать меня, а я не в состоянии зайти в магазин и купить себе что бы то ни было. Тем хуже, дотяну до дембеля с одеждой, которую выбрала мне ты. Я осознаю, что изо дня в день все больше люблю повязывать на шею твои шарфики, ношу твой халат, якобы он теплее, и даже едва удерживаюсь, чтобы не надеть одно из твоих платьев. Жанна уверяет меня, что твои платья мне не пойдут. Однако на нарисованном ею нашем портрете в полный рост, где дедуля и бабуля с красивыми глазами стоят рядышком, она одела нас обоих в платья.

Но я заговорился… Видишь, какой я рассеянный. Хочу сообщить тебе новости квартала Сена-Бюси, а сам все время отвлекаюсь. Во-первых, одни кафе закрылись, другие на ремонте. «Олд Нави», наше любимое, погребено под ворохом старых афиш. Ничто не предвещает, похоже, даже ремонта, во всяком случае, вряд ли оно откроется. Зато в экс-«Мондриане» ремонт идет, на вид работы уже почти закончены, но кафе еще не открылось. Маленькой аптеки на улице Бюси больше нет. Помещение отойдет отелю над ней. «Фрукты-овощи», как ты и предвидела, и боялась, тоже закрылись. И мясная лавка напротив, этого ты боялась тоже. Теперь там мясной ресторан. Конечно, это совсем другое дело. Я не хожу больше в «Карфур», все там изменилось, ты сама знаешь, тебя я там больше не найду. Как будто твой такой скорый уход стал трубным гласом, возвещающим разгром и отступление для старых клиентов, которые бродят, волоча за собой тележки, с сожалением о прошлом в глазах, а на их лицах обозначен срок годности.

Не помню, говорил ли я тебе это или писал, я уже запутался, но, представь, дня через два или три после твоего ухода зазвонил телефон, это был твой дантист, твой старый добрый дантист, который, помявшись, сообщил мне, что прекращает свою деятельность. Я в ответ сообщил ему, что ты только что прекратила свою. Вот видишь, ты была права, что отказалась от имплантов, ты хотела сохранить четыре передних зуба, слегка налезающих друг на друга, боялась, что он сделает тебе белые и ровные зубы и они изменят твою улыбку. А я всегда говорил тебе: это медленная гонка между твоими шатающимися зубами и тобой. Выиграла ты. Ты ушла со своей прежней улыбкой, со своими зубами курильщицы, не очень белыми, зато гарантированно настоящими. Я любил твой рот, твою улыбку. Я нашел фотографию – да, теперь, если я хочу тебя увидеть, мне остаются только фотографии, – ну вот, я наткнулся на одну, не помню, чтобы я это снимал, даже не помню, видел ли ее, цветную фотографию тридцати-сорокалетней давности, сделанную в Колимбрите на острове Парос. Ты одна могла бы назвать мне точное место и твой тогдашний возраст. Ты снята в профиль, в правой руке держишь зажженную сигарету и одновременно подносишь к лицу открытую пудреницу. Другой рукой ты откидываешь волосы со лба и всматриваешься в свое отражение в крошечном зеркальце пудреницы необычайно пристально и внимательно. Ты красивая на этом снимке, такая невероятно красивая, что я недоумеваю, как же я смог удержать тебя, сохранить на столько лет, как смог продержаться так долго и выстоять перед конкуренцией, которая всегда наступала по всем мыслимым фронтам.

Я и сейчас чувствую в себе этот страх, страх потерять тебя, это ощущение самозванства, и продолжаю смотреть на фотографию, раздавленный твоей красотой, как будто впервые увидел ее после всех этих лет, прожитых с тобой.

Все несчастья неспроста, тара-тара-тра-та-та

После твоего ухода, будем называть это так, у тебя, нет, у нас с тобой не жизнь, а греза. Вечером я ложусь и жду тебя. А ты, царица, владычица своего распорядка и моего тоже, приходишь или не приходишь. В иные ночи – да будут они благословенны! – ты быстро ныряешь в нашу постель и отдаешься мне, как никогда не отдавалась в нашей прежней жизни, без стыда. Раньше-то я, всегда и до последнего дня, сам искал тебя, в два или три часа ночи, когда мы ложились после приятного вечерка перед телевизором, за старыми американскими фильмами с французским переводом. Тебе хотелось спать, говорила ты. Я настаивал, мои руки жадно шарили по красоте твоего тела. Ты говорила нет-нет-нет, а потом поддавалась, смеясь, и называла меня старым развратником со шкодливыми ручонками.

Если бы было иначе, если бы ты выказывала мне свое желание, я бы, наверно, не выдержал. Это должно было происходить так, с проволочками, с торгом. Теперь же ты можешь без страха лечь рядом со мной и обнимать меня, целовать везде сразу, грабастать обеими руками, отвечать на малейшее мое желание. Да, я счастлив или должен быть счастлив, но в иные ночи я не сплю, и тогда ты являешься не на крыльях мечты, но облаченная в боль воспоминаний. Твое отсутствие в такие ночи мучает меня и не дает покоя.

А в другие ночи – не они ли самые темные? – я не сплю, не вижу снов, даже не вспоминаю. Я лежу неподвижно, как полено, из которого папа Пиноккио еще не вырезал своим теслом деревянного сыночка.

Но не волнуйся, я не требую исключительного права на твои ночные посещения. Я никогда не требовал от тебя исключительного права ни на что. Я знаю, я даже надеюсь, что ты посещаешь и беспокойные ночи Ольги, и, почему бы нет, если на то пошло, ночи Жанны, только не пугай ее. Несмотря на свой храбрый вид, она всего боится. Наверное, осеняешь ты взмахом крыла и бессонные ночи Розетты, и такие же Ребеккины. И того больше, я подозреваю, что ты забредаешь в другие ночи, в другие постели, о которых мне неведомо, к друзьям, которых потеряла из виду давным-давно, но они тебя не забыли.

К тем, кого ты целовала без завтрашнего дня, но со страстью. Может, даже – не знаю, желаю я тебе этого или нет, – у тебя были и новые друзья, которых еще вчера ты тайно лелеяла в своем сердце? Может, и они надеются на твой визит? Нет, я не требую исключительного права. Я лишь хочу, чтобы ты чаще, чем в порядке общей очереди, ложилась на наше законное супружеское ложе.

Когда ты родилась, сонм фей, собравшийся вокруг твоей колыбели, одарил тебя множеством талантов. Лишь одного тебе недоставало, и ты обрела его, уйдя, – дар вездесущности. Ты можешь быть одновременно во многих снах, во многих сердцах, во многих постелях. У нас, у тебя дома ты повсюду, в любой кухонной утвари, в буфетах, в шкафах, где висит твоя осиротевшая одежда. Горло у меня сжимается. Куда бы я ни взглянул, чего бы ни коснулись мои блуждающие руки, всюду ты, ты делаешь мне знак и шепчешь: «Вспомни, вспомни, как счастливы мы были, даже не зная, до какой степени счастливы». Любая книга, любая щербатая безделушка, все, что я беру в руки, все, до чего дотрагиваюсь, даже все, о чем я думаю, напоминает мне, что я потерял. Все мне горе, память и боль, и радость, да, и радость. Все говорит мне, что я люблю тебя, хоть и вижу теперь твое лицо, только когда закрываю глаза.

Мои руки утратили нежность твоей кожи, ее тепло, формы твоего тела, и главное, главное, исчез твой голос, твой грудной голос, теплый, ласковый, сердитый, любящий, деспотичный, безапелляционный, твой дорогой, твой бархатный голос, голос любви и смеха, гнева и радости. Хуже того, я теперь не чувствую на себе твоего взгляда, и меня как будто больше нет, я стал невидимкой, человеком без души и без тела, без формы, без консистенции.

Ты думала, что ты моя тень, а была моим солнцем.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации