Текст книги "Жаклин Жаклин"

Что я мог себе сказать

Что я мог себе сказать, когда бежал по бульвару Мажента, этим я никогда с тобой не делился. Загнав боль внутрь и выпустив пар, я тотчас же признал, что ты права, а я, стало быть, неправ. Неправ, что отверг твою дружбу, твою протянутую руку, уничтожив таким образом всякую надежду снова тебя увидеть. Однако я совершенно не хотел видеть тебя как друга, но главное, главное, я был зол на себя за то, что поверил в свою роль в этой истории, нет, я не был подходящим для тебя мужчиной, хуже того, я вообще не был мужчиной. А ты – ты была не просто женщиной, но ЖЕНЩИНОЙ.

Я знал, что храбрые портняжки из сказок братьев Гримм, прежде чем жениться на красивых и богатых принцессах, должны совершить подвиги: победить лютых людоедов, истребить злых гномов. Увы, я сам был таким гномом, и ты истребила меня, протянув руку и отступив на полшага.

Ты была красива и богата, то есть богата талантами, – твой отец как раз тогда разорился, крупный клиент облапошил его, не заплатив. Вам пришлось покинуть площадь Республики, покинуть квартиру, ателье и двадцать пять выходящих на площадь окон. Ты переживала это как захватывающее приключение.

У меня же не было никаких перспектив, ни в настоящем, ни в будущем. Я все еще чувствовал себя спрятанным мальчиком, чье имя не было именем, а отец был лишь тенью среди миллионов теней. Что до моей матери, увы, я не мог прийти ей на помощь. Я видел, как она угасает от усталости и одиночества. В довершение всех ее бед она была матерью сына, который хотел только валяться в постели до полудня и воображал себя драматическим актером в поисках персонажа себе под стать – где-то между Ричардом III и Лорензаччо.

Добравшись до рынка Сен-Кантен, на углу улицы Шаброль, на самом севере нашей территории, я уже ненавидел себя и презирал. Тебя я, конечно, ненавидел тоже. Никогда больше не хотел тебя видеть. Потом вернулся домой. Мама спросила: «В честь чего эта похоронная физиономия?» И я ей все рассказал. Она покачала головой, будто говоря: а с какой стати ей оставаться с тобой? Я лег и уснул, силясь презирать всякую любовь и даже дружбу.

Утром зазвонил телефон. Это была – ты. Я хотел повесить трубку, чтобы не бередить рану, но ты спросила торопливым голосом, наверняка дружески, но не только: «В котором часу мы увидимся вечером, дорогой?» Я ответил, надеюсь, игривым тоном, что, поскольку меня только что бросила подружка, я абсолютно свободен на весь остаток дней: «Выбирайте место и время, я буду».

И все вернулось на круги своя: споры, кино, кафе и, конечно же, страстные поцелуи и все более смелые ласки.

«Лучше нам остаться друзьями». Эта фраза прозвучала во мне вновь много, много позже. Эту же фразу с твоих тринадцати-четырнадцати лет ты говорила, с протянутой раскрытой ладонью, многим и многим молодым людям, все они были шикарны, элегантны, более или менее привлекательны, разумеется, страстно влюблены, и только один, один-единственный портняжка, я, только я не принял твою руку и не поклялся тебе в вечной дружбе. И это, это, это насмешило тебя до колик. Ты так смеялась, что осела на лестнице и поднималась на четвереньках. Ты пришла домой, корчась от смеха. Твоя мать спросила, что тебя так развеселило. Ты ей все рассказала. Она тоже засмеялась. Она рассказала это твоему отцу, и он засмеялся в свою очередь. Вы смеялись все трое.

Так ты функционировала: «Лучше нам остаться друзьями». Так ты хотела жить, перепархивать из одних объятий в другие, как бывало, когда ты танцевала би-боп и хорошие танцоры выстраивались к тебе в очередь. В общем, ты, наверное, пришла к выводу, что если я не самый элегантный, не самый привлекательный и, конечно, не самый богатый, то, бесспорно, самый уморительный. А тебе нужен был смех. И твоему отцу, и твоей матери нужен был смех. Вам нужно было посмеяться в этой печальной ситуации банкротства, в эти послевоенные годы, такие горькие для бывших желтозвездых.

Потом вы переехали, а ты не знала, что делать с собой и со своей жизнью, поэтому взяла дело в свои руки и стала работать увлеченно и упорно, и твои платья пошли нарасхват, как свежие булочки на празднике «Юманите». В первый же сезон ты смогла стабилизировать ситуацию. Теперь все было наоборот: я приходил за тобой поздно вечером в твое ателье на улице Сен-Дени. Я заставал тебя за работой, обычно в трусиках и лифчике, ты прямо на себе создавала модели своей будущей коллекции. Ты никогда не училась этому ремеслу, как, впрочем, и никакому другому, ты не умела ни рисовать, ни кроить, ни даже шить. И вот так, инстинктивно, ты делала изумительные платья, очень красившие женщин, которые буквально рвали их друг у друга из рук в удачные дни.

Весенними воскресеньями мы садились на террасе кафе на Больших бульварах, у Бон-Нувель, и считали платья – твои платья! – которые дефилировали перед нами на тротуарах, преображенных их красотой и веселостью. Лепестки ромашек в темных джунглях, полоски и горошек всех цветов, короче, каждое платье славило красоту и простоту, по образу и подобию твоему. Ты нашла свой путь.

А я – случай и снова удача – наконец получил небольшую рольку у Фаббри, в «Большом ухе», эту пьесу сыграли четыреста раз в Театр-де-Пари на улице Бланш. Четыреста раз ты приходила туда за мной. Мне милостиво разрешили уходить в антракте, не дожидаясь выхода на поклон в конце спектакля. Мой персонаж появлялся два раза, очень ненадолго, в первом действии, а во втором не появлялся вовсе. Так что я выходил к тебе в антракте, а ты ждала меня в кафе рядом с театром. Мы шли ужинать, а по дороге целовались, не без того, и подолгу ласкали друг друга во всех темных подъездах и подворотнях квартала.

Необходимое уточнение

Мы все еще не спали вместе. Почему? Мне не приходило в голову задать тебе этот вопрос и даже задать его самому себе. Мы расставались с наступлением ночи, в последний раз поцеловавшись. Ты шла ночевать к родителям на улицу Сен-Дени, я к маме на улицу Шаброль.

Я знал, что ты хотела выйти замуж девственницей, но теперь-то, теперь ты уже почти два года как развелась. И вот однажды вечером, как раз в момент расставания, эта мысль буквально пронзила мне череп.

– Чего ты, собственно, ждешь? – резко спросил я тебя.

– Чего я жду?

– Что она отрастет? Она заново не отрастает, и к тому же я всегда боялся девственниц.

Ну вот, было слишком поздно, я говорил слишком быстро, по своему обыкновению рискуя все испортить. Но вместо того, чтобы пойти на попятный, я гнул свое:

– Мы видимся каждый вечер с тех пор, как… с тех пор…

– Ну и что же, тебе это не нравится?

– Нет, нет, нравится, но люди говорят, что мужчина и женщина рано или поздно должны…

– Чего ты, собственно, хочешь?

– Ну, хочу, чтобы мы жили как все.

– Как все? Отличная программа!

И в этот вечер ты повернулась и ушла, не сказав больше ни слова.

Мне было совсем не смешно. Я все испортил. Я пошел домой, уверенный, что все кончено. Но ведь я был прав, не так ли? Почему бы не жить как все? Все живут как все.

Назавтра мы завладели на ночь комнатой прислуги, где иногда жил Поль. И там, в этой захламленной комнате, все и произошло. В конце концов мы поступили «как все». У меня нет ни славных, ни точных воспоминаний о том, как это было. Думаю, что и у тебя это не запечатлелось в памяти навеки.

Лучше всего я помню твои шерстяные носки. Была зима, комната не отапливалась, ты разделась, и у тебя мерзли ноги, ты осталась в носках и расхаживала по этой крошечной комнате в носках, в костюме Евы, как будто была одета в роскошное бальное платье. Я снял очки и не решался снова их надеть. Еще я помню, что извинился за свою поспешность. А ты – ты смеялась. Ты вообще была для меня клиенткой, потребительницей смеха. Я думаю, что после ласк и поцелуев больше всего тебе нужно было не жить как все, а смеяться, смеяться… Ты хотела смеяться, а я обожал тебя смешить.

И мы смеялись, мы целовали и ласкали друг друга, то, что почти все делают без смеха, мы делали смеясь без малого шестьдесят лет.

Теперь мы проводили ночи в отеле на улице Рене Буланже, у заставы Сен-Мартен, в двух шагах от твоего ателье. Мы приходили в отель поздно вечером, играл я в этот вечер или нет. Мы много говорили и все еще охотно задерживались в темноте подворотен квартала. В отеле мы всегда занимали один и тот же номер, наш номер. Но однажды вечером:

– Как это занят? Вы сдали наш номер?

– Это не ваш номер.

– Не наш номер? Как это, мы же приходим каждый вечер!

– И уходите каждое утро, и никогда не говорите, вернетесь ли вечером, и ничего не оставляете в этом окаянном номере, даже ночной рубашки или зубной щетки на двоих!

Хозяин отеля был вне себя. Пришлось сменить дислокацию. Потом мы сняли меблирашку в трех сантиметрах от твоего ателье, на улице Люн. Жили там как в отеле. Утром я шел к маме чистить зубы, а ты бежала на работу, все это по-прежнему было без будущего, без перспектив, без клятв. Мы ничего не планировали, даже на ближайший вечер.

В иные вечера ты уходила без меня, тебя ждали встречи и ужины с разными людьми, с клиентами, с крупными клиентами, с поставщиками, ведь ты занималась не только коллекциями и пошивом вместе с матерью: Розетта взяла на себя бухгалтерию, Поль – общее управление, а твой отец за всем присматривал, в неизменной шляпе, с сигаретой в зубах, он напоминал крестного отца мафии, который из кожи вон лезет день и ночь, решая чьи-то проблемы исключительно ради собственного удовольствия, – но еще и общалась с важными клиентами. Помню, был некий Помм, или Пуар, или Сериз – в общем, какой-то фрукт[32]32
  По-французски помм (pomme) – яблоко, пуар (poire) – груша, сериз (cerise) – вишня.


[Закрыть], хозяин магазина на Елисейских Полях, это не был, по правде сказать, один из твоих крупных клиентов, он был лучшим другом твоего самого крупного клиента из пассажа Лидо, того самого, которому пришлось вызвать полицию, чтобы совладать с очередями женщин из 16-го и 8-го округов, желающих купить твои платья оптом по шесть штук. Этот фрукт хотел, подобно многим другим, предложить тебе пару магазинов, а еще дом на берегу моря и еще один, загородный, или отвезти тебя, в ожидании свадьбы, на своем личном самолете поесть буйабеса в Марсель или кускуса в Марракеш. Ты была согласна только на ужин в Париже.

А чтобы я был спокоен, ты повторяла каждый раз одну и ту же фразу – потом, на протяжении десятилетий, ты отрицала, что вообще когда-либо произносила ее, но я эту фразу отлично помню: «Тебе нечего бояться, я буду с тобой, пока не встречу мужчину своей жизни». Мужчину твоей жизни… Меня это вполне устраивало. Я знал, что я отнюдь не мужчина твоей жизни, и не хотел ни быть им, ни стать. Я даже мужчиной быть не хотел. Я хотел оставаться портняжкой, не умеющим шить, который валяется в постели до полудня, мечтая о ролях Сирано, Сганареля или даже Дон Жуана и Мизантропа. Я хотел продолжать смешить тебя и твою семью. Я не хотел становиться мужчиной твоей жизни, да и вообще ничьей, ни отцом твоих детей, ни твоим мужем, ни, в общем, твоим спутником на жизненном пути. Я даже втайне от всего сердца желал тебе встретить однажды этого мужчину твоей жизни. Я лишь хотел, чтобы ты меня предупредила, как только его встретишь, тогда я мог бы собрать вещички и свалить, препоручив ему задачу, миссию ласкать тебя, целовать тебя и по возможности смешить тебя, а между делом жить как все.

Но, видимо, привлекательные и элегантные клиенты с самолетами, «мерседесами» или «ягуарами», загородными домами и виллами у моря не так смешили тебя, как я. Ты оставалась со мной, пока мало-помалу я не стал, помимо моего желания и помимо твоего, мужчиной твоей жизни, а ты, помимо твоей воли и помимо моей, стала главным человеком и женщиной моей жизни.

Наконец однажды вечером отпраздновали последнее представление «Большого уха» в Театр-де-Пари. Предстояли гастроли во Франции, Бельгии, Швейцарии и даже несколько спектаклей в Марокко. Я хотел, я должен был ехать, но боялся, очень боялся. Я не сомневался в тебе, нет, я сомневался в себе. Может, ты после моего отъезда нежданно-негаданно встретишь мужчину твоей жизни? Рядом с которым я буду иметь бледный вид, особенно на расстоянии. Или, хуже того, может, ты выберешь другого статиста, чтобы с ним ждать пришествия этого богоданного мужчины? Что делать?

Чехов

Спас меня – или спас нас? – Чехов. Во всем, что касалось вкуса, музыки, песен, одежды, разумеется, моды, живописи, красоты, даже любви, путешествий и пейзажей, природы – во всем этом ты была моим ментором, моим абсолютным критерием. И только в одной области я мог претендовать на влияние: в литературе, или, лучше сказать, в чтении.

В годы ранней юности я читал по книге в день, охваченный булимией чтения, которую и сейчас еще до конца не изжил. И вот я проглатывал рассказы Чехова и одновременно знакомил с ними тебя. Когда я читал Чехова на гастролях, а ты читала Чехова по ночам в Париже, мы обменивались впечатлениями, и впечатления у нас были одинаковые.

Как и я, ты подсела на Чехова, и он стал для нас тем, кто открыл нам наше человеческое лицо через лица маленьких людей, которыми он населял свои рассказы. Он показывал нам их мелочность, их величие, их беды, их смешные стороны, все эти погубленные любови, эти потерянные жизни, прожитые, однако, конечно, в смирении, но и в радости и надежде на лучший мир, как жили и мы сами. Так, через Чехова и его рассказы, мы надеялись, несмотря ни на что, хоть и сами не очень верили.

Однажды ночью ты прочла первый рассказ – «Дуэль», кажется? – и он произвел на тебя такое сильное впечатление, что тебе немедленно понадобилось прочесть еще один, чтобы сгладить эмоции от первого. Прочитав второй, ты поняла, что не сможешь уснуть, так сжималось у тебя горло и бешено колотилось сердце. И ты приступила к чтению третьего. Под конец ты так рыдала, что тебе пришлось бежать в утешительные объятия Розетты, и остаток ночи ты провела между Лулу и сестрой, не переставая плакать.

Чехов, по ходу дней и его рассказов, связал нас незримой, но очень крепкой нитью. Можно ли сказать, неразрывной? И как раз тогда я решил, а вскоре и начал адаптировать «Дуэль» – и мой, и твой любимый рассказ – для театра. Да-да, я хотел создать неизвестную пьесу Чехова на основе одного из его рассказов. К моему немалому удивлению, мне не стоило никакого труда переделать рассказ в пьесу. Наконец-то я нашел применение тому, чему увлеченно и прилежно учился с целью стать актером. Никогда прежде мне и в голову не приходило писать. Я был читателем, любителем, критиком, булимиком, невротиком, но не представлял, что могу что бы то ни было написать.

Я дал тебе прочесть мою «Дуэль», и ты была тронута. Вот так, в одночасье, я стал в твоих глазах уже не жалким комедиантом на вторых ролях – в «Большом ухе» я играл горбатого старика, почти умирающего, который появлялся на сцене два раза, голося, как осел, и на выходе никто меня не узнавал. Теперь, благодаря Чехову и нескольким дням работы – которая была не работой, а чистой радостью, – я стал автором.

Что замечательно, когда ты автор, можно день и ночь ничего не делать – не писать, не читать – в общем, ясно: «Он работает, он размышляет…» Вот. Быть автором, когда ты лодырь, самая лучшая отмазка, особенно для того, кто, как я, больше всего на свете любит спать до полудня.

Потом, еще на гастролях, я стал от нечего делать, и для собственного удовольствия, и, конечно, чтобы поддержать пламя в тебе и во мне, писать короткие пьесы, одноактные, как писал до меня Чехов. Бывая наездами в Париже, я читал их тебе между поездами и объятиями. Ты находила их великолепными, замечательными. Позже, много позже ты призналась мне, что, прочитав некоторые из этих коротких пьес, ты сочла меня просто сумасшедшим. Неважно, я был автором, а ты была моей вдохновительницей и музой. Письма, которые я писал тебе, когда не мог приехать в Париж, ты, если тебе удавалось расшифровать их иероглифы, читала всей семье за столом. Но это были письма не абы кого, это были письма автора, и вся семья смеялась, когда ты их читала. Отлично! Я стал не только драматургом, но и комедиографом. Этот титул мне нравился.

Маленькое дополнение родная, без обид, моя «Дуэль», твоя «Дуэль» по Чехову, написанная в 1962-м, была сыграна на Авиньонском фестивале, в постановке нашей подруги Лизы Вюрмсер, в июле 2019-го, через три месяца после твоего ухода. Как часто ты говорила мне в ту пору: главное – набраться терпения.

Как все

Мы так старались жить как все, что, само собой разумеется, с нами случилось то, что случается со всеми, кто живет как все. В один прекрасный день ты понесла от моих трудов. В те годы – потому ли, что это было запрещено? – многие твои подруги, ты сама, твоя сестра обращались за изрядное вознаграждение к готовым помочь рукам, вооруженным вязальными спицами и другими острыми предметами. Мой начинающийся Альцгеймер позволяет мне избегать неприятных или слишком неточных воспоминаний. Итак, я не беспокоился, проблема должна была решиться привычным путем. Ты, став добровольной заложницей работы, бегала от ателье к поставщикам, от поставщиков к клиентам, бегала и была счастлива. Ты зажигала, хоть так тогда еще не говорили. И потому, в твоей эйфории, ты восприняла случившееся как хорошую новость. И победоносно сообщила мне:

– Дорогой, мы ожидаем счастливого события!

Моя мать, с которой я поделился новостью, очень встревожилась. Она, всегда мечтавшая о дочке, сочла меня своим несчастным дитятей, которого соблазнили, заморочили и в скором времени бросят с пащенком на руках.

– Что ты несешь, мама?

– Вы ведь даже не женаты.

– Ей некогда.

– Ей некогда?

– Она работает.

– Работает? Она тебя бросит, точно!

– Что ж, буду отцом-одиночкой. А ты поможешь мне растить малыша.

– Как же, рассчитывай на меня, охолони!

Твои родители отреагировали не так бурно.

Твоя мать осведомилась:

– Вы собираетесь пожениться?

– Да, мама.

– Когда?

– Когда у меня будет время, сейчас разгар сезона, мама.

– Но надень хотя бы обручальное кольцо для клиентуры.

Твой отец был еще сдержаннее. Я уже ездил на каникулы со всей семьей, и он мог оценить мой характер, весьма уравновешенный для психически больного, сбежавшего из дома скорби. Я громко кричал по поводу и без повода, часто даже бранился и каждые два-три дня собирал чемоданы, чтобы разобрать их по твоей просьбе до следующего срыва. Да, он, думаю, составил не самое лестное мнение о моих скачках настроения и о моем, скажем так, непростом характере. И вот однажды вечером, уединившись с тобой, в шляпе а-ля Хэмфри Богарт, на которого он походил также сдержанной силой и умением владеть собой, отец спросил тебя, в свою очередь:

– Зачем тебе опять выходить замуж?

– Я хочу детей, папа.

– Обязательно нужен муж, чтобы иметь детей? – Он показал на твой живот кончиком сигареты. – Главное, кажется, уже сделано, не так ли?

Мы были на шестом месяце. Он намекнул тебе, что я горлопан и что характер у меня скверный. Об отсутствии у меня профессии и денег он не говорил, только о характере.

– Это у него пройдет, папа.

– Это никогда не проходит, с возрастом становится только хуже.

В квартале по твоей репутации был нанесен чувствительный удар. Ты больше не была лакомой добычей для всех потенциальных свекровей района Сантье в их охоте за невестками. Теперь ты была почти матерью-одиночкой. А когда узнали, кто счастливый избранник, над тобой стали открыто смеяться.

– Она бросила чудесного парня, который теперь купается в золоте, в золоте!

– И со спортивной машиной!

– И все ради кого?

Мы были на седьмом месяце. Ты готовила летнюю коллекцию.

На восьмом месяце твой отец, все понявший, начал срочно показывать нам квартиры. Мы остановились на одной, трехкомнатной, на углу улиц Энгиен и Фобур-Сен-Дени, напротив кафе «У Жаннетт», в котором мы часто бывали до «Ла Шоп» и стали снова бывать после. «У Жаннетт» существует и по сию пору, в первозданном виде, одно из немногих уцелевших доказательств того, что все рассказанное мной – история подлинная.

Мы были на девятом месяце, и следовало немедленно бежать к господину мэру 10-го округа, чтобы не слишком осложнять появление подарка, который уже были готовы послать нам феи. Накануне свадьбы ты отправилась в парикмахерскую рядом с «Амбигю». В парикмахерских ты бывала редко. Ты не любила ни начес, ни укладку, ни локоны, и тебе никогда не приходилось красить волосы. Ты всегда хотела оставаться как есть, без прикрас. Ну вот, когда вы, ты и твой живот, уселись в кресло, ты сказала парикмахерше: «Не слишком вычурно, пожалуйста, я завтра выхожу замуж». Парикмахерша выронила все свои бигуди, расчески и ножницы. Она и сама едва удержалась на ногах, пораженная жестокостью твоей злокозненной судьбы, которая представлялась ей горькой и трагической с этим замужеством in extremis[33]33
  В крайности, в последний момент (лат.).


[Закрыть]. Она чуть не плакала. Ты обожала пересказывать этот эпизод и делала это куда лучше, чем я сейчас.