Текст книги "День Праха"

54

При виде этой женщины Ньеман подумал о Дебюсси. Нет, не о его музыке, а о названиях его фортепианных пьес. «Девушка с волосами цвета льна», «Затонувший собор», «Сады под дождем»… Рашель Кёниг – так значилось в документе – была воплощением этих поэтических образов. Она стояла перед комиссаром, хрупкая, жалкая, точно ощипанная птичка, в промокшей одежде и чепце на каштановых волосах. Эта женщина не доставала ему до плеча, но из-за длинной шеи казалась значительно выше ростом. Ее округлое личико со светлыми глазами, такими размытыми, что чудилось, будто они вот-вот растают в этом дождливом мареве, напоминало маленькую луну.

– Здравствуйте, мадам, – почтительно произнес Ньеман, перед тем как представиться. – Будьте добры, пройдите со мной.

Рашель не двинулась с места. Майор воспользовался паузой, чтобы получше ее рассмотреть. Молодость этой женщины поразила его. Судя по документам, ей было двадцать два года, но эта цифра, казалось, не имеет к ней никакого отношения. Примерно так же, как у партитуры нет ничего общего с вдохновенным звучанием исполняемой музыки.

– Прошу вас, мадам.

Наконец она решилась двинуться с места.

В жандармерию он ее, конечно, не повезет, даже речи быть не может. Они прекрасно поговорят в машине. Подходя к «рено», комиссар еще раз прочел слоган на дверце: «ЖАНДАРМЕРИЯ. НАША РАБОТА – ВАША БЕЗОПАСНОСТЬ». Н-да… не пора ли сменить это бодрое название?

Ньеман открыл заднюю дверцу и знаком пригласил Рашель сесть в машину. Он чувствовал, что к ее фанатичной вере примешивалось ослепление молодости. И ему понравилась эта мысль. Считается, что годы обогащают вас, делают сильнее. Но на самом деле все совсем наоборот. Возраст отнимает у человека энергию, разрушает его. Нажитый опыт подтачивает волю, оскверняет мечты. А молодость ничего не знает, но во все верит и презирает стариков – вот почему она гениальна.

– Прежде всего, – начал Ньеман, усевшись рядом с Рашель, – позвольте выразить вам мои соболезнования. Я…

– Это надолго? – прервала его Рашель.

Она сидела, выпрямившись, положив руки на колени. Ее профиль четко выделялся на фоне стекла, усеянного дождевыми каплями. Выпуклая линия лба, чуть нависающего над глазами, дерзко вздернутый нос, рассеянно приоткрытые губы. Неординарная внешность…

– О нет, всего несколько минут, – успокоил ее Ньеман.

Совершенно неожиданно для него Рашель вынула из мокрого мешочка табак и листки бумаги. На какой-то короткий миг он подумал, что она собирается свернуть себе «косячок», но нет: это был «капрал» – обычный самосад, без сомнения выращенный где-нибудь между виноградными лозами.

– Мне нужно вернуться к работе. Сегодня последний день сбора.

Она сказала это не враждебно, а скорее отстраненно.

– Когда вы видели вашего мужа в последний раз?

– Вчера вечером; он зашел проведать нас дома, в Диоцезе.

– Разве вы живете не вместе?

– Вместе, но в тот момент он… Ну, в общем, был очень занят. И поэтому ночевал вместе с другими.

Сказав это, она закурила. По салону распространился странный запах, одновременно животворный, свежий – таким веет в подлесках в период сбора грибов – и мертвящий, какой испускают продукты разложения. Нечто родственное потайным недрам земли, мягкости мхов и смертной гнили.

– А почему он пришел повидаться?

Рашель как будто только сейчас осознала, что задымила салон, и начала искать ручку, открывающую окно. Но та не сработала. Ньеман не стал объяснять женщине, что окна у заднего сиденья в таких машинах всегда заблокированы.

Не сказав ни слова, он развернулся, просунул руку между спинками передних сидений и нажал на кнопку, управляющую всеми четырьмя окнами. Стекло наконец опустилось, и в салон хлынула волна свежего воздуха. Рашель закрыла глаза, словно наслаждаясь неожиданным удовольствием.

– Он хотел поцеловать наших детей, – ответила она, затянувшись перед тем сигаретой и выдохнув дым.

– Сколько у вас детей?

– Трое.

Теперь Рашель улыбалась. Какой-то отстраненной улыбкой, ни к чему не имевшей отношения.

– А затем?

– Затем он ушел на винный склад присмотреть за чанами. Это было примерно часов в девять вечера. – И она несколько раз кивнула, словно хотела подчеркнуть сказанное. – В период сбора винограда он занят круглые сутки, и днем и ночью.

– Он говорил вам, что собирается зайти в часовню?

– Нет.

– А у него были какие-то причины пойти туда?

– Нет.

Ньеман помолчал несколько секунд: нужно было пощадить ее, но при этом сделать свою работу. Потом спросил напрямую:

– У Якоба были враги?

Рашель ответила короткой усмешкой и откинулась на спинку сиденья, высунув в окно руку с сигаретой. Странный жест – непринужденный, почти томный.

– В Обители нет ни врагов, ни друзей. Нашей Общине чужды такие понятия.

– Но может, у него были какие-то проблемы за пределами Обители?

– Якоб никогда не покидал Обитель.

– Даже когда речь шла о коммерческих сделках? А мне говорили, что он был посредником между вами и внешним миром.

Рашель по-прежнему сидела, высунув руку в окно, подставляя дождю свою сигарету и руку (как ни странно, у нее были засучены рукава). Ньеман заметил у ее левого локтя родимое пятно. Оно напоминало по форме саламандру или еще какой-то колдовской знак, который по цвету совсем ей не шел.

– За этим приезжали к нему, – ответила она. – А те, кто приезжал, должны были соблюдать наши правила. Вам известно, что в Обители деньги не имеют хождения?

Ньеман кивнул, хотя прекрасно знал людей и был уверен, что никакой бог не в силах изменить их подлинную натуру. Напротив, религия всегда усугубляла человеческие страсти, умственные изъяны и телесные пороки…

– Не могли бы вы описать мне его характер?

Не меняя позы, Рашель повернула голову к Ньеману. Ее глаза как-то странно блестели: казалось, они вобрали в себя весь свет дождя.

– Это был человек… отмеченный благодатью!

– В каком смысле? В отношении семьи? Или своего занятия?

Молодая женщина втянула руку в машину и сунула погасшую сигарету в карман своего фартука.

– Отмеченный Господом нашим, – прошептала она, приняв первоначальную позу – прямую и напряженную. – Его душа была преисполнена безмятежного покоя.

Ньеман решил воздержаться от обсуждения. Не тот был момент, чтобы спорить, – к тому же он ни в чем не мог обвинить Якоба.

– Он когда-нибудь говорил с вами о фресках, скрытых в часовне Святого Амвросия?

– Нет, никогда.

– Но разве реставрационные работы не были для него важны?

– Конечно были – как и для всех нас.

– Почему?

Она бросила на майора взгляд, и ему почудилось, будто на него брызнули свежей, прозрачной водой.

– Почему – что?

– Почему вам всем было так важно реставрировать часовню?

– Она приютила нас, когда…

Комиссар прервал ее взмахом руки, уже сожалея о своем вопросе. Рашель наверняка выдаст ему все ту же официальную версию.

– Вам что-нибудь говорят буквы MLK?

– Нет.

– А этот ритуал – класть камень в рот умершего?

Рашель встрепенулась. И снова бросила на него взгляд.

– А разве у Якоба во рту нашли камень?

Майор уклончиво ответил:

– Ну, во всяком случае, такой обнаружили во рту первой жертвы.

– Самуэля…

Она произнесла это имя шепотом, словно только сейчас вспомнила, что Якоб был не первым убитым. Где-то должен был существовать список жертв, и этот святотатственный список был оскорблением Господу.

– Так как же? Это вам о чем-нибудь говорит? – настаивал Ньеман.

– Нет, – отрезала Рашель, глядя в сторону.

Ньеман почувствовал, что перешел некую запретную границу и что молодая женщина больше не станет ему отвечать. Впрочем, она тут же это и подтвердила:

– Мне пора идти работать.

– Я скажу, чтобы вас отвезли на нашей машине.

Но Рашель распахнула дверцу, бросив ему:

– Нет. Я поеду в грузовике, вместе с остальными.

Ньеман не успел возразить, она уже захлопнула дверцу и побежала прочь под дождем. Он смотрел ей вслед: хрупкая фигурка, шлепающая по лужам, искаженная водой, струящейся по стеклу.

– Ну вот, – прошептал комиссар, сидя в салоне, где все еще витал странный запах ее табака, – кажется, ты уже по самую шею в этом дерьме.

Если Посланникам когда-нибудь удастся изловить убийцу, опередив полицию, убийцей вполне может оказаться молодая женщина, похожая на Рашель, а может, и она сама, – в общем, кто-то способный взмахнуть мечом над плахой.

«Ибо возмездие за грех – смерть», – сказала Стефани Деснос, цитируя святого апостола Павла[99]99
  Рим. 6: 23.


[Закрыть].

Даже если Рашель и выглядела моложе своих лет, на душе у нее явно лежал тяжкий груз, очень тяжкий. Это был гнет библейских руин, пережитков былых времен, заповедей Ветхого Завета. Под ее внешней красотой и молодостью скрывалось грозное доисторическое существо, которое ничто не могло сбить с намеченного пути.

Ньеман тоже вышел из машины, и дождь тут же щедро обрызгал его лицо. Толпа вокруг часовни уже поредела. Журналисты разъехались, Посланники и наемные рабочие явно готовились вернуться к работе. Не успел майор сделать и трех шагов, как перед ним опять возникла Деснос:

– Тело привезли в Бразон, скоро начнут делать вскрытие.

– Только не говори мне, что это Циммерман…

– У них никого другого не нашлось, а прокурор одобрил его кандидатуру.

Ньеман уже готов был дать волю ярости, но сдержался, сочтя неуместным момент для ссоры: они ведь помирились всего несколько часов назад.

– Из-за этого типа мы уже один раз потеряли драгоценное время, – все-таки буркнул он. – Если бы мы тогда узнали, что камень…

Но тут Ньеман заметил в толпе сезонников Ивану, которая пристально наблюдала за ними обоими.

– Ладно, – заключил он. – Продолжай в том же духе.

– Слушаюсь.

– А я пока съезжу в Бразон и поспрашиваю кюре, что он думает об этих буквах – MLK. Я почти уверен, что они имеют какое-то отношение к Библии. Может, это даже из древнееврейского…

– Почему вы так думаете?

– Потому что в древнееврейском языке гласные на письме не обозначались, – ответил Ньеман и одарил ее улыбкой. – Как видишь, можно быть старым хрычом и при этом знать кое-какие серьезные вещи.

И он указал ей на жандармов и криминалистов, теснившихся под деревьями в тусклом свете дождливого дня.

– Ну а как твоя операция «Улитка» – продвигается?

Деснос густо покраснела.

– Ладно, я шучу, – с улыбкой сказал майор. – После кюре съездим вместе в Бразон и нанесем визит Циммерману.

– А зачем мне ехать с вами?

– Помешаешь мне набить ему морду.

– Знаете, иногда я спрашиваю себя: может, вы еще не вышли из подросткового возраста?

Ньеман не ответил: Ивана украдкой дала ему знак пройти за часовню, в подлесок, где комиссар со Шницлером недавно изображали заговорщиков. Он кивнул. Беседа внедренного агента со своим начальником средь бела дня, в окружении жандармов и Посланников, – ничего себе номер!

55

Подойдя к тропинке, Ньеман углядел слева пригорок, который жандармы еще не успели обследовать, взобрался на него, прошел вглубь рощи, между деревьями, словно ему приспичило облегчиться в уединенном местечке, и спустился по откосу с другой стороны, оскальзываясь на палых листьях и мокрой земле. Он был уверен, что Ивана ждет его там, внизу.

Наконец он обнаружил крошечную лужайку и тут же услышал за спиной шорох чужих шагов. Более осторожных. Ивана… На самом деле она шла следом за ним. В первый момент ему почудилось, что это Рашель: в рабочем платье они были похожи как две капли воды.

– Поздравляю! Вы устроили грандиозное шоу, – сказала она, с трудом переводя дыхание.

– Я тут ни при чем. Понятия не имею, как это просочилось в прессу. Наверняка кто-то из жандармов проболтался.

– Среди Посланников слух распространился уже в семь утра. Все побросали секаторы и рванули к часовне. Ну и как у вас дела?

– Я все предоставил жандармам.

– Не думаю, что тут помогут обычные методы.

– Заранее ничего нельзя сказать. А у тебя что нового?

Ивана с бесстрастным видом выдала настоящую сенсацию: молодая женщина, с которой она завязала дружбу, была не кто-нибудь, а сама Рашель Кёниг.

– Просто невероятно, как до меня это сразу не дошло, – добавила она.

– Ну, я знаю другие названия для таких промахов.

– Ладно, не начинайте. Эта женщина – самая что ни на есть ординарная анабаптистка, которая не видит дальше своего носа, вернее, дальше своей Библии. Через нее я хотела побольше разузнать об их секте, а ее личная судьба меня не интересовала.

Ивана глубоко заблуждалась: Рашель была далеко не ординарной личностью, и комиссар это ясно чуял. Ее истовая вера достигала опасного градуса. Ньеман повидал на своем веку немало террористов и угадывал в этой женщине ту же смесь мистического ослепления и преступного коварства.

– Что она знает о тебе? Только не говори мне, что ты открыла ей правду!

Ивана помолчала. Из ее губ вылетал легкий пар, принимавший зеленоватый оттенок на фоне мха и листвы. Похоже, ей было не по себе.

– Нет, не открыла, – наконец сказала она. – Знаете, это ведь Рашель спасла меня после бегства из Хранилища. Если бы не она, со мной, наверно, случилось бы то же, что с Марселем.

– Что же ты ей наговорила?

– Что я журналистка и пишу репортаж про их Обитель.

Ну слава богу, это не так уж страшно, хотя Рашель наверняка трудно провести. Теперь пора было заканчивать с этим маскарадом. Однако Ньеман все еще не решался приказать Иване скинуть рабочую одежду.

Дождь вокруг них закончился, над землей курился легкий туман, словно почва выдыхала пар с запахом сухой листвы и помета.

– Так ты для этого хотела меня видеть?

– Не только. Сегодня утром я еще кое-что поняла.

И она уставилась своими зелеными глазами прямо в зрачки Ньемана. Этот взгляд пронзил ему сердце, и он, как это часто бывало в таких случаях, явственно вспомнил шарики своих детских игр, их стеклянные переливы и прозрачную глубину, казалось таившую в себе все загадки мироздания. Ему даже воочию послышался их тяжелый перестук на дне школьной сумки.

– Якоб и Рашель не только состояли в браке, они также приходились друг другу братом и сестрой.

– Что ты болтаешь?!

– У них одинаковое родимое пятно на левом локте.

И тут Ньеману в мгновенной вспышке памяти привиделась странная темная саламандра на бледной женской коже.

– Проверьте, если хотите, – у Якоба точно такое же пятно, как у нее. А если они не брат и сестра, значит отец и дочь.

Ньеман с самого начала подозревал нечто подобное. Он еще не забыл странную историю Поля Парида, «инородца», выдворенного из этого кровосмесительного сообщества.

Можно ли было застукать их на этих противоестественных союзах? Вряд ли. Посланники тщательно оформляли все свои документы гражданского состояния. И сообщали в мэрию Бразона только то, что считали нужным. За пределами Обители никто не знал, кем они приходятся друг другу. И то, что ему сообщила Ивана, ценилось на вес золота: в свое время он сможет разыграть эту карту.

– Ну и что дальше? – бросила Ивана.

– Нужно расшифровать инициалы на груди Якоба и определить значение того куска угля.

– Вы собираетесь снова нагрянуть в Обитель со своими «пукалками»?

– Конечно. И допросить с пристрастием всех подряд.

– Они не будут вам отвечать. И не прекратят работу. У них осталось лишь несколько часов, чтобы закончить сбор урожая. Позвольте им сделать это!

Сговорились они все, что ли?! И тем не менее Ивана была права: только она одна еще могла вытянуть правду из Рашель… или из других членов секты, кто знает? Может быть, скорбь и слезы поколебали их твердую волю – так дождь способен размочить глянцевые афиши…

Ньеман расстегнул кобуру и протянул Иване свой «глок»:

– Возьми хотя бы это.

– Вы что – смеетесь?

– Я не отпущу тебя к ним без оружия.

– Вот это-то и будет настоящим объявлением войны.

– По-моему, она уже давно объявлена.

И она схватила Ньемана за руку, умоляюще глядя на него:

– Разрешите мне действовать самой, Ньеман! Не вмешивайтесь, просто доверьтесь моей интуиции!

Смущенный Ньеман отдернул руку: больше всего на свете он опасался не жестокости, а вот этих «телячьих нежностей». Особенно со стороны Иваны. Всякий раз, как эта девушка прикасалась к нему, он боялся, что она разрушит хрупкую преграду, которую он с таким трудом возвел между собой и ею. И докажет ошибочность его действий, которые он так тщательно планировал, оспорит неверные решения, разубедит в том, что он такой крутой тип, презирающий всяческие сантименты.

Пропади она пропадом, эта Ивана! Одно лишь ее ласковое прикосновение напоминало ему все то, чего ему недодала жизнь. Жену, которой у него никогда не было, детей, о которых он напрасно мечтал, любовь, которую так и не сумел принять от кого-то…

– Не выключай телефон. Я тебе позвоню.

– Это невозможно. Слишком опасно.

– Ну, ты меня совсем достала, – бросил он и взглянул на часы. – Ладно, встречаемся здесь же в девятнадцать часов. Постарайся вытянуть побольше информации из этой пичужки – мне кажется, она много чего знает.

– Положитесь на меня.

Лицо девушки на миг тревожно дрогнуло. Все ее чувства читались на нем ясно, как на белом листе бумаги. Прозрачная кожа была чувствительна, словно тонкая мембрана, чутко реагирующая на свет, а еще больше – на тень…

– В любом случае, – добавил комиссар, чтобы успокоить ее, – я прикажу следить за Обителью.

– Да мне вовсе не требуется защита!

– Это не ради тебя, а ради Посланников. Какой-то убийца решил обезглавить эту секту и, можешь мне поверить, не остановится на достигнутом.

Ивана усмехнулась: казалось, на ее лице вспыхнул и сразу погас блуждающий огонек.

Похоже, она снова верила Ньеману. Угроза смерти от рук убийц Марселя, а теперь, почти сразу, второй труп, внедрение в фанатичную религиозную секту, – казалось, все это уже позади, и девушка вдруг стала выглядеть беззаботной, почти не сознающей опасности.

Ньеман хорошо знал этот вид наркотика: юная славяночка попросту «подсела» на опасность расследования, на опьяняющий поиск истины среди жертв и их убийц. Он и сам когда-то страдал такой же зависимостью, но теперь она наводила на него лишь тоску.

– Ладно, беги, – сказал он, подмигнув девушке. – Только будь осторожна, смотри, чтобы тебе тоже не засветили камнем по башке.

56

Ивана пробежала напрямик через рощу и успела забраться в последний грузовик, который подбирал опоздавших рабочих. Он напоминал фургон для перевозки скота – этот грузовик с перепуганными вконец сезонниками. Странно даже, что они не сбежали, – впрочем, им оставалось проработать всего один день, и получка намечалась на завтра.

Ну а там, после них, хоть потоп…

Сборщики сидели молча, подпрыгивая от тряски машины и готовясь собирать еще полдня эти грозди, внезапно ставшие гроздьями страха[100]100
  Отсылка к роману «Гроздья гнева» (1939) американского писателя Джона Стейнбека, лауреата Пулицеровской и Нобелевской премий, посвященному временам Великой депрессии 1929 г.


[Закрыть].

Погода резко переменилась. После потопа началась сушка. Свинцовый ветер насквозь пронизывал одежду, угрожая смертельной простудой. Но никто из рабочих даже не заикался о том, чтобы вернуться в лагерь, сменить одежду или согреться. Всем не терпелось скорей покончить с делом.

Наконец грузовик затормозил. Сезонники попрыгали на землю. Что бы там ни было, каждый из них взялся за тяпку или секатор. Те, кто приехал раньше – и наемные рабочие, и анабаптисты, – уже трудились вовсю, согнувшись в три погибели, замерзшие, но поглощенные своим делом среди желтых лоз. Трудились не покладая рук, словно ничего не произошло, и только ускоряли темп, стараясь наверстать упущенное время.

Ивана вытянула шею: она твердо решила выполнить свою миссию до конца, а для этого нужно было пробраться туда, где работали Посланники. Но там она увидела невообразимое.

Среди женщин в белых чепцах стояла Рашель, по-прежнему верная своему долгу. Ивана, забыв обо всем, даже о запрете общаться с Посланниками, пошла в ее сторону. Казалось, ветер подзадоривает ее, толкает в спину, обдавая тошнотворным запахом перезрелого винограда, напоминавшим неотвязный запах смерти.

Дойдя до того ряда, где стояла Рашель, Ивана направилась прямо к ней, расталкивая по пути сборщиков и даже не извиняясь перед ними. Она подошла к своей подруге и, в свой черед, занялась работой. Девушка приготовила для нее много сочувственных и ободряющих слов, но ей удалось вымолвить лишь один вопрос:

– Почему ты мне ничего не сказала?

Рашель даже не оторвала взгляда от виноградных гроздьев.

– Не сказала чего?

– Что Якоб был твоим мужем.

Молодая женщина, по-прежнему не поднимая глаз, продолжала свою механическую работу. Клик-клик-клик… Закончив обрезать лозу, она наконец обернулась к Иване. Ее голубые глаза теперь казались блекло-серыми, словно им передался цвет осенних облаков.

– Это что – для твоего репортажа? Ты решила разведать мою жизнь досконально, во всех подробностях? Можешь быть довольна: вдова жертвы убийства, какая сенсация!

Внезапно лицо Рашель исказилось, истаяло, словно слишком нагретый воск. Жгучая скорбь обратила ее красоту в расплывчатую, безобразно искаженную маску.

Ивана горячо обняла ее за плечи, потом взяла за талию и решительно сказала:

– Вот что, давай-ка я отвезу тебя домой. Ты сейчас не в состоянии работать.

Рашель безвольно подчинилась ей; окружающие расступились, давая им дорогу, хотя девушка видела в их глазах неодобрение, скрытый упрек. Рашель дрогнула, выказала слабость и, мало того, позволила себе принять помощь мирянки.

Они подошли к стоявшему на лужайке грузовику, с которого покойный Якоб произносил утреннюю молитву. Ивана уже открывала дверцу кабины, как вдруг Рашель, окончательно потеряв силы, рухнула на подножку. Наконец-то она разразилась слезами, обильными, горячими, искренними слезами, какими плачут любящие овдовевшие женщины.

Шли минуты, а Ивана все не осмеливалась заговорить с ней. Наконец Рашель успокоилась, затихла, и тут юной славянке пришла в голову низкая мысль, поистине достойная сыщика: вот он, подходящий момент, чтобы выпытать хоть какие-то сведения у поверженного врага.

– Я только что видела тело Якоба… – начала она.

Рашель не реагировала. Она сидела, привалившись к дверце, тесно сжав колени и повернув ступни носками внутрь; ее башмаки были вымазаны рыжей грязью, и вся она напоминала сейчас смертельно раненное животное – ничтожество здесь, на земле, повелительница там, в Царствии Небесном…

– Я видела пятно у него на локте.

Рашель кивнула с улыбкой – скорбной, но одновременно циничной и желчной.

Ивана резким жестом подняла рукав анабаптистки, обнажив такое же пятно.

– Вы с ним брат и сестра, верно?

Рашель молча взглянула на саламандру у локтя. Потом сухим жестом отстранила Ивану и встала.

– Господь нас не оставит! – прошептала она с каким-то экстазом в голосе. – Он послал нам этот ветер, дабы все высохло и было готово к сегодняшнему вечернему горению.

– А может, Якоб был твоим отцом?

– Один только прах может спасти нас… – продолжала шепотом Рашель. – И когда огонь угаснет, для нас начнется новый сезон.

Ивана могла бы привести ее в чувство пощечиной. Но вместо этого она снова схватила ее за плечо и прошептала дрожащими губами:

– Отвечай!

Рашель опять высвободилась, смерила Ивану взглядом, словно оценивая ее умственные способности (или физическую силу), чтобы продолжать. Потом распахнула дверцу машины:

– Садись за руль, я хочу тебе кое-что показать.