Текст книги "День Праха"

57

Вначале они заехали в школу за обеими дочерьми Рашель – восьмилетней Эстер и пятилетней Мари. Две капельки ангельской чистоты с глазами цвета старого серебра, походившие на мать, только в чуть более тусклой версии.

Ивана не понимала, что происходит. Пока Рашель беседовала с учительницей, она попыталась завязать разговор с девочками, но безрезультатно. Ладно, это не важно, – главное, она попала в самое сердце Диоцеза, куда не допускали ни одного мирянина. И притом попала официально, а не тайком, как тогда с Марселем.

Перед ней простирался школьный двор – на самом деле обыкновенная лужайка, только тщательно подстриженная, – где кипела жизнь, звенели детские голоса. Школьники – веселые, с сияющими глазами, разрумяненные холодом, бегали друг за другом, карабкались на спортивные сооружения, висли на них.

– Ну, все в порядке. Можем ехать.

Сев в кабину, Рашель больше не произнесла ни слова, не пролила ни одной слезы. Только время от времени жестом указывала направление.

Ивана все еще надеялась, что молодая женщина приведет ее в какое-то заветное место, откроет какую-то тайну, ужасную правду…

Так они проехали много километров – Диоцез оказался куда более обширным, чем предполагала Ивана. Окружающий пейзаж выглядел знакомым: все те же виноградники, те же согбенные спины сборщиков среди желтой листвы. И только изредка, на некоторых делянках, Посланники занимались другим делом: возили тачки, набитые обрезанными лозами, носили связки сухих ветвей, охапки рабочей одежды.

– Что это они делают?

– Я тебе уже объясняла: готовят костры.

Ивана заметила и других мужчин, – шагая по обочине, они тащили на себе какие-то тяжелые брезентовые мешки. У них были черные лица и грязные рукава, да и белые шляпы также утратили свой первозданный цвет.

– А эти что делают?

– Несут древесный уголь, чтобы развести огонь пожарче.

Как же это они раньше не догадались?! Ведь Обитель готовилась разжечь гигантский костер, и, значит, древесный уголь во рту Самуэля и Якоба символизировал собой аутодафе[101]101
  Аутодафе – публичное сожжение еретиков и еретических сочинений по приговорам католической инквизиции в Средние века.


[Закрыть]. Тем самым убийца указывал на День Праха. Но почему?

– Мам, а мы куда едем? – спросила одна из девочек, сидевших сзади.

– Навестить Жана.

Девочки весело загалдели – мало того что их избавили от школьных уроков, так еще и эта таинственная прогулка, вот здорово!

– Кто это – Жан? – спросила Ивана.

Рашель не отрывала глаз от дороги, которая теперь превратилась в узенькую грязную тропинку, усеянную рытвинами и багровыми лужами.

– Их брат, – коротко ответила она.

– Сколько же ему лет?

– Семь.

– И… где он?

– У других! – воскликнули девочки полурадостно-полуиспуганно, как дети, сообщающие какую-то тайну.

– У других? – переспросила Ивана, взглянув на них в зеркало заднего вида.

Девочки захихикали, но Рашель тут же обернулась и метнула на них такой яростный взгляд, что они мигом притихли.

– А кто это – другие? – настаивала Ивана.

– Потерпи, скоро узнаешь.

58

Вдали на равнине показались два длинных здания, соединенных под прямым углом. Эти кирпичные строения, крытые черепицей, ничем не походили на деревянные домики Посланников. Плотно сомкнутые оконные ставни придавали всему этому ансамблю еще более затворнический вид. Ивана, неизвестно почему, вспомнила сказку про трех поросят и кирпичный домик самого дальновидного из них.

– Поставь машину вон там, – приказала Рашель.

Свернув на стоянку, Ивана заметила нечто странное: там не было ни обычных грузовиков, ни сельскохозяйственных комбайнов, разрешенных правилами «Ordnung» и «Gelassenheit»[102]102
  «Ordnung» (порядок») и «Gelassenheit» (здесь: душевное спокойствие, повиновение, готовность подчиниться воле Божьей) (нем.) – правила жизни амишей (протестантских старообрядцев).


[Закрыть]. Только какие-то машины непонятного назначения, напоминавшие «скорую помощь» или фургоны для поставок.

Выйдя, Ивана молча зашагала следом за Рашель; девочки шли впереди, держась за руки и весело подпрыгивая. Первым сюрпризом для Иваны стала входная дверь: скользящая по желобу прочная перегородка из закаленного металла была снабжена цифровым кодом и выглядела довольно-таки странно в этой Обители, решительно отвергавшей все технические новинки.

Рашель уверенно набрала код. В эту минуту она уже не казалась невинной овечкой, отрезанной от внешнего мира, или потрясенной вдовой. Четкие движения и решительный взгляд выдавали в ней современную женщину, знакомую с любой технологией.

Дверь отъехала вбок; внутри обнаружился просторный вестибюль, залитый ослепительным светом и обставленный скамейками. Девочки, явно знакомые с этим местом, стали разуваться. Ивана начала понимать: яркие лампы на потолке, белые стены, безукоризненно чистый пол, а главное, запахи – здесь пахло моющими средствами и лекарствами – ясно говорили о том, что это больница.

– Сними обувь и надень вот это. И вот это.

Рашель указала ей на шлепанцы и голубой бумажный халат. Ивана кое-как переоделась, стараясь не перепутать шлепанцы, левый с правым, и разобраться с завязками халата. У нее шла кругом голова. Этот переход из одного мира в другой оказался слишком резким, слишком быстрым, а главное, совершенно необъяснимым… Семейство Кёниг, мать и дочери, уже было готово пройти в коридор, куда вела двойная застекленная дверь. Еще один код. Ослепительный свет, заливавший стены и пол, создавал иллюзию невесомости; казалось, пол и потолок в любой момент могут поменяться местами, не вызвав ни малейшей пертурбации. Но больше всего Ивану угнетала царившая здесь мертвая тишина. После многих дней, проведенных на природе, в шумном, поющем окружении, это полное отсутствие звуков почти болезненно действовало на барабанные перепонки. Хуже того, к нему примешивался какой-то еле слышный шелест. Видимо, в этом стерилизованном, герметичном помещении постоянно очищался воздух, чтобы не пропустить сюда ни одной пылинки, ни одной опасной бациллы.

С каждым шагом Ивана все яснее осознавала масштабы лжи, с которой она столкнулась в Обители, а главное, в Диоцезе, – лжи анабаптистов, кичившихся тем, что они якобы остановили время, сохранили старинное искусство виноградарства, а на самом деле обустроили тут, у себя, такое футуристическое пространство.

Новая двойная дверь, новый кодовый замок.

Эта палата выглядела просторной, как Хранилище, но ее стены были покрыты рыхлой светлой обивкой, а пол выстлан мягким линолеумом. С потолка лился все такой же яркий свет, правда здесь уже не такой слепящий. На полу валялись игрушки. Вдоль стен стояли кровати, переносные капельницы, аптечные шкафчики. Вся мебель была эргономичной, приспособленной для инвалидов.

И повсюду, куда ни глянь, дети.

Сидящие на полу или в инвалидных креслах, лежащие в кроватках на колесиках. И все, как один, бесформенные, изуродованные. Их было около тридцати, – казалось, они существуют вне времени, за пределами человеческого сознания. Одни бессмысленно пялились в пространство, другие, напротив, были как-то странно сосредоточены, неизвестно на чем, или беспорядочно жестикулировали под влиянием непонятного возбуждения, как разлаженные механические игрушки.

Ивана, всегда болезненно чувствительная ко всему, что касалось детей, заставила себя смотреть на них с предельной сосредоточенностью, словно изучая вещественные доказательства. Почти треть маленьких пациентов демонстрировала признаки синдрома Дауна: ненормально большие, круглые головы, широко расставленные глаза, приплюснутые носы. Другие отличались еще более тяжкими деформациями – заостренной формой черепа, проваленным носом, кривыми зубами, жуткими, выпученными глазами, казалось грозившими вот-вот выпасть из орбит.

Ивана плакала, сама того не замечая, нежными, теплыми, медленными слезами. Она ясно угадывала в этих несчастных созданиях ту душевную чистоту, которую до сих пор ошибочно приписывала всем Посланникам. А оказалось, что единственные невинные существа в Диоцезе – эти малыши. Но на них было страшно смотреть. Все они носили белые халатики (из грубого полотна, как одежда взрослых в Обители) и походили на заблудившихся призраков, что обитают в этом пространстве, даже не понимая, где находятся.

– Жан!

Девочки углядели в одной из кроваток своего брата. Это был болезненно худой мальчик с огромной, тяжелой головой, лежавшей подбородком на груди.

При виде этого существа на ум невольно приходили рептилии. Глаза навыкате, приплюснутый, почти незаметный нос, вздутые губы. Все эти черты, размытые, растянутые, словно отлитые из каучука, придавали ему сходство с игуаной, улыбавшейся навеки застывшей улыбкой.

Девочки набросились на неподвижного брата и стали его тормошить, явно нечувствительные к его уродству. Они целовали и гладили мальчика, прыгали на его постели, и медсестры, также облаченные в белые халаты, позволяли им резвиться около него.

Видно было, что здесь такие болезни не считаются ни проклятием, ни даже проблемой, – их принимали как данность, как проявление Божьей воли, которую следовало уважать и восхвалять. Иване вспомнилось изречение из Евангелия, очень подходившее к данной ситуации: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!»[103]103
  Мф. 5: 3.


[Закрыть]

Она не смела подойти к Жану и его сестричкам. Любая аномалия, в чем бы она ни выражалась, всегда угнетала девушку, и теперь она была неспособна сделать хоть что-нибудь, из страха нарушить эту атмосферу гармонии, которая, как ни посмотри, царила здесь, среди этих несчастных.

– Ну, теперь понимаешь? – спросила Рашель, подойдя к девушке.

– Пока не очень… нет.

– Тогда пошли, я тебе объясню.

59

– Ты знаешь, что такое изолят?

– Группа людей, живущая отдельно, с повышенным уровнем кровного родства, так?

– Вот именно. То есть люди, подобные нам.

Обе женщины сидели в коридорчике, уставленном скамьями, как в любом зале для посетителей любой больницы.

– Вот уже четыре века мы воспроизводим потомство исключительно внутри нашей общины…

Анабаптистка сидела, сложив руки на коленях и обернувшись к Иване. Она говорила назидательным, терпеливым тоном, словно обращалась к умственно неполноценной. С учетом того, где они находились, это выглядело довольно странно.

– …что означает следующее: за многие поколения, в результате таких близких генетических союзов, мы все приходимся друг другу братьями и сестрами.

С этими словами Рашель приподняла рукав и показала свое родимое пятно:

– Мы все носим такое. Это наш знак. Божий знак.

– И что из этого следует? – сухо спросила Ивана.

– Плохие гены должны развиваться и погибать, скажем так, в изоляции, чтобы среди избранных было больше людей со здоровой кровью. Вспомни, что говорится в Евангелии от святого Матфея: «Доброе семя – это сыны Царствия, а плевелы – сыны лукавого»[104]104
  Мф. 13: 38.


[Закрыть].

– Иными словами, эти детишки считаются плевелами?

– Вовсе нет. Это наши братья и сестры, наши дети. Мы обязаны холить и лелеять их. Но Господь избрал для них иную стезю.

Рашель не выказывала ни печали, ни смирения, ею руководило какое-то вдохновенное чувство, кажется непостижимое даже для нее самой.

– Якоб говорил, что они – это та цена, которую мы должны заплатить за свою чистоту.

– За вашу чистоту?

– Мы следуем своим путем, Ивана. И с каждым поколением становимся все чище и чище, все больше отдаляемся от других людей.

Рашель закрыла глаза, и Иване стало страшно: вдруг эта женщина сейчас впадет в транс или забьется в припадке падучей.

– «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них…»[105]105
  Мф. 6: 28–29.


[Закрыть]

Рашель закрыла глаза. Экстаз окрашивал ее веки багрянцем.

– Скоро мы сольемся в единое существо, понимаешь ли ты это? – Слова с дрожью вырывались из ее губ. – В единое существо, создание Божье, всецело Ему преданное, с одной и той же, одинаковой хромосомой. Стать единым телом – вот наша самая прекрасная молитва, слышишь, Ивана?

Во время допросов Иване уже случалось наблюдать отклонения такого рода, когда подозреваемый полностью «съезжает с катушек». В этих случаях нужно было задавать конкретные вопросы:

– Вы финансируете эту больницу с помощью доходов от вина?

– Да.

– А здешние врачи – кто они такие?

– Ты что, собираешь материал для своей статьи? Может, будешь записывать?

Ивана растерялась, не зная, что ответить, – разве что выдать ей сразу: «Я не журналистка, я работаю в полиции, моя милая, и хотя мне пока неизвестно, как оценят ваши художества в суде, но мы уж постараемся упрятать вас всех за решетку на много лет!»

Однако Рашель не дала ей времени, чтобы сформулировать более взвешенный ответ.

– Следуй за мной! – приказала она, встав с места. – Наше посещение еще не окончено.

И они направились к двери в конце коридора, под шарканье своих шлепанцев и шуршание бумажных халатов.

Ивана чувствовала на ходу толчки мобильника у себя в кармане. Известить Ньемана… Но анабаптистка уже набрала очередной код, открыла новую дверь, откуда хлынул ослепительный белый свет, еще более яркий, чем прежний, и втолкнула Ивану в комнату. Девушке понадобилось несколько секунд, чтобы освоиться, и она увидела просторное, около двадцати метров, помещение, битком набитое пузырьками с лекарствами, ретортами, банками и прочими сосудами с чем-то, что лучше было не рассматривать.

Рашель обернулась к ней, скрестив руки на груди, и зло спросила:

– Значит, ты за этим сюда пожаловала?

Ивана заслонила глаза ладонью от слепящего света, в котором Рашель была почти неразличима.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сюда явилась, чтобы найти убийцу Самуэля и Якоба, так?

Ивана попыталась ответить, но ее сухой, распухший язык словно прилип к небу. Наконец ей удалось выговорить:

– О чем… о чем ты… говоришь?

Внезапно откуда-то вынырнули двое мужчин и, схватив ее за руки, буквально пригвоздили к полу. Ивана почувствовала, как обмякло ее тело.

– Ты что, вообразила, будто я повелась на твое вранье? – продолжала Рашель. – Сезонница… Журналистка… Бедная дурочка! Да у тебя на лбу написано, что ты из полиции!

Свет становился все более слепящим, и его вспышки терзали глаза девушки, словно острые осколки.

– Марсель тоже не верил в твои россказни, но он больше ничего о тебе не знал. А иначе заговорил бы.

– Это ты… ты его пытала?

– Какая разница, кто держит нож, мы все – одно целое.

– Вы все – просто фанатичные дегенераты! – взорвалась Ивана.

Рашель кивнула, и ее губы искривились в зловещей усмешке.

– Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, так не вмешивайтесь и вы в нашу. Зря вы взялись за нашу фреску – это была роковая ошибка.

– Почему? – выкрикнула Ивана.

– Наше призвание невидимо и должно таковым остаться.

Ивана попыталась вырваться из рук своих палачей. Но тщетно: их пальцы впились в ее плечи, как стальные клещи.

– Тогда зачем же Отто Ланц написал эти фрески?

Это был чистый блеф, но эффект превзошел все ее ожидания. Лицо Рашель еще сильнее исказилось от ненависти. Переступив порог больницы, она уже стала выглядеть на десять лет старше. А теперь казалось, будто кости лица выпирают из-под кожи, превращая ее нежную юную головку в мертвенно-желтый череп.

– Главное не то, что изображено, а то, что НЕ изображено. Но вам никогда не раскрыть нашу тайну.

Тут усмехнулась уже Ивана; она понимала, что для нее все кончено, сомневаться не приходилось. Зато Ньеман сможет распознать их гнусные козни. Он вырвет у них правду, как срывают скальп с головы врага.

И девушка сделала последнюю попытку спасти положение, воззвав к разуму этих людей.

– Главное – разоблачить убийцу, который лишает жизни ваших братьев, – сказала она, уже чуть спокойнее. – И для этого вам нужна помощь полиции. Мы ведем один и тот же бой.

– Нет, для этого нам никто не нужен. Мы сами найдем убийцу, можешь не сомневаться. Но все в свое время, а сейчас мы должны завершить сбор урожая и сделать приготовления ко Дню Праха.

Ивана исчерпала все свои аргументы. Ее мысли таяли в беспощадном, слепящем свете, а в душу заползал неодолимый страх.

Рашель сунула руку в карман своего передника.

– Ты не спросила меня, кто такие медсестры, которые ухаживают за детьми. Так вот, моя милая: это мы сами, по очереди, занимаемся ими. У всех нас медицинское образование.

Она держала в руке шприц, чья тонкая игла была почти невидима в сверкающем свете плафонов.

Ивана попыталась выкрикнуть хоть что-нибудь, но слова застряли у нее в горле.

– Мы сеем, мы собираем урожай. Но мы еще умеем и вырывать плевелы.

– Что это такое? – с трудом пролепетала девушка.

Рашель нажала на поршень, и на конце иглы сверкнула крошечная капелька.

– Сказано в Библии: «Всякий, кто воспротивится повелению Твоему и не послушается слов Твоих во всем, что Ты ни повелишь ему, будет предан смерти»[106]106
  Иис. Нав. 1: 18.


[Закрыть].

– ЧТО ЭТО ТАКОЕ?

Сверкающая капелька скользнула вниз по игле, и та вонзилась в сонную артерию Иваны.

III
Огонь

60

Ньеман приехал в Бразон, но не застал Козински в церкви Богоматери – тот уехал в Кольмар, чтобы участвовать в собрании Диоцеза. Майор снова сел за руль и снова опоздал: собрание уже кончилось, а кюре отправился в Герардмер[107]107
  Герардмер – небольшой курортный городок в районе Эльзаса.


[Закрыть], где должен был крестить ребенка в церкви Святого Варфоломея.

И Ньеман помчался туда. Он, конечно, мог просто позвонить священнику и переслать ему фотографии трупа Якоба, но ему хотелось увидеть своими глазами лицо Козински, когда предъявит ему буквы, вытатуированные на груди убитого. Иногда непосредственная реакция куда более красноречива, нежели долгие объяснения.

Церемония крещения уже началась, и прервать ее не было никакой возможности. Ньеман тихонько пробрался на свободное место, изображая скромного, сосредоточенного прихожанина.

Церковь Святого Варфоломея произвела на него гнетущее впечатление. Череда девяти бетонных арок напоминала туннель, пробитый в толще горы. В дальнем конце этого туннеля виднелось монументальное распятие из красной меди, со стилизованным Христом. При виде его Ньеману стало как-то не по себе: декор церквей всегда наводил на него хандру, но когда в их эстетику замешивался еще и современный стиль, это было совсем уж скверно.

Вообще-то, сейчас он сосредоточился на архитектуре, чтобы не думать о другом – о расследовании, об Иване. По дороге сюда он все же улучил момент и позвонил Стефани Деснос – с просьбой послать жандарма в мэрию. Он хотел досконально изучить генеалогию Посланников, узнать, кто есть кто, кто на ком женат, кто чей ребенок, и так далее… Даже если анабаптисты и мухлевали со своими документами гражданского состояния, из них все-таки можно было хоть что-то почерпнуть…

Он поручил ей также проверить их карты соцобеспечения. Правда, он с трудом представлял их с этими документами в руках, но в больницах, которые оказывали медицинскую помощь, всегда сохранялись истории болезней.

Генетика. Инцест. Больные. Все это было как-то связано между собой, но труднодоказуемо…

Жак Лакан[108]108
  Лакан Жак-Мари-Эмиль (1901–1981) – французский психоаналитик, философ, фрейдист, структуралист, постструктуралист и психиатр.


[Закрыть] утверждал, что Зигмунд Фрейд открыл не безвестный континент, а систему, позволяющую понять его язык. Иными словами, он был не Колумбом. Он был Шампольоном[109]109
  Шампольон Жан-Франсуа (1790–1832) – французский востоковед, основатель египтологии. Благодаря проведенной им расшифровке текста Розеттского камня в 1822 г. стало возможным чтение египетских иероглифов.


[Закрыть].

Ньеман очутился в таком же положении, столкнувшись с загадками этого дела. Ничто не позволяло ему анализировать отдельно взятые элементы: все они, как иероглифы, обретали какой-то смысл только рядом с остальными, притом расположенными каждый на своем законном месте. Вот только в настоящий момент Ньеман еще не отыскал свой Розеттский камень.

– Комиссар?

Ньеман вздрогнул. Церковь уже опустела, а перед ним стоял Козински в зеленой, расшитой золотом ризе. Оказывается, майор так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил конца церемонии.

– Что вы здесь делаете?

Ньеман встал. Он еще не вполне очнулся и чувствовал себя, как бомж, заснувший в углу нефа.

– Я хочу кое-что показать вам.

– По радио сообщили, что у вас еще один мертвец, это правда?

Ньеман вынул мобильник и нашел нужные снимки.

– Нет, только не здесь! – возразил Козински. – Церковь – святое место, а у меня сейчас начнется следующее крещение.

– Это ненадолго.

Священник бросил взгляд на открытые двери, где уже показалась очередная группа принаряженных прихожан, и направился вглубь церкви, в сторону алтаря, бросив:

– Идите за мной.

Он свернул направо и втолкнул Ньемана в исповедальню, отделанную черным деревом. Майор не стал садиться, чувствуя себя почти заключенным в этой тесной кабинке; священник, находившийся в другой ее половине, уже приподнял разделявшую их решетку.

– Ну, показывайте, что там у вас.

Майор колебался – он не входил в исповедальни как минимум лет сорок. Но это место было очень подходящим для интимных бесед.

– Поторопитесь.

Ньеман просунул в щель включенный мобильник. На первом фото было видно тело Якоба, лежащего на спине, – таким его обнаружила Ивана. На груди мертвеца были четко видны буквы MLK.

Первой реакцией священника была гримаса отвращения, обнажившая его розовые десны.

– Господи боже, это же Якоб!

– Вам что-нибудь говорят эти буквы?

– Конечно.

– Прямо вот так – «конечно»?

Этот возглас вырвался у него спонтанно и, неизвестно почему, смутил священника. Козински отодвинулся от решетки, его лицо ушло в тень; скамья, на которой он сидел, жалобно скрипнула. В исповедальне пахло сырым деревом и мебельным воском.

– Они являются начальными буквами слов, взятых из западносемитского языка и означающих: «Царить, быть царем», – объяснил церковник. – Поскольку в этом языке гласные на письме не обозначаются и у нас нет контекста, больше мне сказать нечего, но a priori можно предположить, что речь идет о «короле», на иврите – melek; это обозначает также некое божество.

– Какое именно?

– Понятия не имею.

– Это все, что вы можете сказать?

– Э-э-э… да.

– А как вы думаете, есть ли связь между этими буквами и фресками, которые я вам вчера показал?

– Точно сказать не могу. Я повторяю: эти буквы могут служить аллюзией на какой-то эпизод из Ветхого Завета.

– Один из тех, что изображены на сводах часовни?

– Нет… Не совсем… Я ведь не специалист по семитским языкам.

– А вы можете с кем-нибудь проконсультироваться?

– Э-э-э… да, конечно.

Козински вытер пот со лба. В исповедальне было холодно, но сейчас его словно жаром обдало. Не будет он доискиваться до сути, и Ньеман это понимал. А если и будет, то лишь для того, чтобы оповестить свое начальство, но уж никак не полицию.

Однако теперь священник пошел в атаку на майора; их лица озарял только голубоватый свет, исходивший от экрана мобильника.

– Что же это творится в нашей долине? У вас есть хоть какой-то след?

Ньеман не ответил. Он смутно чувствовал, что Козински сказал правду. Майор не знал, во что все это выльется, но три загадочные буквы почему-то пробуждали в нем былые детские страхи. Перед чем? Перед бедствиями Ветхого Завета? Перед гневом Божьим? Перед тем, что Ивана называла Das Biest?

Внезапно Ньеман почувствовал жалость к Козински. В конце концов, он не имел никакого права вовлекать беднягу-священника в свои кошмарные дела. Вот приедет Аперги, и уж он-то стойко выдержит этот шок.

Во-первых, потому, что давно уже свыкся с адом.

А во-вторых, потому, что был должником Ньемана.

– Ладно, отец мой, я вам позвоню, – сказал майор, взял свой мобильник и с облегченным вздохом покинул исповедальню. Ему казалось, что он вырвался из клетки, подобной тем, в которых «чернорожие» углекопы спускаются в свои шахты.