Текст книги "День Праха"

24

Это был конец света. Или, как минимум, его предвестие.

Когда жандармы ворвались на виноградник, с оружием в руках, Ивана сначала ничего не поняла. Господи боже мой, что это затеял Ньеман?! Они же договорились внедриться в ряды этого сообщества тайком, незаметно, чтобы исподволь собрать нужную информацию! И вот теперь он отправил сюда целую армию, нарушив главное – неприкосновенность владений Посланников, натравив на них штурмовиков, вооруженных автоматами.

По иронии судьбы, несчастье разразилось на исходе рабочего дня. Поблекший небосклон, золотистый виноградник, черно-белые фигуры сборщиков, чистых сердцем. И вдруг это вторжение батальона жандармов в синих мундирах (ни дать ни взять навозные мухи!), рыскающих между рядами лоз и требующих у сезонников ни больше ни меньше их документы.

Этой операцией руководила пухленькая красотка в анораке и форменной каскетке с кокардой (граната с языками пламени). Судя по статям, дамочка должна была приглянуться Ньеману. Но почему здесь нет его самого? Если уж задумал такую гнусную операцию, так и проводи ее лично!

Тем временем жандармы уже сажали в машину нескольких исполнителей фламенко. На них не надели наручники, – видимо, потому, что цыгане не оказывали сопротивления. Увидев, как поблескивают в сумерках «рожки́» – так жандармы прозвали свои штурмовые автоматы, – Ивана бросила взгляд направо, туда, где находились Посланники. Но те исчезли.

Выйдя из своего ряда, девушка стала пробираться в их зону, решив посмотреть, что там происходит. Оказывается, анабаптисты стояли на коленях, скрытые лозами. Склонив головы и закрыв глаза, они молились. Молили Бога оградить их от жестокости мирян – а заодно и от их глупости.

А жандармы тем временем взялись уже за четвертого цыгана. Ивана хорошо изучила Ньемана и знала, что ему несвойственно хватать всех без разбора, лишь бы доказать свое усердие. Нет. Видимо, он нашел какие-то улики, позволявшие ему обвинить сезонника цыганского происхождения.

– Что это за хрень, а?

Ивана обернулась: позади стоял Марсель с мертвенно-бледным лицом, в съехавшей набок шляпе. Он пригибался, словно хотел спрятаться за листвой.

Ивана сразу все поняла.

– У тебя была судимость?

– Нет, дело не в этом.

– А в чем?

Марсель поколебался, прежде чем ответить:

– Я не француз.

Ивана повидала на своем веку, в обеих своих ипостасях – и бродяжки, и лейтенанта полиции, – сотни таких бедолаг. Сотни людей, оказавшихся за бортом, без документов, без всяких надежд на будущее, живущих одним сегодняшним днем.

– Так кто же ты? – спросила она, стараясь подавить привычные инквизиторские нотки в своем голосе.

– Я из Монтенегро[51]51
  Монтенегро (букв. Черная гора) – «итальянизированное» название Черногории.


[Закрыть].

– А я из Хорватии.

Она бросила эти слова не раздумывая и задним числом спохватилась: уж не случалось ли двум этим странам воевать между собой в девяностые годы?

Марсель просиял:

– Значит, у тебя тоже нет документов?

Она не ответила; ее внимание снова привлекли жандармы, которые заталкивали цыган в свой фургон.

– Так ты нелегалка или как?

Ивана усмехнулась:

– Мои документы всегда были в порядке.

– Так ты француженка или хорватка?

– Я же тебе сказала: журналистка.

– Да, но какая – хорватская?

Анабаптисты наконец-то пришли в себя. Теперь они явно пытались столковаться с синими мундирами. Они говорили с ними вполне миролюбиво, но во взглядах, устремленных на оружие жандармов, читался безумный страх. Их землю обрекли на поругание.

– Успокойся, – шепнула Ивана, помолчав. – Тебя нет в их списке.

– В каком еще списке?

– В списке подозреваемых.

– Подозреваемых… в чем?

– В убийстве Самуэля.

– Выходит, это было… убийство?

Ивана наконец взглянула на него. На испитом, морщинистом лице Марселя теперь проглянуло что-то похожее на облегчение.

– Вот, смотри, – сказала она, взяв его за плечо и повернув к жандармам. – Они уже взяли, кого хотели. И сейчас уедут.

– Но что же все это значит?

– Это значит, что настоящая заваруха только начинается. А виноград может и подождать.

25

Люди снова взялись за работу. Но все у них валилось из рук – даже анабаптисты и те выглядели растерянными. Что делать – вернуться в Диоцез и молиться? Организовать кризисный комитет в дальнем углу амбара? Ждать приказа? Но от кого? Ивана среза́ла грозди в своем ряду, чувствуя себя вдвойне виноватой. Во-первых, в своей принадлежности к банде агрессоров. Ведь даже переодевшись богомолкой, она оставалась не кем иным, как лейтенантом полиции, из тех, кто не побоялся унизить или запугать беззащитных христиан. Второй ее виной было как раз это тайное проникновение в их среду. Мало того что она работала в полиции, она была еще и предательницей. Гнусной шпионкой, чья миссия держалась на самозванстве и лжи.

После каждой срезанной кисти винограда, которую Ивана бросала в корзину, она шепотом награждала себя каким-нибудь ругательством.

Вскоре сборщики начали готовиться к уходу и потянулись через виноградник к дороге, где их ожидали грузовики. Уже порядком стемнело, и людям не терпелось покончить с работой и «сложить оружие», чтобы не умереть от отчаяния в холодном ночном мраке.

– Ты в порядке?

Это подошла Рашель. Ивана инстинктивно опять состроила унылую мину, свойственную несчастной сезоннице.

– Что это тут происходит? – боязливо спросила она.

– Идем-ка со мной, – сказал Рашель, взяла ее за руку и повела навстречу остальным, удаляясь от стоянки грузовиков. Обогнув один из виноградных участков, они вышли на главную дорогу, ведущую к лагерю сезонников.

Пройдя еще триста – четыреста метров, Рашель свернула вправо, на узкую тропинку, заваленную сухой листвой, где их шаги звучали как шорох скомканной бумаги. По обе стороны этой дорожки пейзаж уже тонул во мраке, словно корабль в темных волнах.

– Тебе не стоит паниковать из-за того, что сегодня случилось, – тихо сказала ей Рашель своим певучим голосом.

– А ты уверена?

Женщины углубились в подлесок. И тут Ивана осознала, что дрожит так же сильно, как листья на окружающих деревьях, – настолько прочно она вошла в образ перепуганной работницы.

– Мы ведь привыкли к репрессиям, – сказала Рашель.

Вот тут она сильно преувеличила – сейчас речь шла всего лишь о коротком рейде жандармов, не более.

– Такова наша судьба, – продолжала Рашель, не замедляя шага. – В семнадцатом веке Посланников сжигали на кострах, набив им перед этим рты порохом, чтобы взорвалась голова. Потом начались другие административные, экономические и религиозные преследования. Миряне смотрят на нас как на легкую добычу – ведь мы не сопротивляемся, позволяем делать с собой все, что угодно…

Они вышли из леса к небольшой низине, похожей на высохший пруд. В глубине этой впадины, притулившись к склону, стоял какой-то дом – то ли ферма, то ли амбар.

Женщины начали спускаться к нему. Рашель по-прежнему держала Ивану за руку, почти таща ее за собой. Девушка видела ее затылок, ее молитвенный чепец, ее плечо. Она различала в тишине дыхание анабаптистки, легкое, как у птички; от ее тела веяло ароматом скошенной люцерны.

Они подошли к зданию. Это было древнее сооружение из почерневшего дерева, местами отливающего красным, словно его опаленные доски проржавели, как железо.

– Что там внутри?

– Трактора, машины.

Но там были еще и птицы.

Появление людей вспугнуло целую стаю пернатых, и они шумно взлетели к потолочным балкам; Ивана так и не смогла разглядеть их как следует. Испуганно бьющиеся крылья мелькали в темно-синей мгле, сочившейся в щели между рассохшейся дранкой кровли.

– Садись, – скомандовала Рашель, указав на лавку светлого дерева.

Она говорила, как маленькая девочка, которой не терпится открыть какой-то секрет своей лучшей подружке. Ивана покорно села, все больше и больше теряясь в догадках. Ей понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте и разглядеть сельскохозяйственные машины в углу. И кажется, там стояла еще и фисгармония. Остальная часть помещения пустовала. Холодный воздух был пропитан едким запахом птичьего помета. А пол выглядел так, словно его сделали из затвердевшего пепла.

Ивана перевела взгляд на Рашель, которая, стоя в углу, качала воду ручным насосом, наполняя цинковый таз. Эта женщина, хлопотавшая в древней лачуге, была подлинным воплощением веры и долга, flawless[52]52
  Здесь: бриллиант чистой воды (англ.).


[Закрыть], как выражаются огранщики алмазов. Если Ивана казалась ряженой в своем нелепом платье, то на Рашель оно выглядело как вторая кожа.

– Разувайся, – приказала она Иване, подойдя к ней с полным тазом.

– Что?

– Снимай обувку.

Ивана догадалась, что ее ждет, и невольно съежилась. Ее смущал не сам этот ритуал, о значении которого она догадывалась, а совсем другая, куда более прозаическая причина: она весь день проходила в своих ботинках, и у нее распухли и горели ноги. Как можно было позволить Рашель совершить это омовение?! Но та уже развязывала шнурки ее ботинок. Ивана откинулась назад, вцепившись в скамью, словно боялась съехать со слишком крутого склона. Анабаптистка стащила с нее ботинки, затем носки, не обращая внимания на вонь обувной кожи и насквозь пропотевшей шерсти. Не успела Ивана и слова сказать, как Рашель уже погрузила ее ноги в воду. Едва миновал шок от холода, девушка почувствовала, как пальцы анабаптистки бережно массируют ей ступни.

У Иваны помутилось сознание: сперва ей почудилось, будто ноги растворяются в воде, становясь жидкими и прозрачными. Затем это же ощущение распространилось до самых бедер, а дальше и все тело словно превратилось в водянистую текучую субстанцию, в поток, в журчание, став невесомым, отринув земное притяжение.

У нее вырвался вздох – почти сексуальный, изошедший из горла помимо воли; опустив глаза, она увидела светлый затылок Рашель, склонившейся над тазом, и ее руки, обнаженные до локтей (она засучила рукава), – на левой темнело странное родимое пятно, нечто вроде изогнутой ящерицы.

Ивана уже не дышала, словно в момент апноэ[53]53
  Апноэ – остановка, задержка дыхания.


[Закрыть], и в то же время «тащилась», как прежде, когда сидела на игле. Это воспоминание обжигало ее стыдом, но ощущение было именно таким. Забалдеть или, как сейчас говорят, словить кайф… Его величество героин…

Ивана закрыла глаза и попыталась сконцентрироваться на сути этого ритуального омовения. Но ничего не вышло. Ей помнились – правда очень смутно – уроки катехизиса и то, как Христос перед Тайной вечерей омыл ноги своих апостолов, но на этом все и обрывалось.

– «Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет; а кто унижает себя, тот возвысится»[54]54
  Мф. 23: 12.


[Закрыть], – прошептала Рашель. – Так сказано в Евангелии от Матфея.

– Я знаю, – солгала Ивана. – Но почему ты унижаешь себя передо мной?

Рашель по-прежнему держала руки в воде, массируя кончиками указательного и среднего пальцев мелкие косточки стоп Иваны, а большими разминая сухожилия.

– Потому что ты моя подруга. И еще потому, что я должна стереть то смятение, что поселилось в твоей душе, залечить ту рану, которую разбередили в тебе жандармы…

Ивана опять съежилась, уловив в этих словах намек на свою двойную игру.

– Ты уверена, что ни в чем не хочешь мне признаться? – продолжала Рашель.

Так вот в чем дело! Анабаптистка хотела вытянуть из нее правду. И весь этот цирк был попросту коварным средством заставить ее говорить.

Ивана прикусила губу, чтобы сдержать рвущиеся из горла слова. Иначе она разразилась бы непечатной бранью. А Рашель продолжала массировать ей ноги, словно хотела сломить ее волю к сопротивлению.

И девушка испугалась, что сейчас выдаст ей всю правду – и о своей сыщицкой работе, и о полицейском расследовании, и о самозванстве, даже о том, что притворилась журналисткой.

– В тринадцать лет я родила сына, – выдохнула она.

Рашель бережно вынула левую ногу Иваны из таза и старательно обтерла ее своим фартуком. Потом ответила:

– А я родила первого ребенка в четырнадцать лет.

– Я своего никогда не воспитывала. Бросила его. Он рос в приютах, потом в приемных семьях.

– Разве в то время ты могла воспитывать его сама?

– Нет.

– Значит, незачем об этом сожалеть.

– Легко сказать. Ты-то живешь среди своих. Твоя мать, твои сестры и кузины – все они, наверно, помогали тебе растить детей.

– Именно это я и говорю: тебе не в чем себя упрекнуть.

Чем больше сочувствия проявляла Рашель, тем сильнее разгоралась злость Иваны. Ей хотелось вскочить и выплеснуть всю правду в лицо анабаптистке, с ее распрекрасным сочувствием. А та продолжала:

– В первом послании сказано: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей»[55]55
  1 Ин. 2: 15.


[Закрыть]. Ты должна сначала очиститься от всякого чувства и принять в себя Господа. И тогда все будет для тебя легко. В мирской жизни вы слишком любите себя, вы…

Ивана вырвала у нее из рук свои носки и, согнувшись, яростным движением натянула их на ноги.

Но Рашель как будто не заметила этого нетерпеливого движения.

– Мы запрещаем себе судить других. В Священном Писании…

– Ты меня достала своим Господом и проповедями! – взорвалась Ивана. Она кое-как зашнуровала ботинки и, вскочив со скамьи, кинулась к двери, которую открыла с невероятным усилием: так у нее разболелась порезанная рука.

Когда она наконец выбралась наружу, ледяной ветер подействовал на нее как дефибриллятор.

Девушка пустилась бежать в темноте. Ей нужно было найти дуб, у подножия которого она закопала свой мобильник, и позвонить Ньеману. Нужно было снова вернуться к своей реальной работе, черт бы подрал все остальное! А не изображать плаксивую страдалицу, которая позволяет чужим рукам щекотать себе ноги.

26

– Это еще что такое?

Несколько цыган, стоявших в стеклянном боксе, бросали на Ньемана боязливые и вместе с тем ненавидящие взгляды.

– Сезонники, у которых есть судимость, – коротко объяснила Деснос.

– Мать вашу!.. – Единственные сборщики винограда, имевшие дело с полицией или с жандармерией, оказались цыганами! Теперь его уж точно обвинят в расизме или в дискриминации иммигрантов. Он прекрасно обошелся бы без этого. Деснос, которая, похоже, втайне наслаждалась этой ситуацией, добавила сладеньким тоном:

– Кроме того, сюда, на пост, несколько раз звонил прокурор, он пытался соединиться с вами. Сказал, что по мобильнику вы не отвечаете.

Ньеман притворился глухим… Он разглядывал цыган. Их зрачки блестели в темноте, напоминая майору об одном из его детских суеверий: будто бы цыгане обладали сумеречным зрением.

– Ты их допросила?

– Я думала, вы захотите сделать это лично.

Она откровенно потешалась над ним. Даже если это дело сводилось только к церковному грабежу, цыгане такими делами не занимались. Майор никак не мог представить себе, что они способны вскарабкаться на леса и отколоть кусок свода, – а собственно, какой кусок? И кто из них мог знать, что скрывается под более поздними фресками?

Деснос протянула ему список «подозреваемых». Карло Урсан, 1993 года рождения, привлекался за сутенерство, условно-досрочное освобождение. Тони Геребенек, 1998 года рождения, осужден за вандализм и насильственные действия, освобожден в 2017-м. Кристиан Теодосиу, осужден за мошенничество и кражу с прилавка магазина, с отсрочкой исполнения приговора. Николае Ланга, осужден за воровство с отягчающими обстоятельствами, провел два года в центральной тюрьме Энзисхайма[56]56
  Центральная тюрьма Энзисхайм расположена в одноименной коммуне департамента Верхний Рейн.


[Закрыть]. Зухир Ифрим – в настоящее время условное освобождение…

– Вели своим парням допросить их, – сухо приказал он. – Пусть выяснят, где они находились в указанное время и есть ли у них алиби.

Сам он не верил в их виновность, но светящиеся пятна «Bluestar» так и плясали у него перед глазами. Они почему-то ассоциировались в его воображении с блестевшими зрачками этих проходимцев. В часовне произошла драка. И окончилась она смертью человека. Не исключено, что эти мелкие жулики имели к ней какое-то отношение.

– И еще проверь, не является ли камень во рту мертвеца частью какого-нибудь цыганского ритуала.

– Что?!

Ньеман искоса глянул на нее:

– А почему бы и нет?

– Слушаюсь, комиссар.

Майор почувствовал вибрацию своего смартфона и бросил взгляд на экран. Звонил Шницлер. Значит, на сей раз он здорово влип.

– Алло?

Майор прошел по коридору и пересек приемную жандармерии.

– Пьер? – спросил звонивший. – Что за бардак ты там развел?

Ньеман даже не успел ответить.

– Меня тут засыпали жалобами!

– Кто ж это?

– Не валяй дурака. Я, кажется, тебе ясно сказал: действуй помягче.

– Это убийство, Филипп. Без всякого сомнения. Так что мягкость отменяется.

Толкнув плечом входную дверь, он вышел наружу. На стоянке царила тьма, непроницаемая, как вязкая смола…

– И у тебя есть доказательства? – спросил Шницлер после короткой паузы.

– Пока только предположения, но очень убедительные.

– Если ты отразишь это в рапорте, можно выиграть время.

– Моя помощница этим уже занимается.

– Какая еще помощница? Я думал, ты работаешь один.

– Я имею в виду местную жандармерию. Они дали мне в напарники капитана, женщину.

Прокурор сбавил тон:

– Да, верно, я и забыл. Ладно. Так что произошло, как ты думаешь?

Ньеман коротко изложил ему свои предположения. Кража произведения искусства. Драка. Неумышленное убийство. О камне он умолчал: Шницлер не любил сложные версии.

– А свод?

– Либо он просто не выдержал тряски лесов, либо вор сознательно его обрушил, чтобы замаскировать свое преступление.

– Н-да, плохо дело…

Шницлер был сильно озабочен. Он всегда тяготел к покою.

– Подозреваемые у тебя есть?

– Мы разыскиваем грабителей церквей. Кроме того, я изучаю досье сезонников. Они тут, на месте, и я…

– Да, кстати, что это за облава на цыган? – прервал его прокурор.

– Ну вот, сразу громкие слова.

– Ты что-нибудь имеешь против них?

– У них у всех судимости.

– Ну и что?

Ньеман вспомнил арестованных, собранных в застекленном боксе. Он ломал голову, стараясь подыскать солидные аргументы в свою пользу. Но все, что он мог сказать, было зыбко, точно призрачный ореол света вокруг фонарей.

– Мне звонили Посланники, – продолжал Шницлер.

– Вот как – теперь они даже пользуются телефонами?

– Только один из них, и притом не самый сговорчивый.

– Кто такой?

– Якоб. Он возмущен тем, что вы посмели ворваться на территорию Обители с оружием в руках. Ты хоть соображаешь, что это для них значит?!

– Я расследую преступление, а это не загородная прогулка.

Шницлер возмущенно запыхтел:

– Ты представляешь, как на это отреагирует пресса?

– Ну, пока никто ничего не знает.

– Не забывай, что ты в провинции, милый мой! И родные твоих подозреваемых наверняка уже оповестили ассоциации, которые их опекают, а у тамошних жандармов наверняка есть близкие, которые, вполне вероятно, работают в местных средствах массовой информации. И завтра утром они раструбят о твоей акции по всему Верхнему Рейну!

Ньеман начал мерзнуть. Он уже не чувствовал пальцев, и его лицо задубело на холоде. Этот разговор ни к чему не вел.

– Есть еще одна проблема, – продолжал прокурор, понизив голос.

– Как и у меня.

– Сбор винограда.

– Что ты имеешь в виду?

– Я в этом ничего не понимаю, но слышал, что его нужно собирать точно в срок, день в день, и в определенных климатических условиях.

– Ну и что?

– А то, что, если они облажаются с этим сбором по твоей милости, нам это будут припоминать все последующие десять лет.

– Филипп, ты поручил мне разгрести эту помойку. И теперь отступать уже поздно.

– Я все понимаю, но я ведь и тебя знаю как облупленного. Ну разыграй это дело low profile, черт подери! Втихую! Помягче!

Ньеману начинала надоедать роль козла отпущения при этом типе, который всю жизнь просиживал штаны в своем кабинете. Он уже было собрался отбрить его, как вдруг услышал сзади подозрительный шорох.

– Ладно, буду держать тебя в курсе, – торопливо сказал он и обернулся. Перед ним стоял Якоб со своей соломенной шляпой в руках, словно гном, выскочивший из детской сказки. Интересно, сколько времени он проторчал у него за спиной?

27

Ньеман расположился вместе с Посланником в зале собраний полицейского участка – тридцать квадратных метров, линолеумный пол, тусклые плафоны, школьные столы, поставленные буквой «п»… Безликая, но вполне доброжелательная атмосфера, типичная для французской администрации.

Якоб, присевший на краешек стула, со своей дурацкой шляпой на коленях, держался сейчас вполне спокойно. Комиссар приготовился было к скандалу, однако гном начал свою речь в самом что ни на есть мирном тоне.

– Мы удивлены… – вкрадчиво начал он.

Ньеман кивнул и дал ему высказаться. Ничего нового он не услышал: скандальный арест исключительно сезонников-цыган, вторжение в Обитель с огнестрельным оружием, риск запоздать со сбором винограда…

То же самое, что говорил и Шницлер, только теперь – елейным тоном. Но Ньеман все-таки предпочел бы звериный рык прокурора.

– Весьма сожалею, – ответил он. – Нам следовало вести себя повежливей…

Якоб закивал, явно довольный услышанным.

Но Ньеман еще не кончил.

– Однако, – продолжал он, – я должен вам напомнить, что вы не имеете права нарушать статьи уголовной юрисдикции нашего государства. Ваша Обитель, даже отличающаяся по духу и правилам от общепринятых норм, тем не менее находится на французской территории. В свете этого факта вы не можете пользоваться ни дипломатической неприкосновенностью, ни чем-либо иным в том же роде.

Он говорил, четко произнося каждый слог и намеренно прибегая к специальному жаргону Гражданского кодекса.

– Но послушайте, – возразил анабаптист (его щеки начали интенсивно багроветь), – в чем вы обвиняете этих рабочих?

Ньеман сокрушенно покачал головой, сделав вид, что заранее сожалеет:

– Ничего не могу вам сказать, но должен предупредить: Самуэль был убит.

– Что?!

Якоб умело разыграл изумление. Но майор был уверен, что гном полностью в курсе расследования. Он не мог сказать точно, кто его в это посвятил, но в одном был уверен: Посланники каким-то образом следят за его действиями извне…

– С чего вы это взяли?

– Еще раз повторяю вам, – ответил Ньеман, – что не имею права разглашать тайны следствия. Но вы должны понять, что в данной ситуации мы обязаны проверить все возможные версии.

– Неужели кто-то из этих людей мог совершить такое злодеяние?!

Ньеман совсем не собирался откровенничать с Якобом, но все же решил посвятить его в некоторые детали, чтобы умаслить.

– Мы предполагаем, что это была кража, – сообщил он. – Кража, которая плохо кончилась.

– Кража? – растерянно повторил гном. – Но… кража чего?

– Фрагмента свода.

– Но этот свод не имеет никакой художественной ценности!

– Я не так уж в этом убежден. Вам известно, что под верхним слоем фресок скрывался еще один, живописный?

Это был блеф чистой воды, но в схватке с таким коварным противником, как Якоб, годились любые средства.

– Кто вам сказал?! Насчет этой росписи ходили какие-то смутные слухи, но не было никаких доказательств.

– Тогда почему же вы запретили Максу Лехману сделать радиографию сводов?

– Да ничего мы ему не запрещали! Просто это не было включено в наши статьи расходов, вот и все.

– Значит, вам не хотелось узнать, что там под новой росписью?

– Ничего там нет. Бессмыслица какая-то.

Ньеман перегнулся через стол, опираясь на локти:

– А тогда зачем же вы скрыли обломки обрушенного свода?

– Мы ничего не скрывали!

– И где же они?

– В Диоцезе. Мы их сложили туда, пока не закончатся работы по укреплению свода.

– И я могу их увидеть?

– Разумеется. Нет проблем.

– Вы собрали все фрагменты?

– Ну… да.

– Все-все? Ничего не упустили? Ничего не было украдено?

– Комиссар…

– Майор.

– Хорошо, майор. Я не понимаю, о чем вы говорите, и, если позволите, должен заявить, что ваше расследование идет по ложному пути. Вы с самого начала занялись не тем, чем нужно: в нашей Обители нет места никаким актам насилия.

– Часовня Святого Амвросия не относится к вашей Обители.

– Но она принадлежит нам. Впрочем, я не это имею в виду. Ни один член нашего сообщества не может быть жертвой нападения.

– Почему?

– Мы не поддерживаем никаких контактов с внешним миром. У нас нет денег, и мы не представляем никакого интереса в глазах… вас всех. И вообще, почему вы так уверены, что Самуэль погиб не от обрушения кровли?

Майор смотрел на человечка, возмущенно ерзавшего на своем стуле. Этот карлик в его черном костюме с подтяжками, с его шляпой на коленях ужасно походил на сантона[57]57
  Сантон (фр. le santon) – фигурка святого (рождественское украшение, типичное в основном для Прованса, Франция).


[Закрыть] и выглядел здесь так же нелепо, как монах с тонзурой, в рясе и наплечнике смотрелся бы в клубе «техно».

Ньеман подумал: ему не помешает короткий сеанс электрошока. И в нескольких словах описал камень во рту погибшего. Якоб совсем уж изумленно вытаращил глаза: судя по всему, он этого не знал.

– Вам это ни о чем не говорит? – настойчиво спросил Ньеман.

– Э-э-э… нет.

– Может быть, это ритуал, связанный с вашей верой?

– Наверняка нет. Вы путаете религию с суеверием.

Он произнес последнее слово с явным отвращением: он был глубоко шокирован. Но Ньеман искренне не понимал, почему преломить хлеб или смазать лоб елеем лучше, чем запихать камень в рот трупа. Недаром же кто-то – он уже не помнил, кто именно, – сказал: «Если вы сидите в театре и все верят в то, что происходит на сцене, значит вы находитесь в церкви».

Впрочем, Якоб тут же завел новую речь – о жизни его общины, основанной на Библии и правилах, разработанных первыми анабаптистами.

И снова этот деревянный язык – из того дерева, которое идет на распятия и ясли.

Ньеман много кого повидал на своем веку. И лжецов, и обманщиков, и мифоманов, притом не одну сотню. Он знал, чувствовал, что Якоб лжет, но никак не мог разгадать причину.

– Когда вы намерены освободить наших сезонников? – спросил наконец святоша.

– Это решит следствие.

– Но я ведь специально указал господину прокурору на то, что…

– …что урожай не должен пострадать. Я вас понял.

Якоб встал и наградил его приторной улыбкой. Как будто он собирался вернуться на свое место в витрине рождественских сантонов.

– Время не терпит, – сказал он извиняющимся тоном.

Ньеман проводил его до порога жандармерии и посмотрел ему вслед со снисходительной усмешкой, какой провожают доброго старого шута.

Возможно, в часовне Святого Амвросия действительно произошла кража. Возможно, ее целью были скрытые фрески…

Но Якоб не имел к этому никакого отношения.

Зато последующее ритуальное действо было явно адресовано ему и другим Посланникам.

Мобильник Ньемана завибрировал в кармане с синхронностью, которая понравилась бы Карлу Густаву Юнгу[58]58
  Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психолог и философ, основатель «аналитической психологии». Юнг подчеркивал важность религиозной функции души. Поскольку ее подавление ведет к психическим расстройствам, религиозное развитие – неотъемлемый компонент процесса индивидуализации.


[Закрыть].

Майор взглянул на экран: имя вызывающего отсутствовало. Но он тотчас узнал номер.