Текст книги "Мальчик из Брюгге"

ГЛАВА 19

Флоренция, той же ночью

Козимо Медичи приблизился к канделябру и еще раз вгляделся в цифры, переданные его советником Антонио Сассетти.

– Меня удивляет, – мягко произнес он, – что основной капитал нашей фирмы в Брюгге не превышает трех тысяч ливров. Сумму в два раза большую мы одолжили герцогу Филиппу. Не рискуем ли мы?

Сассетти ответил:

– Нет, монсеньор. Осмелюсь напомнить, что значительная масса вложенных денег затрагивает не основной капитал, а добавочный, который включает в себя неизрасходованную прибыль, накопленную для увеличения свободной ликвидации, а также суммы, инвестированные нашими компаньонами сверх капитала фирмы. Добавьте сюда вклады иностранных лиц. В Брюгге они достигают миллиона флоринов, то есть суммы, в четыре раза больше основного капитала фирмы.

Козимо с раздражением посмотрел на своего собеседника. Никак он не привыкнет к внешности этого человека, к его очень худой фигуре, восковому лицу. Фантом во плоти! Однако за обманчивой внешностью таились огромные профессиональные знания. Изворотливый, жесткий, безжалостный негоциант, он всегда отличался большой работоспособностью. До последнего времени.

– Мой дорогой Сассетти, вы, кажется, забываете, что разговариваете с сыном Джованни ди Биччи. Представьте, что я не знаю разницы между основным капиталом и добавленным. В противном случае фирма, унаследованная от моего отца, потерпела бы крах, а не процветала бы, как сегодня. Если бы вы так резко не перебили меня, то поняли бы причину моего удивления. Мы одолжили герцогу три тысячи ливров, но параллельно, как я вижу, выдали эквивалентную ссуду этим двум негоциантам, Ансельму де Вееру и Лукасу Мозеру. Нам известно, кто такой герцог Бургундский. Он правит богатым и процветающим государством. Но предоставление значительной суммы обычным горожанам мне представляется крайне рискованным.

Алтонио Сассетти был непроницаем. То есть оставался верен выражению, с которым не расставался при любых обстоятельствах. Черты его лица казались вырезанными из мрамора, а зрачки – вставленными в самое холодное стекло. Было ему около пятидесяти, но выглядел он лет на десять моложе, наверное, потому, что морщины еще не появились на его лице.

Он степенно возразил:

– Монсеньор, упомянутые вами люди не являются простыми горожанами. На них двоих приходится четверть шахт по добыче квасцов в Тольфе. Вы не можете не знать о важности, которую приобрели эти шахты с тех пор, как турки завладели всей добычей квасцов в Фоссе.

– Вы меня поражаете! Насколько мне известно, Тольфа является частью понтификального государства на побережье Тирренского моря. Стало быть, шахты находятся под полным контролем Святого Отца. Каким образом эти люди получили доступ к четверти капитала?

– Это мне неведомо. Знаю только, что у них есть тайные связи в самом Ватикане и они пользуются весьма большим влиянием среди некоторых епископов.

– Ваш ответ неудовлетворителен, Сассетти! Никто не ссудит три тысячи ливров, основываясь на умозрительных построениях. – Козимо ударил ладонью по столу. – Мне нужны точные, достоверные сведения. Я хочу знать все о прошлом этих людей, источнике их состояния, связях с папской курией. Все! Ни одна финансовая власть не удержится без пунктуальности. Вспомните о крушении Барди. Взяв в залог таможенные доходы Англии, они пошли на огромный риск, профинансировав две первые кампании Эдуарда III против Франции и войну Флоренции против Лукки. Их крах повлек за собой серьезные последствия. Республика чуть не обанкротилась. Я не желаю подобной участи своей семье!

– Успокойтесь. Я достану эти сведения. Тем не менее – раз уже вы упомянули о займе Бургундцу – знай те, что оба наши клиента по сей день пользуются безупречной репутацией. Они с достойной примера регулярностью выплачивают долги и проценты; о герцоге этого не скажешь. Таким образом, как вы изволили подчеркнуть, одалживать деньги венценосцам опаснее, чем оказывать доверие простым торговцам.

– Сассетти! Деньги герцогу дал я, Козимо Медичи! Решение было мое. Но в деле, о котором идет речь, вы проявили своеволие, собственную инициативу. На тот случай, если вы забыли: мои подчиненные должны отчитываться только мне! Это касается и вас. Все ясно?

Сассетти согласился. Ни малейшей дрожи не появилось на его лице. Но чувствовалось, что внутренне он очень напряжен.

Сассетти взял папку, лежавшую на столе, и осведомился:

– Могу я удалиться, монсеньор?

– Ступайте.

Он поклонился, но вместо того чтобы направиться к двери, стоял неподвижно, будто чего-то ожидая.

– В чем дело? – удивился Козимо.

– Монсеньор, раз уж речь зашла об опасностях, подстерегающих фирму, мне хотелось бы, если позволите, обратить ваше внимание на некоторые немаловажные детали.

– Слушаю.

– Не далее как вчера вечером я просматривал расходы, связанные с вашим меценатством. Знаете, какой суммы они достигают? Больше шестисот тысяч флоринов. Вилла Кареджи, аббатство Фьезоле, восстановление церкви Святого Духа в Иерусалиме, не считая подарков, приобретения произведений искусства, манускриптов, работ одной платоновской академии, образованной тем византийским ученым, которого вы встретили во время собора и имени которого я не помню…

– Плетон.

– Да, еще фрески для монастыря Сан-Марко, заказанные вами Микелоццо… Не считаете ли вы, что именно здесь таится некоторый риск?

Козимо молча окинул взглядом своего собеседника, прежде чем ответить:

– Вы говорите так, потому что все человеческое вам чуждо. И еще потому, что воображаете, будто человек должен быть отодвинут в свое первоначальное состояние: рабское создание, лишенное надежды. Если бы вы прочитали «Asclepius» [18]18
  «Эскулап» (лат.).


[Закрыть], то так бы не говорили. Чему нас учит Апулей?

«Человек – великое чудо, так как он покоряет землю, бросает вызов стихиям, верит в демонов, проникает в сущность, все переделывает и ваяет изображение богов. Человек – восхитительное существо, которое надо ценить и уважать, поскольку он взвалил на себя бремя Бога, будто сам он – Бог». Так что следует поддерживать человека и, когда у нас будет достаточно власти, помочь ему вознестись к облакам.

Сассетти попытался вмешаться в разговор, но Козимо предостерегающе поднял руку.

– Я не закончил! Когда Бог, величайший архитектор, построил по законам непознаваемой мудрости этот дом, этот мир, который у нас перед глазами, Он подумал, сотворил человека и поместил его в центре. Знаете, что Он ему сказал? «Мы сделали тебя ни летающим, ни ползающим, ни смертным, ни бессмертным, дабы ты, хозяин самому себе, приобрел форму, какую пожелаешь. Ты сможешь уподобиться животным либо, наделенный разумом, сумеешь достичь высших божественных форм». А это значит, что человек способен к совершенствованию. Он может превзойти себя при условии, если ему предоставить средства. Именно этому я и посвятил себя по возвращении во Флоренцию. А искусство… искусство является одним из инструментов этого совершенствования. – Сассетти вновь собрался что-то возразить, но Козимо опять остановил его: – Идите, друг мой, уже поздно. Боюсь только, что все сказанное мной было гласом вопиющего в пустыне. Ступайте…

Брюгге, на следующий, день

Когда Идельсбад проснулся, Мод еще спала. Он разделся до пояса и с обнаженным торсом вышел из избушки. Небо закрывали розовые облака, сквозь них пробивались первые солнечные лучи. Он направился к колодцу с воротом, кинул в глубину ведро и вытащил его наполненным чистой водой. После короткого омовения Идельсбад пошел обратно и увидел Мод, стоящую на пороге. Сколько времени она смотрела на него? Их глаза встретились, Мод отвернулась и быстро вошла в дом. Он последовал за ней и, надевая на ходу камзол, спросил:

– Вы хорошо спали?

Она стояла у камина, глядя на остывшую золу.

– Не очень. Но причиной тому не ваша кровать. Вы пойдете на встречу с похитителями Яна, как договорено?

– Разумеется. Но сначала я отвезу вас в монастырь.

– Нет. Я поеду с вами. Я хочу быть уверена, что мой сын здоров.

– И не думайте! Вы всех нас подвергаете опасности. Увидев вас, эти люди начнут задавать разные вопросы и перестанут мне доверять.

– Они не увидят меня. Вы высадите меня там, где посчитаете нужным, а сами поедете к гостинице «Водяная мельница». За меня не беспокойтесь, я сумею выпутаться и голоса не подам.

– А после завершения обмена?

– Не знаю. Ничего не знаю. Всю ночь я думала над вашими словами. Особенно над одной фразой.

– Какой?

– «Вы бросили его из любви, хотите отвести от него несчастье, а сам он помнит только, что брошен». Это ужасно…

– Вы считали, что поступили хорошо, – заметил Идельсбад с ноткой сочувствия. – К тому же сказали, что у вас не было другого выхода.

– Но сегодня у меня выход есть! Я смогу поговорить с ним. Попытаюсь объяснить… – Она тяжело вздохнула. – Нет. Он может только презирать меня. Он еще ребенок. Ему не понять страданий взрослых и причины, часто толкающие их на неразумные поступки. Он проклянет меня, осудит. Я уверена.

– Уверенность эта ни к чему, дама Мод. Я никогда не был отцом, и мне не подобает давать вам советы, но все же мне кажется, что дети очень восприимчивы, некоторые вещи они понимают получше взрослых. Ян – в частности. Повторяю: признание своей ошибки – болезненно, но молчание – убийственно. Что вы хотите? Чтобы он всю жизнь был убежден, что его никто не любит?

– Мне страшно, – дрожащим голосом проговорила Мод. – Вы понимаете? Мне очень стыдно за себя.

– Напрасно. Вы были молоды, вами управляла любовь как к мужчине, в которого были влюблены, так и по отношению к Яну. Любовь порождает стыд.

Ее губы тронула слабая улыбка.

– Что вы знаете о любви, Идельсбад? Насколько я поняла, вы изгнали это чувство из своей жизни.

– Это правда. Но мне вспоминается… однажды… очень давно… – Он задумался ненадолго. – Ладно… Время идет.

– Я поговорю с Яном. – Собрав все свои душевные силы, она повторила: – Я с ним поговорю. Он сам решит.

– Хорошо, – сказал Идельсбад. – Но что потом? Воображаете, что он с радостным сердцем вернется домой?

– Ему будет нелегко, но он будет знать, что я где-то рядом, и это позволит ему лучше вынести жизнь с Маргарет. Отныне он не будет одинок. Когда ему захочется излить душу, он сможет прийти ко мне. – Она поспешила добавить: – Между монастырем и домом Ван Эйка – не тысяча лье. Я все расскажу настоятельнице; думаю, она меня поймет. Мы не затворницы. У нас есть парк, где можно встречаться со своими родными. Ян сможет часто приходить ко мне.

– Вы упускаете одну деталь: пока эти убийцы на свободе, вашему сыну будет постоянно грозить опасность.

– Что же делать?

– Я размышлял над этим. Пойду к бургомистру и все ему расскажу. Открою ему происки де Веера и Мозера. Поговорю и с дамой Маргарет. Надо защитить ребенка.

Мод горячо одобрила его намерения.

– Вы добрый, – сказала она, глядя в глаза Идельсбада. – У вас характер Ван Эйка.

– Нет. У меня никогда не было и, вероятно, не будет его благородства. Я моряк, одиночка. Я выбираю, отсеиваю, ухожу. Мне не знакома благотворительность, у меня есть только чувство долга.

Она с улыбкой посмотрела на него:

– Где кончается благородство? Где начинается чувство долга?

Он ушел от ответа.

– Пора отправляться.

Через час они въезжали в Брюгге.

Как они условились, Идельсбад оставил молодую женщину на углу улицы, у ниши, в которой помещалась эмблема города: белый медведь. Животное стояло на задних лапах, его шею обвивало широкое золотое колье, белую шерсть на груди украшала расшитая перевязь, лапы крепко сжимали красно-золотой щит.

– Не наделайте глупостей. Ждите нас здесь. Что бы ни произошло, не показывайтесь.

– Обещаю.

Идельсбад пришпорил лошадь и поскакал к гостинице «Водяная мельница». Подъехав к зданию, он осмотрел площадь. Лишь несколько красильщиков шли по ней, направляясь в свои мастерские.

Колокол на дозорной башне пробил три раза; с последним ударом в конце улицы показались трое испанцев и Ян. Впереди шагал мужчина с худым лицом. Поднявшийся ветер плотно прижимал черный плащ к его груди.

Когда до Идельсбада оставалось несколько туазов, его компаньоны остановились, и один пошел к португальцу.

– Карта с собой? – спросил он.

Вместо ответа гигант сунул руку за пазуху и вынул тщательно сложенный вчетверо пергамент.

– Освободите ребенка, – приказал он.

– Сначала карта. Ребенок – потом.

– Нет.

– Кто мне докажет, что это не обычная бумага, не имеющая ценности?

– Убедитесь сами, – усмехнулся Идельсбад, потрясая картой перед носом испанца. – На ней все есть. Широты, расстояния. Все!

– Широты?

– Да. Чему тут удивляться?

– Я не знал, что вы овладели этой наукой!

– А я не знал, что она прошла мимо вас. Так как вы решите?

Поколебавшись немного, мужчина крикнул:

– Отпустите мальчишку!

Идельсбад подбодрил Яна:

– Беги!

Но тот уже спешил к нему. Промчавшись по улице, он уткнулся в ноги гиганта.

– Пергамент! – заорал испанец.

Идельсбад передал ему карту. Мужчина быстро просмотрел ее и потребовал:

– Напомни, как тебя зовут.

– Франсиску Дуарте.

– Ты португалец?

– С незапамятных времен.

– Прекрасно. А теперь выслушай меня, Франсиску Дуарте, и крепко-накрепко запомни: если, к несчастью, эта карта окажется фальшивой, клянусь найти тебя, где бы ты ни находился. Через год или тысячу лет. И когда мы встретимся лицом к лицу, ты проклянешь мать, родившую тебя. Я ясно выразился?

Идельсбад небрежно заметил:

– Не знаю, сколько заплатит тебе Кастильский двор за выполненное поручение, но я бы на твоем месте не удовольствовался этой суммой. Какова бы она ни была, никогда она не сравнится с богатством, которое ты сможешь найти на Гвинейском берегу. Один совет: не мешкай. Садись на первый же корабль. Ты не пожалеешь. А когда мы вновь встретимся, ты благословишь мою мать. Adios amigo! [19]19
  Прощай, друг! (исп.)


[Закрыть]

Гигант взял мальчика за руку, и они торопливо зашагали по улице.

– Я уже и не надеялся увидеть вас, – потерянно пробормотал Ян.

– Они плохо с тобой обращались?

– Нет. Но я очень боялся, особенно когда полумертвец пригрозил заняться Кателиной.

– Полумертвец?

– Да. Их начальник. Никогда в жизни я не видел более отвратительного существа.

Показалась эмблема белого медведя. Идельсбад остановился.

– Мне надо тебе кое-что сказать, Ян.

Мальчик тоже остановился, с тревогой ожидая продолжения.

– Кое-кто ждет тебя и хочет с тобой поговорить.

–Кто?

– Одна женщина. Друг.

Ян в ужасе отшатнулся и пронзительно закричал:

– Вы хотите меня бросить?

– Нет! Ты неправильно понял. Совсем наоборот.

– Да! – громко произнес Ян. – Вы решили отвести меня к Маргарет!

– Верь мне, о Маргарет нет и речи. Речь о другой… – Идельсбад замялся, подыскивая слова, и наконец смущен но промолвил: – Она сама тебе все объяснит. Идем!

Мод была там. Неподвижно она смотрела на них, сложив на груди руки, словно в молитве.

До нее оставался один шаг; Ян узнал ее. Он еле слышно прошептал:

– Но… это… дама из монастыря бегинок.

– Меня зовут Мод.

Она взяла руку мальчика и крепко сжала ее.

– Пойдемте, – предложил Идельсбад. – Сядем где-нибудь за стол и поговорим.

Когда они проходили под нишей с эмблемой белого медведя, Мод неожиданно подняла голову.

– Любопытное животное, правда, Ян? Я никогда не знала легенды, в которой… – Конец фразы утонул в крике: – Берегитесь!

В первый момент Идельсбад не понял предупреждения. Он озирался вокруг и не замечал ничего необычного. Она снова закричала. Но теперь это был уже не крик, а вой волчицы.

– Ян! Нет!

Тогда только гигант увидел мужчину, высунувшегося из окна, выходившего на улицу. Его глаза сверкали ярче, чем лезвие кинжала, который он только что бросил в мальчика. Чуть не свернув себе шею, Идельсбад крутанул голову к Яну. Ребенок лежал на земле, прикрытый телом Мод. Два существа слились в единое целое.

Кинжал с резким хрустом вонзился в позвоночник молодой женщины. Она содрогнулась от боли.

– Боже мой… это невозможно, – простонал Идельсбад.

Он упал на колени, быстрым движением руки выдернул кинжал из тела Мод, очень осторожно перевернул ее на бок, затем на спину, высвободив Яна.

Просунув ладонь под затылок Мод, он ободрял ее:

– Держитесь… Мы сейчас отвезем вас в больницу… Все будет хорошо…

Мод слабо выговорила:

– Вы не только эгоист, дон Франсиску, но еще и лгунишка…

Она повернула голову к Яну. Тот смотрел на нее широко раскрытыми глазами, бледный, с дрожащими губами.

Мод протянула ему руку. Он схватил ее и сжал изо всех сил.

Задыхаясь, она прошептала:

– Ян… обещай мне… никогда не забывай. Я люблю тебя. Я тебя всегда любила…

Он с потерянным видом кивнул.

Взгляд гиганта перебегал с Яна на женщину. Он чуть не выпалил: «Это твоя мать!» Но, увидев выражение лица мальчика, смолчал. Это было бесполезно. Ян и так все понял.

ГЛАВА 20

Туча ворон закрывала небо над кладбищем. Но это было лишь видение, иллюзия. Вороны, видимые Яном вверху, кружились в его голове, наполняя ее непрекращающимся гулом, предвестником бури. Гроб медленно опускался в могилу, и мальчик почти физически ощущал, как что-то отрывается от него, чтобы опуститься вместе с останками Мод и остаться там навечно.

Его губы шевельнулись, из них вылетело слово «мама». Власть этого слова, ранее неведомая, простерлась над ним, рядом в одночасье потерпели крушение все галеры Фландрии.

Ничего подобного уже не будет никогда.

Найти наконец то, что Ян считал недоступным, ради того, чтобы увидеть бренные останки… Все это привело его в странное состояние. Это было даже не отчаяние, а бездна, на краю которой он покачивался, не в силах отступить, словно собираясь рухнуть вниз.

Он ощущал запах Мод, трогал волосы, коснулся ее лица, слился с ней, когда она упала на него, пытаясь защитить. Она дважды дала ему жизнь.

Ничего подобного уже не будет никогда…

Сколько бы Ян ни прожил, он никогда не забудет, что не успел сказать ей, что прощает ее, и от всей истории, рассказанной Идельсбадом, в памяти остались только благодарность и безмерная печаль.

Мама…

Она присоединилась к Ван Эйку. Там она, может быть, станет его моделью, если только Бог позволит гениям продолжать их работу на небе. А кем станет он, Ян?

В полубессознательном состоянии мальчик нащупал руку гиганта и покорно побрел за ним к выходу. Оказавшись за оградой, Идельсбад остановился и обнял его за плечи:

– Выслушай меня… Мы уедем. Мы покинем Фландрию.

Глаза Яна блеснули.

– Правда?

– Да, Ян. Пока эти безумцы на свободе, опасность всегда будет подстерегать тебя. Впрочем, меня тоже.

– Куда мы поедем?

– Я отвезу тебя в Лиссабон. Затем мы отправимся к Энрике, в Сагры. Насколько я понял, ты обожаешь море и корабли. Ты будешь в безопасности.

Ян слабо запротестовал:

– Мне не хотелось бы быть вам помехой. У меня еще есть возможность сесть на то судно, которое должно от правиться в Пизу. И кто знает, может быть, мне однажды повезет и я попаду в Венецию… – Он в смущении пожал плечами: – К сожалению, у меня нет больше денег. Те, которые оставил мне отец, украли люди, собиравшиеся утопить меня. Я вынужден занять у вас. Но вы можете мне верить, я вам отдам, обещаю!

Идельсбад наигранно-серьезным тоном подтвердил:

– Еще бы! Конечно, вернешь! – И продолжил: – Нет, Ян. В твоем возрасте нельзя ехать наугад. Сначала – Лиссабон, а позднее ты сможешь осуществить свою мечту.

Ян пристально взглянул на гиганта и спросил с настойчивостью в голосе:

– Вы в этом уверены? Не пожалеете? Вы и вправду хотите взять меня с собой?

– Да.

Легкая дрожь пробежала по губам Идельсбада. Он чувствовал себя неловко.

– Я хочу, чтобы ты остался со мной, – произнес он.

Ян покраснел. Видно было, что на душе у него полегчало. И он шепнул:

– Я согласен.

– Ну вот, одно дело улажено. Предлагаю отправиться в Слейс. Там мы узнаем о ближайшем рейсе на Лиссабон. Но сначала… Помнишь, ты мне кое-что обещал.

– Карта?

– Ты действительно знаешь, где Вам Эйк спрятал ее?

– Да.

– Значит, ты не лгал, когда предлагал мне ту сделку?

– Нет.

– Очень хорошо. Я тебя слушаю.

– Незадолго до смерти отец водил меня посмотреть на алтарь, который он расписал вместе с Хубертом.

– Хуберт?

– Его брат. В тот день он упомянул об одной его работе. Часослов. Я удивился, что никогда не видел ее, и отец кратко ответил: «Он в надежном месте». Чуть позже он дал мне любопытное наставление: «Если однажды со мной случится несчастье и я умру, вспомни о часослове». Я уверен, он оставил мне какое-то послание, а иначе зачем ему было говорить мне об этой книге?

– Логично. Вернемся к книге. Где, по-твоему, она может быть?

– По-моему, есть единственное место: церковь Сен-Жан, где выставлено запрестольное украшение. В Генте.

– Откуда такая уверенность?

– Сразу после набега испанцев отец уехал на лошади. А ведь он очень не любил ездить верхом. Вернулся он только на следующий день, поздно вечером.

– Ты считаешь, что он ездил в Гент спрятать книгу в безопасное место?

Ян кивнул.

– Ну что ж, в таком случае нам остается только проверить, верны ли твои предположения. – Вдруг Идельсбад озабоченно спросил: – У тебя есть силы на такое путешествие? Если твои предчувствия обоснованны, то поиск карты не займет много времени. И тогда у моря не будет больше тайн ни для Португалии, ни для остального мира.

Мальчик решительно возразил:

– Мы должны туда поехать. – И еще тверже заявил: – Никогда я не чувствовал себя таким сильным, как сейчас.

Он чуть не добавил, что все это благодаря ему, Идельсбаду, и новой надежде, которую тот в него вдохнул, предложив уехать вместе в Лиссабон. Благодаря ему же вера, бывшая маленькой звездочкой на черном небе, стала расти, и наконец исчезло чувство безнадежного одиночества. Но, как всегда в минуты сильного волнения, слова застряли у него в горле.

– Кстати, о деньгах… – сказал Идельсбад. – Оказывается, я тоже на мели. Но я знаю кое-кого, кто поможет нам сняться с нее. Один португальский друг. Прежде чем от правиться в путь, мы завернем в канцелярию суда. Он там работает. – Взяв Яна за руку, он скомандовал: – Идем туда!

* * *

Когда они вошли в кабинет Родригеса, вечно мерзнувший молодой человек уже избавился от своей рукогрейки, а в камине ровно гудело хорошее пламя.

В нескольких словах Идельсбад рассказал ему о своих поисках.

– Ну конечно, дон Франсиску, у вас будет нужная сумма. Но к сожалению, я могу вручить ее вам не раньше завтрашнего дня. Вы, разумеется, понимаете, что я не храню здесь деньги, присланные из Лиссабона. Зато я могу авансировать вас на срочные нужды.

Подтверждая слово делом, Родригес отвязал кошелек, висевший у него на поясе, и протянул его Идельсбаду.

– Спасибо и на этом. Мы увидимся после возвращения из Гента.

Молодой человек, помявшись, застенчиво спросил:

– Прошу извинить мою поспешность, дон Франсиску, но вы нашли карту?

– Еще нет. Но есть надежда. Если все пройдет хорошо, вечером она будет у нас.

– А испанцы?

– Они, должно быть, уже на дороге в ад.

– Слава Богу!

Тень подозрительности легла на лицо Идельсбада.

– С чего это ты вдруг так забеспокоился? Есть проблемы?

– Этим утром, когда я выходил из дома, мне показалось, что за мной следят. Может, просто почудилось?

Гигант успокоил его:

– Конечно, почудилось. Им не известно о твоем существовании.

– Вдруг они выследили вас, когда вы приходили сюда два дня назад?

– Сомневаюсь. К тому же я всучил им то, что они искали. Карту. Подделанную, разумеется. В этом они убедятся уже в море, но будет слишком поздно. – Не желая тратить время, он закончил беседу: – Ну, хватит, не изводи себя. Увидимся завтра.

И сделал знак Яну следовать за ним.

* * *

Поездка проходила под изумительным солнцем. Лето, похоже, окончательно восторжествовало над туманами и холодными ветрами. Но Ян не замечал лета, он просто заново переживал путешествие, проделанное несколькими неделями раньше вместе с Ван Эйком. Небо тогда было хмурым, облака плыли, касаясь каналов. И Ван Эйк был еще жив. Сколько же времени нужно, чтобы позабыть тоску и горе? Развеются ли они однажды, подобно чарам, или останутся в сердце на всю жизнь, безболезненные, но тем не менее присутствующие? Отныне на образ мэтра наложился образ Мод. Подумать только, Яну и в голову не приходило, что она его любила!

« – Человек судящий, находясь в неведении, заблуждается.

– Знай, что бросить ребенка – иногда есть проявление самой прекрасной любви».

Слова Ван Эйка обрели сегодня свой истинный смысл. Ян никогда их не забудет.

До церкви Сен-Жан они добрались во второй половине дня. Перед папертью мальчик испытал новое потрясение: там был мэтр со своей сумкой через плечо, он поднимался по ступеням к порталу. Его можно было видеть, коснуться. И совсем как его отец несколькими неделями раньше, он пошатнулся.

– С тобой все в порядке? – встревожился Идельсбад. – Ты уверен, что хочешь идти дальше?

– Да.

Они медленно подошли к престолу, к запрестольным украшениям.

– Что ты предлагаешь?

Мальчик, казалось, весь ушел в свои мысли.

– Может быть, я ошибся…

– Нет, Ян. Я так не считаю. Но я знаю, что ты переживаешь. Держись. Думай.

– Запрестольное… Лики. Наверное, именно там находится ответ…

Мальчик приблизился к панно, осмотрел их одно за другим, и в ушах вновь зазвучали слова Ван Эйка…

«– Подойди. Я открою тебе один из секретов этого запрестольного украшения. Внимательно посмотри на эту створку. Видишь двух всадников?

– Эти раздутые ноздри, эти выдающиеся вперед надбровные дуги… Да это же вы! Правда, немного потолще, нежели на автопортрете, который вы написали несколько месяцев назад. Но это вы! А тот, мужчина постарше, он кто?

– Мой брат Хуберт. Он был на двадцать лет старше меня».

Ян медленно обошел алтарь, чтобы очутиться позади панно с изображением Хуберта. Кто-нибудь другой не заметил бы там ничего необычного. Но Ян сразу, как и на венецианской миниатюре, увидел металлическую пластинку, которой здесь не место, с одной лишней деталью: между ней и панно была просунута тонюсенькая ореховая дощечка.

– Кажется, это здесь, – сказал он подошедшему Идельсбаду.

С помощью гиганта мальчику удалось вытащить дощечку. За ней находился стоящий вертикально часослов. Освободившись от опоры, он полетел вниз, и Идельсбад едва успел подхватить его, прежде чем тот упал на пол.

– Поздравляю, мой мальчик. Ты оказался прав.

Он осторожно приоткрыл книгу.

Ван Эйк не преувеличивал, говоря, что это шедевр. Таковым он и был, и сомневаться нечего. Книга была оформлена в лучших традициях псалтырей; за перечислением религиозных праздников и дней рождения святых шли две молитвы к Святой Деве – «Obsecro te» [20]20
  «Ради Господа Нашего прошу тебя…» (лат.)


[Закрыть] и «О intemerata» [21]21
  «О Пречистая…» {лат.)


[Закрыть], далее следовали молитвы, освящающие определенное время суток: до утрени, утреня, первый час, третий час, шестой час и девятый, вечерня, повечерия. Страницы были украшены прекрасными миниатюрами с изображениями евангельских апостолов и сцен из жизни Христа.

Морскую карту Идельсбад обнаружил между двумя страницами псалмов. К ней было приложено и письмо. Он вынул его из книги, протянул Яну:

– Думаю, это тебе…

Немного поколебавшись, мальчик неуверенно взял письмо.

«Мой горячо любимый Ян!

Я знаю, что время бежит и дни мои сосчитаны. Не знаю, увижу ли я еще одно лето, долго ли ты еще будешь видеть меня перед мольбертом.

Но если это письмо у тебя в руках, значит, меня больше нет, а тебе грозит опасность.

В твоих глазах, как и в глазах моего окружения, я всегда был лишь художником. Да, я был им, это правда, но в мою жизнь художника в один день 1425 года вкралась параллельная жизнь. После смерти моего первого покровителя, графа Голландии Жана де Бавьера, я поступил на службу к герцогу Филиппу. Ты знаешь, я был его любимым художником, но очень быстро превратился в слугу, оруженосца и незаметно стал его доверенным лицом. Вскоре герцог начал поручать мне выполнение некоторых секретных миссий. Этому можно было удивляться, но надо знать герцога. После чудовищного убийства его отца, Жана Бесстрашного, он живет в постоянном ожидании предательства. Он не доверяет никому. Осмелюсь утверждать, что, кроме меня, он благоволил только к канцлеру Николасу Ролину.

Не буду вдаваться в детали выполняемых мной поручений, их содержание касается тех, кто вершит и изменяет судьбы людей. Самое главное: из последней поездки в Португалию я привез для герцога морскую карту, ценность которой трудно определить. Мне не хотелось бы вдаваться в подробности, составляющие содержание карты, знай только, что оно является военной и коммерческой тайной.

Я сделал это из верности герцогу Филиппу, а также из любви к моей родине, Фландрии. Если тебе с первого взгляда покажется, будто я поступил плохо, скажи себе, что мой поступок нельзя презирать: так уж устроен мир. Португалия пытается покорить испанцев; испанцы – португальцев; арабы – испанцев; венецианцы – флорентийцев; генуэзцы – венецианцев; турки – Запад… И каждый старается завладеть тем, что усилит его могущество. Игра эта длится с незапамятных времен и окончится, когда люди опомнятся: перед наступлением Страшного суда. Тогда только то, что одними считалось предательством, другие расценят как акт героизма.

Именно это соперничество, боюсь, и станет причиной моей смерти. Испанцы через своих шпионов узнали, что карта пока у меня. Я не увижусь с герцогом – он в отъезде – раньше чем через двое суток. А за это время всякое может случиться. После нападения на наш дом я решил спрятать карту. Если я умру, не доведя до конца свою миссию, все вы, моя семья, будете в опасности. Особенно я думаю о тебе, старшем. Они будут преследовать вас до тех пор, пока не получат желаемого.

Умри я, и вы не в ответе за мои поступки.

Если ты здесь, значит, ты нашел кошелек, который я спрятал за венецианской миниатюрой, так любимой тобой. А еще ты здесь потому, что запомнил мои слова о часослове. Забери эту карту и, не медля, отдай тем людям. Ни один секрет, ни одно сокровище не стоят того, чтобы близкие, которых я люблю, мучились и жили в постоянной тревоге. Избавься от нее побыстрее, отведя от всех опасность. Взамен сохрани эту драгоценную книгу. Как я тебе говорил, она целиком сделана Хубертом. Книга была заказана Гийомом IV, но прежде чем работа была окончена, он скончался. После смерти Хуберта ее наследником стал я. Теперь им становишься ты. Она будет напоминать тебе о моей любви к брату. В моих глазах он был так же велик, как я в твоих.

Куда бы я ни попал, мне будет очень не хватать тебя, Ян. Не знаю, станешь ли ты когда-нибудь художником. Ты, наверное, удивишься, но я не хочу, чтобы ты им стал. Жизнь художника – это щемящая тоска, душевная боль, страдание, ежечасная битва с самим собой. Триумф и спокойствие уживаются крайне редко. И все же что бы ты ни делал, делай это изящно, спокойно, с желанием превзойти себя.

Нежно тебя обнимаю…

Твой отец

Ян Ван Эйк».

С щемящим сердцем Ян передал письмо Идельсбаду: