Текст книги "Мальчик из Брюгге"

ГЛАВА 24

Полдень. Соборная площадь. Ян задумчиво шагал между Идельсбадом и доном Педро.

Драма, разыгравшаяся в Ольтрарно, была у всех на устах, и отовсюду звучал один и тот же вопрос: «Когда, в какой день, в какой момент несчастье перекинется через реку?»

Страх, о котором так образно выразился принц Энрике, поселился в Яне и больше не покидал его.

В каком уголке памяти спряталось ощущение безмятежной жизни? На какой странице книги судеб, в каком месте стерли главу, посвященную его детству? Ведь Ян чувствовал, как от него оторвалась какая-то часть его самого, и взору открылся мир, о котором он не подозревал. Мир важных персон. Мир вечной ночи, лишенной звезд. Не в нем ли отныне надо учиться жить? Не хотелось в это верить. Ван Эйк, Идельсбад, Козимо, дон Педро, Кателина, принц Энрике, Мод служили доказательством того, что была и другая, темная, сторона жизни. Существовала и светлая, но как же болезненно было то чувство, которое жгло его сердце! Осиротев после смерти Ван Эйка, он сегодня надел траур по оторвавшейся части своей жизни. Закрылась дверь наподобие той, что защищала «собор» его мэтра, но от этой у него никогда не будет ключа.

– Взгляните! – вдруг сказал дон Педро. – Там, у одной из дверей баптистерия… Тот лысый мужчина – Лоренцо Гиберти. Пойдемте поздороваемся…

Но едва они приблизились, как их остановили два охранника.

– Сожалеем, – заявил один, – но дальше вы не пройдете. Запрещено.

– Знаю, – отмахнулся дон Педро. – Но я друг Гиберти. – Сложив ладони рупором, он окликнул скульптора: – Лоренцо!

Гиберти, трудившийся над одним из панно «Врата рая», обернулся. Приветливая улыбка заиграла на его лице.

– Пропустите их! – приказал он стражам.

Португалец пригласил Идельсбада и Яна следовать за собой.

– Ну вот, – воскликнул дон Педро, дружески толкнув Гиберти в бок, – тебя охраняют лучше, чем короля!

– Поверь мне, я прекрасно обошелся бы и без таких почестей.

Педро поспешил представить своих спутников:

– Франсиску Дуарте, мой самый закадычный друг. – Положив руку на плечо мальчика, он объявил: – Ян Ван Эйк.

Флорентиец недоверчиво прищурился:

– Ван Эйк? Сын художника?

Мальчик подтвердил.

– Какое совпадение! Несколько недель назад мы с друзьями вспоминали твоего отца и даже помянули его. – И добавил, обращаясь к дону Педро: – Я знаю по меньшей мере двух человек, которые почтут за честь пожать руку сыну Ван Эйка.

– Кто же это?

– Мои собратья – Донателло и Альберти.

Ян от изумления широко открыл глаза:

– Альберти? Леон Альберти? Автор трактата «О живописи»?

– Он самый. Стало быть, ты о нем слышал?

– Разумеется. Я даже прочитал его трактат.

– Ему это будет очень приятно. По словам Альберти, твой отец с большим почтением отзывался об этой работе.

– Верно. Он очень часто цитировал ее.

Скульптор обрадовался:

– В таком случае одним счастливчиком станет больше. Я как раз собирался пригласить его на обед. Будут там Донателло и другие собратья. Ну и, разумеется, вас я тоже приглашаю.

Дон Педро показал пальцем на «Врата рая»:

– Когда думаешь закончить?

Гиберти устало махнул рукой

– Не знаю. Почти семнадцать лет тружусь над ней. Так что несколько лет больше или меньше, какое это имеет значение? Иногда я жалею, что выиграл конкурс, обошел Брунеллески, Делла Куэрсиа и других…

Ян с Идельсбадом подошли поближе и восхищенно любовались панно, покрытыми золотой фольгой.

– Семнадцать лет, – пробормотал Ян, осторожно коснувшись пальцем фрагмента, изображающего убийство Авеля Каином.

– Да, малыш. И конца не видно.

– Сколько вы задумали сцен? – полюбопытствовал гигант.

– Десять. Последняя будет посвящена Соломону, принимающему царицу Савскую. Надеюсь, на днях я приступлю к ней. – Помрачнев, Гиберти добавил: – Если раньше меня не унесет болезнь, свирепствующая в Ольтрарно. Да ну их, долой мрачные мысли! Пойдемте, все уже, должно быть, заждались.

Стражи последовали за ними.

Едва они переступили порог таверны «Орсо», как Яну показалось, что они попали в разгар пирушки. Громкие голоса, звонкий смех, хлопанье ладоней… Сквозь невообразимый шум с трудом пробивались звуки лютни. Вино лилось рекой.

– Лоренцо! Иди сюда! – крикнул кто-то.

– Ты еще жив? – подтрунил хозяин таверны из-за своей стойки.

– Я еще и тебя похороню! – буркнул Гиберти, пробираясь к столу, за которым его ждали человек десять.

Добравшись до стола, скульптор взял Яна за руку и громко крикнул:

– Тише! У нас почетный гость. – И тоном заговорщика объявил: – Знакомьтесь, Ян Ван Эйк. Сын великого Ван Эйка.

Оправившись от неожиданности, все встали и зааплодировали. Альберти сразу указал на место рядом с собой и пригласил мальчика сесть, чем вызвал бурю протестов.

– Нет! Рядом со мной! – крикнул Донателло.

– Нет, сюда! – просил Фра Анджелико.

– Всем успокоиться! – воскликнул Гиберти. – Будьте посдержаннее! Бедный ребенок подумает, что южане – дикари.

Взяв мальчика за руку, он провел его на почетное место в торце стола.

– Здесь он будет принадлежать всем, и никому в отдельности!

Ян с застенчивым видом опустился на табурет. Он был взволнован и горд. Горд за Ван Эйка. Гордился тем, что видел, как ценят и признают талант мэтра. И особенно гордился тем, что он его сын.

Ян поискал глазами Идельсбада. Тот одобрительно подмигнул ему и уселся между Брунеллески и Альберти.

– Скажи-ка, – начал последний, – правда, что фламандские друзья меня цитируют? Твой отец держал в руках мой трактат «О живописи»?

В ответ мальчик процитировал:

– «В руке художника даже ножницы должны превратиться в кисть, в свободную птицу».

Вкатившееся в таверну солнце не произвело бы такого эффекта на Леона Альберти. Его лицо засияло, губы раздвинулись в счастливой улыбке.

– Никогда бы не поверил! – произнес он с нескрываемым волнением. – Вот уже шесть лет прошло, как я написал эту работу, но до сих пор задаю себе вопрос о ее полезности. И вот я слышу свои слова, звучащие в устах ребенка из Фландрии.

– А это значит, – полусерьезно-полунасмешливо прокомментировал Брунеллески, – что книги бегают быстрее, чем купола. Кому я известен за стенами Флоренции?

– А знаешь, мой мальчик, – вмешался Донателло, будучи в Неаполе, я имел счастье восхищаться одной картиной твоего отца – портретом герцога Бургундского. Я был очарован прозрачностью лессировок и богатством оттенков. Ван Эйк превосходно владел красками. На каком дереве он работал?

– На ореховых панно, на которые наклеивал льняное полотно.

– А грунтовка? – поинтересовался Фра Анджелико.

Ян старательно ответил:

– Он использовал просеянный гипс, предварительно очищенный и выдержанный во влажном состоянии в ступе в течение месяца.

– Таким же методом пользуемся и мы.

– А его красный цвет? – спросил Донателло. – Я нашел его необыкновенно броским. Полагаю, он применял истолченную киноварь?

– Верно. Но он изготовлял ее сам, в перегонном кубе.

– Надо же! – удивился Фра Анджелико. – А по какой причине? Ведь это довольно долгая и кропотливая работа, которая в итоге дает не очень много.

– Потому что он считал, что аптекари плутовали с киноварью, добавляя в нее кирпичную пыль или смешивая с суриком.

– Потрясающе! – воскликнул Альберти. – Флорентийские аптекари на это не пойдут. Иначе их клиентура растает, как снег под солнцем. А с фресками он тоже работал?

– Нет, никогда. Настенная живопись мэтра совсем не интересовала.

– Странно. Здесь, в Италии, этот вид живописи очень распространен. Достаточно взглянуть на интерьеры наших церквей и дворцов. Но правда, жизнь этих произведений недолговечна. Они плохо переносят перепады температуры.

– Поэтому я и предпочитаю работать с бронзой, – подчеркнул Донателло. – В бронзе есть душа. Я уверен в этом. Статуя, вылитая из этого божественного материала, способна выдержать испытание временем. – Наклонившись к Гиберти, он спросил: – Я прав?

– Несомненно.

Неожиданно Ян надменно воскликнул:

– Могу вас заверить, что картины моего отца переживут бронзовые статуи! Ни дождь, ни солнце не смогут их испортить.

Подобное утверждение вызвало веселые и одновременно умиленные улыбки.

– Мальчик мой, – заметил Фра Анджелико, – ты должен знать, что наши полотна, написанные темперой, к несчастью, очень уязвимы. А лак, защищающий их, часто обесцвечивает краски.

– Но только не у моего отца, – настаивал Ян.

Никто больше не стал спорить, с ним даже согласились, однако мальчик не попался на удочку. Ясно было, что присутствующие не верили ему. Только почему все эти художники писали темперой? Ведь она не единственная!

Ужин продолжался в теплой, спокойной обстановке до того момента, пока кто-то не упомянул о странной болезни, свирепствовавшей в Ольтрарно. Сразу возникла некоторая напряженность, и вскоре все разошлись с тяжелым сердцем.

Верные охранники ожидали Гиберти за дверью таверны.

– Здесь мы расстанемся, – произнес он вдруг устало. – Пойду прилягу. В своей кровати я по крайней мере ничего не боюсь. – Отходя, он спросил: – Завтра-то мы увидимся в соборе?

– В Санта-Мария дель Фьоре? Разумеется, – заверил дон Педро. – А ты как думаешь? Португальцы такие же верующие, как и итальянцы. Будь они даже при смерти, им не придет на ум пропустить мессу, а уж тем более празднование Дня успения!

– Тогда до завтра. Прощайте, друзья мои.

Он удалился, семеня в сторону палаццо Сальвиати. Казалось, он сразу постарел лет на десять.

Дон Педро шепнул Идельсбаду:

– Я чуть не предостерег его. А надо было?

Гигант отрицательно покачал головой:

– Что это даст? Ему уже угрожали, к тому же это противоречило бы приказу Медичи. Он заставил нас поклясться о неразглашении. И он прав. Если угрозы получат огласку, паника немедленно охватит весь город. – Он нервно сжал кулаки. – И все же я в ярости! Мы вынуждены ждать, пока что-нибудь произойдет, и не предпринимать ни малейшего шага. Потом, Ян… Надо подумать об убежище для него. Он не должен оставаться здесь.

Мальчик быстро прижался к Идельсбаду.

– Нет! – вскричал он. – Я не хочу с вами расставаться.

– Что ты выдумываешь? Я совсем не это имел в виду. Я думаю о твоей безопасности. Вот и все.

– Пошли домой, – сказал дон Педро. – Обдумаем все в спокойной обстановке.

Они медленно пошли лабиринтами улочек к дому португальца. Здесь и там можно было заметить первых солдат, встававших на пост возле колодцев.

* * *

На повороте одной из улочек показалась небольшая лавочка, мастерская, залитая солнцем. Ян машинально заглянул внутрь. Парнишка, похоже, его ровесник, стоял у мольберта и писал красками. С головой уйдя в работу, он как бы отделился от остального мира. Ян подошел к окну, выходившему на улицу. На полотне была изображена Дева Мария с младенцем. Картина писалась темперой, однако краски были на удивление яркими, такими же прозрачными, как на написанных маслом картинах Ван Эйка.

Яну вспомнилась фраза, произнесенная мэтром в Генте: «Я сделаю из тебя самого великого…»

Даже если бы он продолжил обучение, ему ни за что не удалось бы создать такую прекрасную картину. Этот мальчик обладал настоящим талантом. Можно было только сожалеть, что он ограничивался лишь темперой: масляные краски, несомненно, еще больше усилили бы яркость и чистоту тонов.

– Что ты об этом думаешь? – спросил Идельсбад, тоже погрузившийся в созерцание произведения.

– Я ему немного завидую, но также понимаю, почему я не мог бы стать великим художником.

Дон Педро, которого позабавила серьезность Яна, заметил:

– Ведь он еще ребенок! Ничто не говорит о том, что его талант разовьется.

– О, так будет!

– Откуда такая уверенность?

–

Все очень просто: мне нравится то, что он делает.

Дон Педро постучал в окно и знаком попросил мальчика открыть дверь. Несколько удивленный, тот открыл.

Менесес спросил его на тосканском:

– Ты знаешь, кто такой Ван Эйк?

Тот ответил отрицательно.

– Это великий художник. Возможно, величайший. – Он представил Яна: – Вот его сын. Он находит твою картину восхитительной и убежден, что у тебя настоящий талант. Мы хотели бы, чтобы ты знал это.

Маленький флорентиец понимающе улыбнулся Яну, слегка наклонил голову в знак признательности и вернулся к своему полотну.

* * *

Они двинулись дальше, но на подходе к тюрьме Баргелло и зданию городского магистрата Идельсбад неожиданно остановился.

– В чем дело? – спросил Менесес.

– Вот там, у двери здания, разговаривают двое муж чин. Одного из них я узнал.

– Кто это?

– Лукас Мозер! Я говорил тебе о нем.

– Сообщник де Веера?

– Да.

– Но что он делает во Флоренции?

Ян ответил вместо Идельсбада:

– Должно быть, приплыл на одном с нами корабле. Странно, что мы его не видели.

– Более странным выглядит его присутствие здесь. Наверняка он знает, что тут должно произойти: этот Апокалипсис, адский огонь… По логике он должен бы находиться за тысячу лье отсюда. И тем не менее он здесь. Это подозрительно. А тебе знаком тот, кто рядом с ним?

– В первый раз вижу.

– Если уж кто и знает о готовящемся, так это Мозер. – Идельсбад вдруг решительно заявил: – Возвращайтесь до мой! Я вас догоню.

– Вы куда? – испугался Ян.

– Задержать эту падаль!

Покинув Яна и дона Педро, Идельсбад побежал к Баргелло.

* * *

Кто первый встревожился? Лукас Мозер или доктор Бандини? Лукас, конечно, потому что с ним чуть не сделалось плохо.

– Там… – заплетающимся языком выговорил он, – тот человек, который бежит к нам… Он убил Ансельма!

– Что? Вы уверены?

– Я точно вам говорю! Он наверняка меня узнал!

Ужаснувшись, он повернулся, чтобы убежать.

– Нет! Не туда! – крикнул Бандини.. – Следуйте за мной!

– Но…

– Черт побери! Да доверяйте же мне!

Идельсбад был уже недалеко от них… Доктор кликнул одного из часовых, стоявших у двери тюрьмы.

– Стража! Ко мне! Я доктор Пьеро Бандини. Личный врач Медичи. – Он указал на Идельсбада: – Этот человек покушается на мою жизнь!

Гигант остановился. Среди солдат возникло замешательство. Чувствовалось, что они в растерянности. Бандини снова крикнул:

– Повторяю, я личный врач Козимо!

Португалец попытался все же схватить Лукаса Мозера, испуганно отпрянувшего.

– Арестуйте его, черт побери! Это сумасшедший. Он всех нас убьет.

Заметив солдата, решившегося подойти к нему, Идельсад понял, что проиграл. Он развернулся, но его попытка отмела последние колебания стражей и одновременно подтвердила слова Бандини.

Гиганта мгновенно окружили десять вооруженных солдат.

Он даже не попытался сопротивляться.

ГЛАВА 25

По стенам камеры сочилась вода. В ней было почти темно, несмотря на то что рассвело уже два часа назад… В нескольких туазах от пола маленький зарешеченный фонарик скудно освещал камеру мертвенным светом. Сидя на засаленном соломенном тюфяке, прислонившись спиной к каменной стене, Идельсбад всю ночь переживал свой легкомысленный поступок. До чего же глупо он себя вел! Не только не смог схватить Мозера, но сам оказался за решеткой. И все из-за доктора, который, должно быть, уже далеко от Флоренции.

А Ян? Что с ним?

День успения наступил, а Идельсбад сидел здесь, плененный, прислушиваясь к малейшему звуку, шуму, свидетельствующему о начавшемся катаклизме. Он закрыл глаза, стараясь унять тревогу и грохочущее сердце. В итоге, устав бороться с самим собой, гигант уснул.

Он спал так крепко, что не услышал, как со скрипом открывается толстая железная дверь.

– Синьор Дуарте! – раздался голос. – Проснитесь. Вы свободны.

Идельсбад очнулся, моргая и не веря. Над ним наклонился тюремщик.

– Что вы сказали?

– Вы свободны. Мы сожалеем. Произошло недоразумение.

Португалец раздраженно заметил:

– Это я и пытался вам сказать. Никто не захотел меня слушать.

– Нам искренне жаль. Мы не должны были сомневаться.

– Кому я обязан свободой?

– Точно не знаю. Мне только известно, что курьер передал моему начальству конверт, надписанный рукой самого Медичи. В нем содержался приказ о вашем не медленном освобождении. На улице вас ждет какой-то человек.

«Без сомнения, Менесес, – подумал Идельсбад. – Он, наверное, был у Козимо».

Он покинул камеру и двинулся за тюремщиком к выходу из Баргелло.

Друг ждал его у двери.

– С тебя причитается, – бросил он. – Если бы я не был свидетелем всей сцены, ты бы до сих пор сидел в этой дыре.

– Очень тебе признателен, дружище. Однако ты мог бы постараться, чтобы я не просидел там всю ночь.

Менесес беспомощно развел руками:

– Я сделал что мог. К сожалению, с Козимо мне удалось встретиться только этим утром.

– Где Ян?

В– безопасности. Вместе с принцем Энрике. Инфант захотел, чтобы он был при нем. Они ждут нас в соборе.

– В соборе?

Дон Педро нетерпеливо объяснил:

– Сегодня же торжественная месса в Санта-Мария дель Фьоре. – Он потащил Идельсбада за руку. – Поторопимся. Служба уже давно началась.

Шагая к Соборной площади, он поинтересовался:

– Тот человек, который вмешался, чтобы защитить Мозера, тебе знаком?

– Если он не соврал стражникам, он якобы личный врач Козимо. Сказал, что зовут его Пьеро Бандини.

– Бандини? Я слышал эту фамилию. Надо полагать, он участвует в заговоре.

– А как иначе объяснить его действия? Чего ради ему защищать Мозера?

– Врач Козимо, – задумчиво повторил Менесес. – Решительно, эти люди просочились повсюду. Но пока болезнь Ольтрарно не перешла через реку, не отмечено ни единой попытки отравления колодцев. Любопытно, но никогда еще Флоренция не была такой спокойной. Подумать, так наши опасения необоснованны.

– Да что ты, Педро! Неужели ты серьезно думаешь, что болезнь эта возникла случайно?

– Почему бы и нет? Что я говорил в карете Козимо? Возможно, это неизвестное заболевание.

Идельсбад нахмурился. Он не только не верил ни одному слову; судя по беспокойству, появившемуся на его лице, утверждения друга, нисколько не убедив гиганта, породили в нем новую тревогу. Посчитав бесполезным продолжать разговор, он прибавил шагу.

По мере приближения к центру Идельсбад вынужден был признать, что дон Педро не преувеличивал, говоря о царившем в городе спокойствии. Но он был не совсем точен, разве что неосознанно; в воздухе, да и во всем чувствовалась необычная напряженность. Атмосфера была тягостной. Отсутствие прохожих восполнялось присутствием чего-то невидимого, угрожающего.

Подходы к Санта-Мария дель Фьоре тоже были почти пустынны, что выглядело совсем уж необычно для праздничного дня. Отпугивал ли прихожан кордон солдат перед папертью и вокруг Соборной площади? Или флорентийцы отсиживались по домам из боязни подхватить заразу?

Мужчины быстро взбежали по ступеням, ведущим к главному входу, и вошли в Санта-Мария дель Фьоре. Собор был наполовину пуст. «Что-то тут не так», – подумал Идельсбад. Страх оказался сильнее. Но зато первые ряды были полностью заняты знатными горожанами и высшими должностными лицами.

Гигант окунул руку в кропильницу и перекрестился, ища взглядом Яна. Мальчик был там, в первом ряду. Он стоял между Козимо и принцем Энрике. Успокоившись, Идельсбад занял место рядом с доном Педро в тени колонны.

Над нефом парила гигантская тень от купола Брунеллески. Величественного, невесомого, высокого. На его верху зияло отверстие, через которое лился поток света.

Идельсбад шепнул дону Педро:

– Зачем здесь эта дыра?

– Работы еще не совсем закончены. Сейчас изготавливаются светильники, которые закроют ее.

Хор запел молитву во славу Девы Марии. Песнопения подобно волнам перекатывались вдоль мозаик, омывали витражи, потом опадали к подножию алтаря.

Приближался момент раздачи святых даров.

– Не вижу твоего друга Гиберти, – опять шепнул гигант.

– Он там, позади Козимо. Рядом с ним священник, отец де Куза. – Дон Педро пробормотал: – Никогда не видел столько гениев, собравшихся в одно время и в одном месте. Брунеллески, Альберти, Фра Анджелико, Донателло, Микелоццо…

Его прервал звонкий, чистый голосок мальчика из хора, читавшего молитву.

Вновь наступила тишина. Совершающий богослужение священник взял облатку в виде большой лепешки, встал на колени, протянул ее к распятию, возвышающемуся над дарохранительницей. Прихожане набожно склонили головы. Затем священник разломил хлеб и положил крошечку в свой рот. Потом, взяв чашу, отлил глоток и поднялся.

В этот момент хор запел гимн во славу Всемогущего. Начинался обряд принятия святого причастия.

Идельсбад переключил внимание на Яна. Но что с мальчиком случилось? Кровь отхлынула от щек, лицо выражало чрезвычайное напряжение, на него словно наклеили восковую маску.

Сразу встревожившись, гигант подтолкнул локтем дона Педро:

– Посмотри на Яна! Такое впечатление, будто ему дурно.

К ступеням, отделяющим алтарь от нефа, подошел Медичи. Оказавшись перед священником, он встал на одно колено и приоткрыл рот, дабы принять святое причастие.

– Нет! – Крик Яна эхом усилился под сводом. – Нет, монсеньор! Не ешьте облатку!

Оттолкнув Энрике и других, он по центральному проходу подбежал к Медичи.

– Нет, – повторил Ян. – Не надо. Вы умрете.

Козимо нахмурил брови:

– Что ты говоришь, дитя мое?

– Это в хлебе. Болезнь находится в хлебе! Облатки отравлены.

Прихожане задвигались. Никто ничего не понимал, а меньше всех священник, с растерянным видом протягивавший облатку Козимо.

Медичи с раздражением спросил:

– Что за выходки? Разве ты не видишь, что прервал службу?

– Уверяю вас, монсеньор. Вы должны мне поверить! Болезнь во Фьезоле и Ольтрарно вызвана хлебом. В него подмешана спорынья ржи.

Идельсбад пробился к мальчику.

– Ян, объясни спокойно, в чем дело? При чем здесь спорынья ржи?

Священник посчитал нужным вмешаться:

– Тем более что наши облатки сделаны из незаквашенной пшеничной муки…

– Объясни же нам, – настаивал гигант.

– Один булочник из Даммы… Это он мне обо всем рассказал, когда я приходил к нему за облатками. – Запинаясь Ян лихорадочно заговорил: – Спорынья ржи – это небольшой наплыв, вызываемый опасным грибком, который разрастается, отравляя зерно. Добавленная в муку, она может вызвать огонь, пожирающий внутренности, судороги, страшную боль. Мало-помалу от тела начинают отваливаться все члены…

– Абсурд! – произнес чей-то голос. – Совершеннейшая чушь!

Все взгляды устремились на протестующего. Это был Антонио Сассетти, один из советников Медичи. Его худая фигура четко выделялась на свету, обычно бесстрастное лицо было невероятно жестоким.

Он подошел к Яну и решительно взял его за руку.

– Ступай, малыш, на свое место. Ты вносишь беспорядок. Имей хоть немного уважения!

– Нет! – крикнул Идельсбад. – Позвольте ему высказаться.

Ян все так же возбужденно продолжил:

– Болезнь, которая поразила тех людей… у нее точно такие же признаки, описанные булочником. Вы…

Сассетти опять оборвал его:

– Это бессмыслица! Если бы мука была заражена, отравился бы весь город, а не один квартал или деревушка! Повторяю: все эти утверждения – сплошная чушь!

– А может быть, и нет, синьор Сассетти! – Мужчина лет шестидесяти встал перед советником Козимо. – Я врач. Этот ребенок не несет вздор. Я слышал его слова и вспомнил все имеющее отношение к спорынье. Такая болезнь действительно существовала в отдаленные времена. Люди той эпохи окрестили ее огненной болезнью. У меня есть старинная рукопись, в которой написано, что около девятьсот девяносто седьмого года этой болезнью был поражен город Лимож. Аббат и епископ согласовали тогда свои действия с герцогом и велели жителям соблюдать строгий пост в течение трех дней. Через три или четыре столетия – не помню, в каких краях – упоминалось о тайном приговоре Всевышнего, который обрушил на народ божественную кару за все прегрешения. В тексте говорится: «Смертельный огонь пожирал выбранные им жертвы как среди власть имущих, так и среди бедняков; остались в живых немногие, но лишенные рук или ног в назидание будущим поколениям». – И врач заключил: – Как видите, слова этого мальчика не безосновательны.

Сассетти пришел в себя. Его лицо вновь стало холодным, непроницаемым. Почти не разжимая губ, он обронил:

– Я не верю ни одному слову.

Некоторые прихожане покинули свои места, чтобы приблизиться к алтарю. На их лицах было написано крайнее недоумение.

– Я нахожу ваш скептицизм по меньшей мере странным, – с насмешкой произнес Идельсбад.

– Что вы хотите этим сказать?

– Почему вы так настаиваете, чтобы мы приняли святое причастие? Вполне логично, если мы воздержимся при наличии сомнения.

– Сомнение? Какое еще может быть сомнение? По-вашему, мы должны верить бредням этого мальчишки?

– А по-вашему, мы должны рискнуть?

Сассетти презрительно передернул плечами и промолчал.

– Он прав, – поддержал его Козимо. – Разве присутствующий здесь врач не сказал, что устами младенца глаголет истина?

Ответа не последовало.

Козимо подозрительно взглянул на своего советника:

– Думаю, нам есть о чем поговорить, Сассетти. – И добавил: – Любопытно. Я вдруг вспомнил о том деле с займом. Вы так и не предоставили мне сведения о тех двух торговцах, которые имели акции квасцовых шахт в Тольфе. Ведь вы не забыли, не так ли?

Уголки губ советника слегка задрожали. Сквозь зубы он пробормотал:

– Не вижу связи, монсеньор. – Он обратился с вопросом к священнику: – Вы приняли святое причастие, отец мой?

Тот невнятно проговорил:

– Да… в самом деле.

– Испытываете ли вы какое-либо недомогание? Боль? Тошноту?

Служитель культа поспешил ответить отрицательно.

– Однако если верить этому врачу и ребенку, вы должны уже впасть в агонию, испытывать жестокие страдания! – Повернувшись к Медичи, он продолжил: – Слабые души весьма впечатлительны. Я докажу монсеньору… – Сассетти неожиданно упал на колени перед священником и торжественно заявил: – Причастите меня, отец мой! – Так как священник не двинулся с места, он настойчиво повторил свою просьбу. – Вы меня слышите? Вы лучше других должны знать, что смерть не может войти в тело Спасителя. – И снова, на этот раз приказным тоном, потребовал: – Дайте мне святое причастие!

Священник взглядом испросил молчаливого согласия Медичи; неуловимым движением век тот разрешил.

В воцарившейся тишине священник безропотно покорился и вложил облатку в рот Сассетти. Тот склонил голову, сложил руки и начал молиться. Весь собор, сдерживая дыхание, замер в молчаливом ожидании.

Через короткое время, показавшееся вечностью, Сассетти поднялся, раскинул руки.

– Где смерть? – торжествующе воскликнул он. – Где эта так называемая огненная болезнь? – Его взгляд пробежал по остолбеневшим прихожанам, и он продолжил: – Неужели вы стали язычниками и отказываетесь вкусить от тела Господа нашего Иисуса Христа? Символа вечной жизни?

Он сделал шаг в сторону придела и схватил за руку мужчину, сидящего между Фра Анджелико и Альберти.

– Подайте пример, мой друг!

Лукас Мозер – это был он – резко высвободил руку и отвернулся. Сассетти возобновил попытку, но безуспешно.

– Подойдите, – сказал он, повернувшись к священнику. – Подойдите, прошу вас. Даруйте святое причастие нашему брату. Я убежден…

Конец фразы повис в воздухе. Мозер, побледнев, встал со своего места, на лбу у него выступил холодный пот. Словно преследуемое животное, он сильно толкнул своего соседа, пытаясь выбраться из ряда.

В последний момент Сассетти удалось удержать его.

– Куда вы, брат мой? Сохраняйте хладнокровие.

– Нет! Я не хочу. Я не хочу умирать!

– А кто вам говорит о смерти? Успокойтесь! Не будьте смешным!

Голос Идельсбада перекрыл последние слова флорентийца:

– Это тот человек, монсеньор! Он участник заговора!

Ошеломленный Козимо еще некоторое время колебался.

– Отпустите меня! – завопил Мозер. – Дайте мне выйти!

Гигант бросился к нему, а Медичи, оправившийся от изумления, уже приказывал:

– Стража! Арестуйте этих людей!

Столпотворение началось в священных стенах, заглушая гулкие шаги: стража, будто ждавшая этого момента, появилась из четырех углов собора. Сначала схватили Лукаса Мозера, который стал брыкаться, разразился бранью, отбивался, но безрезультатно.

А советник Медичи даже не шевельнулся. Он оставался спокойно-ледяным, когда солдаты подошли к нему.

– Бесполезно! – презрительно бросил он. – Трусость мне не знакома. Я не из тех, кто убегает. – Он посмотрел на Медичи: – Сделайте милость, избавьте меня от унижения… – И тихо добавил: – Через двадцать четыре часа все будет кончено.

Страх охватил присутствующих. Художники, знатные и простые прихожане взирали на советника Козимо с растерянностью, смешанной с ужасом. Происходило ли все на самом деле, или Санта-Мария дель Фьоре охватили галлюцинации и кошмары?

– Итак, – промолвил Козимо, – ребенок оказался прав. Неужели ваша ненависть настолько огромна, что вы пожертвовали собой с единственной целью: увлечь нас к смерти?

Сассетти, окаменев лицом, величественно молчал. Колокол на башенке неожиданно звякнул; этот звук можно было принять за призывно-похоронный звон посланца покоящихся в земле.

Лоренцо Гиберти вышел из ряда, в котором сидел, и направился к Сассетти. За ним последовали отец де Куза, Фра Анджелико, Альберти, Брунеллески и другие.

– За что? – спросил золотых дел мастер, автор «Врат рая». – Меня-то за что? А моих собратьев?

Каменное лицо советника несколько оживилось.

– Потому что вы воплощаете зло. Вы! – Он повел рукой. – Вы и все они!

Гиберти хрипло засмеялся:

– Что, спорынья уже разъедает ваш мозг?

Поведение Сассетти изменилось, вызов появился на его высоко поднятом лице.

– Да, зло!

Отодвинув своего собеседника, он взошел по ступеням к главному алтарю и, подняв к небу руки с сжатыми кулаками, обратился к толпе:

– Братья мои! В Европе, от севера до юга, установилось царство варваров! Мы находимся на пороге проклятой эры, эры хаоса, предвестника краха нашей цивилизации. Из Болоньи, Неаполя, Мантуи, Колони, Парижа поднимаются отголоски богохульства, ренегатства, запущенности. Даже здесь, во Флоренции, они приняли такой размах, что стали оглушительными. Повсюду слышишь, что наши дети замучены бесплодными формулами и они не должны больше повторять и заучивать наизусть жития святых. Ересь!

Он замолчал, будто силясь унять охватившее его лихорадочное возбуждение.

В нефе все замерли, затаили дыхание. Купол над головами, казалось, покачивался на краю бездны. Голос Сассетти стал громче:

– Я собственными ушами слышал, как один учитель заявил, будто источники знания текут из Греции, Рима, что надо вытащить на свет оскверняющие языческие скульптуры античности и ввести в преподавание писания Плиния, Платона, Апулея, Сенеки! Известно ли вам, что этот человек… – он указал на Козимо, – этот человек и его прихвостни без ума от имен античных героев? Что они декламируют сонеты Петрарки с таким же пафосом, будто речь идет о евангелических стихах? Петрарка – непогрешимый символ этих развратников!

Кулак Сассетти сжался, на висках набухли вены. Каждая частица его тела дышала ненавистью и безумием.

– Как можно допустить распространение подобных идей? Как можно согласиться с тем, что на наших глазах уходят в забвение столетиями приносимые жертвы, возникает угроза нашей вере, оскверняется святая Церковь, опошляются останки наших мучеников, и все это во имя Эроса и Данаи? С кафедр нам проповедуют вздор, глумятся над установившимся порядком. Что они говорят? По их мнению, в мире нет ничего прекраснее человека. А мы хорошо знаем, что значит человек, чего он стоит! В этих варварских обществах они учат, что развитие наших детей возможно лишь в условиях освобождения их от всех моральных и религиозных устоев. Хуже того! Они наставляют их на путь критического отношения к священным текстам, якобы с целью восстановления их первозданной чистоты! Богохульство… – Он протянул руку в сторону художников: – Понятно ли вам теперь, что эти люди являются пособниками дьявола? Своими скульптурами, нечестивыми картинами они разрушают порядок и приобретают житейский опыт. Что они предлагают нам взамен? Неуверенность! – Он пристально посмотрел на отца де Куза: – Подумать только, вы, отец мой, представитель Бога, подумываете о пересмотре системы Птолемея, признанной и благословленной нашей святой Церковью! По-вашему, не Земля является центром вселенной, а Солнце. Этой вселенной, которая была сотворена Всемогущим по незыблемым принципам!