Текст книги "[Про]зрение"

А граница на всех выездах из города являла собой одно и то же зрелище – тяжелое заграждение, отодвигаемое по мере надобности, два танка на обочинах, сколько-то там палаток и вооруженные солдаты в полевом обмундировании и с размалеванными лицами. Мощные прожектора освещали шоссе. Президент вышел из машины, по-штатски и весьма небрежно ответил на приветствие блеснувшего строевой выправкой дежурного офицера и спросил: Ну, как тут у вас. Без перемен, господин президент, все тихо. Кто-нибудь пытался выйти. Никак нет, господин президент. Полагаю, вы имели в виду транспортные средства с моторами и без, мотоциклы, скутеры и прочие велосипеды. Точно так, господин президент. А пешеходы. Не замечено было ни одного. Не сомневаюсь, что вы подумали и о тех беглецах, что попытаются просочиться в обход шоссе. Точно так, господин президент, у них ничего не выйдет, помимо обычных патрулей, контролирующих половину дистанции, что отделяет нас от двух других блокпостов, применяем системы электронного слежения, а те, если правильно их настроить, способны мышку заметить. Очень хорошо, вы, наверно, понимаете, что означают слова «Отчизна смотрит на вас». Точно так, господин президент, вполне отдаем себе отчет, сколь ответственна наша миссия. Надо полагать, вы получили инструкции, как действовать при попытках массового прорыва через границу. Точно так, господин президент. И как же. Прежде всего сказать «стой». Да это-то ясно. Точно так, господин президент. А если не остановятся. А если не остановятся, стрелять в воздух. А если и тогда не остановятся. Тогда введу в действие взвод спецполиции, который нам придали. И что же будет. Ну, по обстоятельствам, господин президент, либо применят слезоточивый газ, либо пустят водометы, это им решать, не наше это армейское дело. Мне почудилась критическая нотка в вашем высказывании. Да, по моему мнению, нет повода воевать. Вот как, интересное какое наблюдение, а если они не отступят. Это невозможно, господин президент, отступят, против слезоточивого газа и воды под давлением никто выстоять не может. Но все же вообразите, что смогли, что вам приказано предпринять в этом случае. Стрелять по ногам. Почему по ногам. Потому что не хотим убивать соотечественников. Но ведь всякое бывает. Всякое, господин президент. Ваша семья – в городе. Точно так, господин президент. И что же вы станете делать, увидав жену и детей в толпе, штурмующей границу. Семья офицера знает, как следует вести себя в любой ситуации. Да знает, наверно, но все же – представьте, напрягите воображение. Приказы, господин президент, надо исполнять. Все. До сих пор я имел честь исполнять все. А завтра. Надеюсь, мне не придется говорить вам это. Дай-то бог. Президент сделал два шага к своему автомобилю и вдруг спросил: А вы уверены, что ваша жена не оставила чистый бюллетень. Даю руку на отсечение. Ну, давайте. Да это выражение такое, господин президент, означает непреложную уверенность в чем-то. В чем же. В том, что моя жена исполнила свой гражданский долг. То есть проголосовала. Да. Но это не ответ на мой вопрос. Так точно, господин президент, то есть никак нет, не ответ. Ну так отвечайте. Не могу, господин президент. Почему. Закон не позволяет. A-а. Президент медленно оглядел офицера и сказал: До свиданья, капитан, вы ведь капитан, не так ли. Так точно, капитан. Спокойной ночи, капитан, думаю, мы еще встретимся. Спокойной ночи, господин президент. Заметьте – вас я не спрашиваю, как лично вы проголосовали. Заметил, господин президент. Лимузин резко рванул с места. Капитан поднес руки к лицу. Со лба у него струился пот.

Огни стали гаснуть, когда последний армейский грузовик и последний полицейский фургон оказались за городской чертой. Один за другим, словно прощаясь, исчезали двадцать семь лучей звезды, оставляя смутный очерк пустынных улиц в скудном уличном освещении, которое никто не догадался перевести на обычный режим. Мы узнаем, насколько жив этот город, когда густая чернота неба начнет растворяться в медлительном приливе темно-темно-синего, уже различимо поднимающегося с горизонта, – узнаем, когда люди, живущие на разных этажах этих домов, из них выйдут, а на работу – пойдут, когда первые автобусы соберут первых пассажиров, когда загремят в тоннелях метрополитена стремительные поезда, когда распахнутся двери магазинов и исчезнут с витрин щиты, когда доставят к киоскам газеты. И в этот утренний час, покуда люди привычно умываются, одеваются и пригубливают кофе с молоком, до крайности возбужденное радио сообщает, что нынче на рассвете президент, правительство и парламент покинули столицу, что в городе нет полиции, и армия тоже оставила его, и поспешно включают телевизор, а тот тем же тоном передает ту же новость, а потом оба они, радио и телевидение, наперегонки, с небольшими перерывами повторяют, что в семь ноль-ноль будет передано сообщение чрезвычайной важности и глава государства обратится ко всей стране и в первую очередь, как и следовало ожидать, – к упрямым обитателям ее столицы. Еще закрыты киоски, и нет, значит, резона спускаться на улицу за газетой, точно так же как и смысла шарить в сети – хоть, презрев его, смысл то есть, и попытались самые продвинутые все же найти там вполне предсказуемую президентскую брань. Государственная страсть к секретности, хоть и бывает порой затронута тленом предательства, как мы могли убедиться еще несколько часов назад на примере одновременно, а значит, согласованно вспыхнувших огней, достигает апогея, если дело касается высших должностных лиц, которые, как опять же хорошо известно, сначала потребуют незамедлительно выяснить, кто виноват, а потом, чтобы не валить с больной головы на здоровую, обе с плеч и ссекут. Без десяти семь, и в это время многим полагалось бы не дома прохлаждаться, а находиться по пути на службу, но, видно, день сегодня выдался особенный, словно бы декретом объявлены потачки и потворства служебным упущениям, а отдельные конторы и вовсе будут, судя по всему, закрыты, чтобы, как говорится, поглядеть, что из всего этого выйдет. Известно же, что осторожность и куриный бульончик и здоровому не навредят. Мировая история смут демонстрирует нам наглядно, что, когда речь идет о специфическом нарушении – реальном или пока только предполагаемом – общественного порядка, коммерческие и промышленные предприятия, чьи двери выходят прямо на тротуар, являют нам самые высокие примеры благоразумия, и к пугливой их повадке следует отнестись с уважительным пониманием, ибо именно эти сферы деятельности подвергаются наибольшей опасности, это им есть что терять, и это они в случае чего сильней всего пострадают от битья витрин, погромов и грабежей. Без двух семь дикторы со слезой в голосе, со скорбью в глазах наконец объявили, что глава государства сейчас обратится к народу. Вслед за тем во всю ширь экрана, колышась так вяло, лениво и томно, словно собиралось вот-вот беспомощно соскользнуть с флагштока, возникло полотнище национального флага. Видать, безветрие было, когда снимали, заметил кто-то из зрителей. При первых звуках государственного гимна национальная святыня как бы ожила немного, словно слабенькое дуновение внезапно сменилось мощным, бодрящим порывом ветра, какой веет исключительно на океанских просторах и над победоносными полками, а если бы еще хоть чуточку, хоть капельку посильней – мы увидели бы наверняка и как подбирают павших героев валькирии. Вслед за тем гимн, постепенно стихая, увлек стяг за собой, или, наоборот, тот – его, это не важно, оба скрылись как бы за горизонтом, и на экране, стоя за чем-то вроде пюпитра или амвона, сосредоточенно и строго глядя в телесуфлер, явился народу президент. Справа от него навытяжку стоял собранный в скромные складки флаг – не тот, а другой, внутренний. Президент переплел пальцы, чтобы, надо думать, скрыть их невольное подрагивание. Волнуется, заметил тот же, кто комментировал бессильно обвисший флаг на заставке, поглядим, как будет выкручиваться и объяснять, почему они все удрали от нас. Зрители, ожидавшие неизбежный выброс президентского красноречия, представить даже себе не могли, какого труда стоила спичрайтерам эта речь – и даже не она сама, ибо тут надо было всего лишь перебрать струны стилистической лютни, но – обращение к аудитории, поиск тех слов, которыми в большинстве случаев открываются подобные речи. И в самом деле, если вспомнить щекотливое существо дела, было бы едва ли не оскорбительно сказать Дорогие Соотечественники или Уважаемые Сограждане или еще проще и еще благородней и, если потребовалось бы, подпустив в голос должное тремоло, затронуть любовь к отчизне: Португа-а-а-алки, Португа-а-а-альцы-ы, и да будет разъяснено незамедлительно, что слова эти возникли здесь по чистейшей игре воображения, не имеющего ничего общего с объективной действительностью, с каскадом тех серьезнейших происшествий, о которых мы со столь присущей нам дотошной обстоятельностью поведали читателям, а всякое совпадение со страной, населенной вышеупомянутыми португалками и такими же португальцами, является совершенно случайным. Это не более чем и всего лишь – пример, иллюстративный, так сказать, материал, и за него мы при всей чистоте намерений наших готовы принести извинения, и прежде всего – потому, что не к месту приплели или прилепили народ, на весь мир славящийся похвальнейшей гражданской сознательностью и поистине религиозным рвением в отправлении своих электоральных обязанностей.

Ну а мы теперь, воротившись в ту квартиру, которую избрали для наблюдений, скажем, что вопреки более чем естественным ожиданиям никто из радиослушателей и телезрителей не заметил, что ни одно из этих привычных обращений – ни то, ни другое, ни вообще какое-то третье – не слетело с президентовых уст, и потому, наверно, не оценил, какого проникновенного драматизма исполнены были первые слова, брошенные в эфир: Сердце разрывается, ибо имиджмейкеры и спичрайтеры, надо думать, отсоветовали главе государства всякий иной зачин по причине его неуместности и бесполезности. И в самом деле, нельзя не признать, что вопиющим диссонансом прозвучит ласковое обращение Дорогие Соотечественники или Уважаемые Сограждане, как будто дальше речь пойдет о пятидесятипроцентном снижении цен на бензин, а не о том, чтобы швырнуть в лицо окаменевшей от ужаса аудитории кровоточащий, скользкий и еще трепещущий потрох. Ну и оттого, что заранее всем было известно, что президент исполнит: Прощайте, прощайте, увидимся ли вновь, публике не стало менее любопытно посмотреть и послушать, как и в каких именно выражениях будет он сматывать удочки. Далее следует полный текст его выступления, где по очевидным техническим причинам невозможно воспроизвести лишь подрагиванье голоса, скорбь на лице, просверк непрошено навернувшейся слезы: Сердце разрывается, сердце мое разрывается от боли необъяснимого отчуждения, от боли, сравнимой лишь с той, какую испытывает отец при виде череды нелепых событий, которые разрушили тончайшую семейную гармонию, отец, покинутый горячо любимыми детьми, заблудшими, сбившимися и его сбившими с толку и с панталыку. И не говорите, что, мол, это мы сами – я, и правительство страны, и парламентарии – оставили народ. Ну да, сегодня поздно ночью мы уехали в другой город, который отныне будет столицей страны, а город, который был и перестал быть столицей, объявили на осадном положении, каковое простою силой вещей всерьез затруднит нормальную, сбалансированную жизнедеятельность центра столь важного, столь крупного во всех отношениях – и пространственных, и социальных, – ну да, вы ощущаете себя как бы окруженными со всех сторон, обложенными, запертыми, вы не можете выйти за городскую черту, а если попытаетесь – незамедлительно получите вооруженный отпор, но вы не имеете права говорить, будто вину за все это несут те, кому народная воля, выраженная свободно, в мирных и законных дискуссиях, вверила судьбы отечества, чтобы те оберегали ее от угроз внешних и внутренних. А виноваты во всем вы, вы сами, вы, которые позорно уклонились от всеобщего народного единения и двинулись кривой дорожкой крамолы и мятежа, бросив законно избранной власти вызов, по дьявольской извращенности своей не имеющий аналогов в истории человечества. Что ж, пеняйте на себя и не жалуйтесь на нас, на тех, кто сейчас говорит с вами моими устами, тех, кто – я имею в виду правительство – много-много раз просил – да что я говорю: просил, – заклинал, умолял вас одуматься, отказаться от своего вредоносного упрямства, поколебать которое, невзирая на беспрецедентные старания властей и предпринятое ими расследование, так и не удалось. На протяжении долгих веков вы были главой страны и гордостью нации, на протяжении долгих веков в часы потрясений и бедствий обращал народ взоры свои к этому городу на холмах, зная, что с них низойдет спасение, оттуда прозвучит утешительное слово и указан будет правый путь к светлому будущему. Вот она, жестокая истина, которая отныне вечно будет мучить вас угрызениями совести, – вы предали память пращуров, вы решились разрушить тот алтарь отчизны, который камешек за камешком воздвигали они, и позор падет на ваши головы. Всей душой хочу верить, что это безумие скоро минует, хочу надеяться, что завтра – и молюсь, чтобы его не пришлось ждать слишком долго, – раскаянье мягко проникнет в ваши сердца, и вы припадете к корням, прильнете к истокам, сольетесь воедино со всем народом и вернетесь, подобно блудному сыну, в отчий дом. Ибо пока вы – город без закона. У вас нет правительства, которое внушит вам, что делать и чего не делать, как вести себя и как вести себя не надо, и улицы принадлежат вам, используйте их как хотите, по своему вкусу и усмотрению, и отныне – истинно вам говорю – ни один представитель власти не пресечет ваш погибельный путь и не даст вам добрый совет, не охранит вас от грабителей, насильников и убийц, вот вам ваша свобода, наслаждайтесь ею. Быть может, вы тешитесь иллюзиями, будто, предоставленные самим себе и собственным своим прихотям, сумеете сорганизоваться лучше и лучше оберечь свои жизни, нежели для вашего блага делали это мы с помощью прежних законов и прежними методами. О, как вы заблуждаетесь в этом случае. Очень скоро – скорей, чем вы думаете, – вам придется избрать себе вождей и руководителей, если только они сами не объявятся, и не навяжут вам свой закон, и зверскими методами не вырвут вас из хаоса, куда вы неминуемо погрузитесь. И вот только тогда сумеете вы оценить всю горчайшую меру своего самообмана. И быть может, попытаетесь взбунтоваться, как некогда, как в ту эпоху, когда жили под тяжким гнетом одиозных диктатур, но – не питайте иллюзий, вас подавят с такой же свирепой жестокостью, а на выборы вас не призовут, потому что выборов не будет, то есть, может, и будут, но будут они не честными, не открытыми, не свободными в отличие от тех, которые вы презрели и отринули, и так продолжится до тех пор, пока вооруженные силы, ныне вместе со мной и правительством покинувшие город и оставившие вас на произвол вашей собственной, вами же выбранной судьбы, да, так вот, пока вооруженные силы не сочтут своим долгом вернуться и освободить вас от вами же порожденных чудовищ. И все страдания, вами перенесенные, окажутся бесполезны, и упрямство ваше ни к чему не приведет, и слишком поздно осознаете вы, что права заключены в словах, эти права декларирующих, и в клочке бумаги, на котором они выведены, будь то конституция, или закон, или какое-либо уложение, осознаете, говорю, что упорством своим, столь же безмерным, сколь и безрассудным, подрываете устои общественного устройства, поймете наконец, что есть на свете нечто такое, что вы должны хотя бы во имя элементарного здравого смысла воспринимать всего лишь как символ, но отнюдь не как действительность – действенную и возможную. Оставить бюллетень незаполненным – ваше неотъемлемое право, коего никто вас лишить не вправе, но точно так же, как обязаны мы прятать спички от детей, должны мы предупреждать народы, что окажется для них пагубно и опасно. И в заключение. Прошу вас расценивать суровость моих предупреждений не как угрозу, но как осушение той смрадной политической трясины, где вы продолжаете барахтаться. Теперь вы вновь увидите и услышите меня не раньше, чем обретете прощение, которое мы, несмотря ни на что, все же склонны когда-нибудь даровать вам, а мы – это я, ваш президент, это правительство, избранное вами в хорошие времена, и наш здоровый, чистый народ, принадлежать к которому сейчас вы недостойны. И в ожидании этого дня – до свиданья, и храни вас господь. Сосредоточенный и хмурый лик исчез, а реющий стяг, наоборот, вновь возник. Ветер трепал его, мотал туда-сюда, туда-сюда, как дурочку по лежанке, а меж тем повторялись воинственные аккорды и боевитые модуляции, сочиненные в давно прошедшие времена патриотического воодушевления, но теперь звучавшие как-то надтреснуто. Хорошо сказал, очень хорошо сказал, подвел итог самый старый член семьи, и нельзя не признать его правоту, спички и в самом деле детям не игрушка, потому что установлено и проверено – дети потом непременно мочатся в постельку.

И безлюдные еще несколько минут назад улицы с запертыми дверьми магазинов и кафе, с полупустыми автобусами, катившими по мостовой, вмиг заполнились народом. А кто остался дома, тот перегнулся через подоконник, чтобы не пропустить ничего из этого его стечения, и слово это вовсе не значит, что толпа двигалась в одном направлении – нет, больше это напоминало две реки, из коих одна текла вниз, а другая вверх, как на каком-нибудь общегородском празднестве, словно на муниципальном торжестве, и не было там ни грабителей, ни убийц, ни насильников, вопреки злонамеренному прогнозу свежеудравшего президента. Кое-где, там и сям, окна были закрыты, и шторы – если имелись – меланхолически задернуты или опущены, как если бы убитые горем обитатели этих квартир были в глубоком трауре. И на этих этажах не вспыхнули на рассвете тревожные огни, и в самом крайнем случае обитатели этих квартир выглядывали со стесненным сердцем из-за штор, а жили там люди очень твердых политических убеждений, люди, которые на первых ли выборах или на вторых, отдав предпочтение своим избранникам – ПП или ПЦ, – теперь не имели ни малейших причин праздновать и ликовать, а совсем наоборот – получили веские основания опасаться, что бесчинствующие разнузданные толпы тех, кто сейчас горланит на улицах, не проявят уважения к неприкосновенности жилища, ворвутся в них и разграбят, осквернив семейные реликвии. Ничего-ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним, ободряли друг друга обитатели этих квартир. Приверженцы же ПЛ не рукоплескали в окнах, а вышли на улицу, что нетрудно заметить на примере той, где мы с вами находимся, и по флагу, который время от времени, как бы для пробы, возносится над волнующимся морем голов. Работать не пошел никто. В киосках расхватывали газеты с напечатанной на первой полосе речью президента и его же фотографией, снятой, если судить по страдальческому выражению лица, во время эфира, причем именно в тот самый миг, когда говорилось, что сердце, мол, разрывается. Немногие тратили время на чтение того, что и так было известно, и большинство стремилось узнать, что думают по этому поводу редакторы, обозреватели, комментаторы, колумнисты, либо ознакомиться с каким-нибудь свежим интервью. Внимание любопытствующих привлекал исполинский шрифт заголовков на первой полосе, на внутренних страницах набраны они были помельче, но и те и другие явно родились в голове одного и того же гения, чье искусство собирать в заглавии самую суть позволяет безо всякого ущерба обходиться без чтения дальнейшего текста. Были тут заглавия жалостно-лирические: СТОЛИЦА ПРОСНУЛАСЬ СИРОТОЙ, были иронические: НЕ РОЙ ДРУГОМУ ЯМУ, были наставительно-педагогические: ГОСУДАРСТВО ДАЕТ УРОК МЯТЕЖНОЙ СТОЛИЦЕ, были мстительные: ПРИШЛА ПОРА РАСКВИТАТЬСЯ, были профетические: ОТНЫНЕ ВСЕ БУДЕТ НЕ ТАК, тревожно-мнительные: НАС ПОДСТЕРЕГАЕТ АНАРХИЯ или НА ГРАНИЦЕ НЕСПОКОЙНО, риторические: ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ В ИСТОРИЧЕСКИЙ МИГ, подобострастные: ДОСТОИНСТВО ПРЕЗИДЕНТА БРОСАЕТ ВЫЗОВ БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТИ СТОЛИЦЫ, были воинственные: АРМИЯ ОКРУЖАЕТ ГОРОД, были объективно-бесстрастные: ЭВАКУАЦИЯ ОРГАНОВ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ ПРОШЛА БЕЗ ЭКСЦЕССОВ, радикальные: ВСЯ ВЛАСТЬ – МУНИЦИПАЛИТЕТУ. Упоминания чудесной звезды о двадцати семи лучах были редки да и те вязли в груде сухих сообщений, не прикрашенных поэзией заголовков, насмешливых или саркастических: И ОНИ ЕЩЕ ЖАЛУЮТСЯ, ЧТО ДОРОГО ПЛАТИТЬ ЗА СВЕТ. Кое-какие редакционные или передовые статьи, хоть и одобряли в целом поведение правительства, все же осмеливались и высказывать известные сомнения в разумности запрета на выезд из города: И снова, в подтверждение древней истины, что за грешных платят праведные, а за преступных – честные и законопослушные, видим мы, как достойные граждане и гражданки, исполнившие свой долг и отдавшие свой голос за ту или иную политическую партию, зарегистрированную по всем правилам, единодушно признаваемую обществом и представляющую тот или иной оттенок политико-идеологического спектра, ныне лишены свободы передвижения, то есть платятся за чужую вину – за вину ничтожной кучки тех безответственных элементов, о которых можно было бы сказать лишь – не ведают они, что творят, если бы, по нашему глубочайшему убеждению, превосходно не отдавали себе отчет в своих действиях, каковые направлены, безусловно, на захват власти. В других статьях, пойдя еще дальше, требовали просто и быстро отменить тайное голосование, с тем чтобы впоследствии, когда ситуация нормализуется, а она нормализуется непременно – сама ли по себе, силой, так сказать, вещей или же оружия, – ввести книжку избирателя, в которой председатель избирательной комиссии, удостоверившись перед тем, как бюллетень окажется в урне, что выбор сделан, отметит, к сведению лиц официальных и частных, что имярек отдал предпочтение такой-то партии: И это, мол, моим честным словом и собственноручной подписью удостоверяется. Ибо если бы такая книжица уже существовала, если бы какой-нибудь законодатель, осознав, сколь пагубен гнилой либерализм в вопросах голосования, и доказав, как полно соответствует подобное новшество букве и духу подлинной, истинной, транспарентной, как говорится, демократии, решился бы в свое время подать эту идею, то все проголосовавшие за ПП или ПЦ собирали бы сейчас вещички и готовились бы отъехать вслед в свою настоящую отчизну, которая всегда готова с распростертыми объятьями принять тех, кого так просто прижать – пусть пока хотя бы к сердцу. И украшенные флажками с логотипами партий вереницы, караваны легковых автомобилей, автобусов, мебельных фургонов, оглашая окрестности согласным воем гудков и клаксонов, очень скоро двинулись бы путем, проложенным правительством, к блокпостам на границе зоны, и дети выставляли бы в окна некоторые части тела, а взрослые – кричали бы смутьянам: Вот мы вам ужо рога-то пообломаем, гнусные изменники, Погодите, вернемся, мы до вас доберемся, шваль бандитская, Найдется и на вас, сволочей, управа, или даже бросали бы в лицо остающимся самое оскорбительное из всего, что имеется в демократическом лексиконе: Бездокументные, бездокументные, но не соответствующее действительности, ибо у каждого, кому кричали такое, либо дома, либо в кармане лежала бы пресловутая книжка избирателя, хоть в ней и горело бы, как каленым железом выжженное и печатью скрепленное: Оставил бюллетень незаполненным. Отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства, серафически завершалась эта передовица.

Праздник вышел недолгим. На работу никто, разумеется, не пошел, но осознание серьезности ситуации сильно снизило градус ликования, так что одни даже спрашивали: Чему, скажите на милость, тут радоваться, если нас заперли, как чумных в карантине, армия же готова стрелять во всякого, кто попытается покинуть город, а потому пусть знающие люди подскажут хоть какую-нибудь причину для радости. А другие говорили: Нам надо сорганизоваться, но не ведали, как это делается, и с кем и ради чего. Третьи предлагали направить выборных к председателю муниципалитета, предложить ему сотрудничество, объяснить, что люди, не заполняя бюллетени, не ставили себе целью ниспровержение строя и захват власти, тем более что понятия не имели, что с ней потом делать, а проголосовали так, как проголосовали, оттого лишь, что были разочарованы и не нашли иного способа дать понять, докуда это разочарование дошло, что они могли бы устроить революцию, но при этом многие бы погибли, а этого как раз не хотелось бы, что всю свою жизнь несли они свои голоса в урны, и вот – результаты налицо: Это никакая не демократия, господин председатель. Четвертые же считали, что следует еще раз все хорошенько взвесить и обдумать, предоставив муниципалитету возможность первого слова, ибо если появимся там со всеми этими идеями и объяснениями, те наверняка решат, что за этим стоит какая-то политическая организация, и никто, кроме нас, не подумает, что это неправда, а ведь они тоже в непростой ситуации, и раз уж правительство сунуло им в руки горячую картошку, не следует нам раскалять ее еще больше, и какая-то газетка написала, что муниципалитет обязан взять всю власть в свои руки, а какую власть, спрашивается, и какими средствами ее держать и удерживать, если полиция ушла, нет даже регулировщиков на перекрестках, и мы, разумеется, не ждем, что депутаты выйдут на улицу и начнут работать за тех, кому раньше давали распоряжения, ведь уже поговаривают, будто мусорщики собираются устроить забастовку, и это очень даже вероятно, и не надо удивляться, если такое и в самом деле произойдет, и ясно, что это будет провокация, подстроенная, может статься, муниципалитетом по собственной инициативе или же, что более вероятно, – по воле правительства, но, так или иначе, это сильно осложнит нам жизнь, и мы должны быть готовы ко всему, и все возможно, потому что у них и колода в руках да и карта в рукаве. Самые же пессимисты полагали – ситуация безвыходная, поражение неминуемо, все пойдет по раз и навсегда заведенному порядку – каждый за себя, а прочие пусть хоть сдохнут, – и моральное несовершенство рода человеческого, о чем мы неустанно напоминаем, не сегодня возникло и даже не вчера появилось, оно уходит глубоко в историю, во тьму времен, и сегодня чудится, будто мы все заодно, а завтра – мы друг с другом в контрах, за коими непременно последуют открытая вражда, распри, противоборство на радость тем, кто остался снаружи и сейчас потирает руки и делает ставки, сколько, мол, мы еще сможем сопротивляться и держаться, и сопротивление наше красиво, что уж тут говорить, но поражение неизбежно, будем рассуждать здраво, и кому же в голову придет, что подобное деяние может привести к таким последствиям, люди-то ведь оставили бюллетени незаполненными не потому, что им кто-то велел так поступить, а правительство не вполне еще оправилось от своей оторопи и сейчас пытается перевести дыхание, однако первая схватка – за ними, они ведь повернулись к нам спиной и нас послали подальше, считая, что этого мы и заслуживаем, и не надо забывать о международном давлении, бьюсь об заклад, сейчас правительства и партии по всему миру ни о чем другом не думают, они ж ведь не дураки и понимают, что это вроде бы как бикфордов шнур – загорелось здесь, а ахнет там, у них, но в любом случае – если они нас считают за дерьмо, что ж, так тому и быть, станем дерьмом, притом – плечом к плечу и до победного конца, и смотрите, господа из правительства, как бы вам не перепачкаться.

На следующий день подтвердился слух о том, что мусоровозы на улицы города не выйдут по причине всеобщей забастовки, а требования мусорщиков повысить жалованье представитель муниципалитета тотчас назвал неприемлемыми, неприемлемыми вообще, а в переживаемый период – особенно, ибо наш город находится в тисках кризиса, невиданного доселе и с совершенно неясными перспективами. В том же заполошно-тревожном тоне высказалась некая газетка, со дня основания специализирующаяся на разъяснении стратегии и тактики правительства, какая бы партия – ПП, ПЦ – или коалиция ни формировала его, опубликовала статью своего главного редактора, где тот называл весьма высокой вероятность того, что если столичные жители не откажутся от своего упрямства, мятеж их завершится кровавой баней. А они, по всей видимости, отказываться не собираются. Никто не посмеет отрицать, продолжал редактор, что терпение правительства простерлось до степеней немыслимых, однако же не стоит требовать у него отказа от гармоничного союза власти и подданных, под благодетельной сенью коего процвели самые счастливые общества, какие только есть на свете, а без коего, чему видим мы, так сказать, тьму примеров в истории, счастье их было бы невозможно. Передовая была прочитана, основные ее положения повторены по радио, телевидение же взяло интервью у автора, и как раз в этот момент, ровно то есть в полдень, изо всех домов вышли женщины, вооруженные швабрами, ведрами и совками, и, не говоря не то что худого, а и вообще никакого слова, принялись мыть тротуары от своих подъездов до середины улицы, где встретили других женщин, имевших те же намерения и те же орудия труда. В словарях наверняка можно найти, как называется часть мостовой от порога до середины мостовой, но дело ведь еще и в том, что говорят – кое-кто, по крайней мере, говорит, – будто подмести и вымыть эту самую часть – значит снять с себя какую-то ответственность или вину. И как же вы ошибаетесь, господа филологи-лексикологи, эти столичные жительницы моют тротуар в точности так же, как делали это когда-то в деревнях и городках их матери и бабушки, причем не для того, чтобы отвести от себя ответственность, но как раз напротив – чтобы принять ее на себя. И вероятно, по той же самой причине на третий день вышли на улицы уборщики. И были они не в форменных своих робах, а в цивильном. И говорили, что это, мол, спецодежда бастует, а они – нет.

Министру внутренних дел, автору замысла, очень не понравилось, что работники коммунальных служб ни с того ни с сего внезапно приступили к работе, что по его, по министерскому разумению было более чем убедительным свидетельством не только их солидарности с теми восхитительными женщинами, которые сочли, что чистота их улицы есть вопрос чести, чего не смог бы не отметить ни один беспристрастный наблюдатель, но и преступного сговора. И, едва лишь получив это дурное известие, связался с председателем муниципального собрания и распорядился немедленно привести к повиновению виновных в неисполнении приказа, что в переводе на обыденный человеческий язык значило – возобновить забастовку под страхом строжайшей дисциплинарной ответственности и разнообразных кар, предусмотренных в законах и уложениях – от вычетов и начетов до увольнения по неприятной статье. Председатель отвечал в том смысле, что считать – чужую, мол, беду руками разведу – это в порядке вещей, а издали, мол, всегда кажется, что решить проблему проще простого, но тем, кто непосредственно имеет с ней дело, приходится семь раз отмерить и прочее, то есть сперва внимательно разобраться, а потом уж принимать решение: Вот, например, господин министр, представьте, что я отдам такой приказ. И представлять нечего, это я его отдал, а вам надлежит выполнять. Да-да, господин министр, я согласен, но раз не хотите вы – давайте я представлю, и вот, стало быть, представляю, что отдал приказ возобновить забастовку, а мусорщики и пошлют меня куда подальше, что тогда делать министру, окажись он на моем месте в такой ситуации, как заставить их слушаться. Во-первых, меня никто никуда не пошлет, а во-вторых, я никогда не окажусь на вашем месте, я министр, а не председатель муниципального собрания, но раз уж ввязался в это во все, скажу, что жду от оного председателя не только сотрудничества, предписанного нормами служебной этики и прописанного в законе, но и духа партийного товарищества, каковое в данном случае блистательно отсутствует. На сотрудничество вы, господин министр, всегда можете рассчитывать, поскольку я сознаю свои обязанности, ну а что касается партийного товарищества, то лучше не будем об этом говорить пока, поглядим, что останется от него, когда этот кризис разрешится. Уходите от проблемы, господин председатель. Даже и не думаю, господин министр, но прошу всего лишь сказать, что именно мне надлежит сделать, чтобы мусорщики возобновили забастовку. Это дело не мое, а ваше. Вижу, что теперь уж достоуважаемый мой товарищ по партии уходит от проблемы. Я в политике – много лет и никогда не уходил от проблем. А сейчас вот уходите, отмахиваетесь от того очевиднейшего факта, что в моем распоряжении нет средств исполнить ваш приказ, разве что полицию вызвать, так ведь и полиции нет, и ее, и армию увело с собой правительство, да если бы даже и была – согласимся, это полный абсурд использовать полицию, чтобы лаской ли, таской, в большей степени, конечно, таской, заставить работяг возобновить забастовку, тогда как спокон веку предназначалась она, чтобы прекращать ее, внедряясь в среду смутьянов или действуя иными, менее хитроумными способами. Вы меня удивляете, член ПП не должен так говорить. Эх, господин министр, когда через несколько часов наступит ночь, только слепец или глупец будет утверждать, будто на дворе – белый день. Какое отношение это имеет к забастовке. А такое, господин министр, что хотим мы или не хотим, однако ночь есть ночь, и надо понять – происходит нечто, далеко выходящее за рамки нашего постижения, не узнаваемое нашим скудным опытом, а мы меж тем ведем себя так, будто все очень просто и обыденно, как словно тесто замесить да хлеб испечь. Мне следует очень основательно задуматься над тем, не предложить ли вам отставку. Если все же решитесь, снимете с моих плеч неимоверное бремя, так что заранее примите мою самую искреннюю благодарность, ибо. Министр внутренних дел не сразу, а через несколько секунд, потребных для того, чтобы обрести душевное спокойствие, сказал в ответ так: Так что же, по вашему мнению, надо делать. Ничего не надо. Ради бога, мой дорогой, нельзя просить правительство, чтобы в подобной ситуации оно ничего не делало. Позвольте мне сказать, что в подобной ситуации правительство не правит, а только делает вид. Не согласен, мы кое-что сделали с тех пор, как все это началось. Ну да, мы подобны рыбе на крючке – бьемся, извиваемся, дергаемся и дергаем леску, но никак не можем понять, как это кусок изогнутой проволоки ухватил нас и лишил свободы, как же это так, да быть того не может, еще немного – и мы освободимся, однако рискуем пропороть себе брюхо. Я в растерянности. А сделать можно только одно. То есть как, вы же сию минуту сказали, что ничего не надо делать, все будет без толку. Вы не дослушали – молиться, чтобы тактика, избранная премьером, принесла свои плоды. Какая тактика. Потомить их на медленном огне, однако я боюсь, как бы это не сыграло против нас. Почему. Потому что распоряжаться этой стряпней будут они. Так что же – сидеть сложа руки. Хорошо, господин министр, давайте начистоту, намерено правительство прекратить этот цирк с осадным положением, двинуть войска и послать авиацию, предать столицу огню и мечу, истребить десять-двадцать тысяч человек, чтобы дать острастку, а три тысячи – бросить за решетку по обвинению уж не знаю в каком преступлении, потому что преступления никакого и нет. Но у нас ведь не гражданская война, мы всего лишь хотим призвать граждан одуматься, указать им, в какое заблуждение они впали по собственной ли или чужой воле – а чьей именно, еще предстоит выяснить, – объяснить, что безудержное право не заполнять бюллетени делает демократическую систему неуправляемой. Вы не находите, что результатов пока что добились блистательных. Дайте срок – и в конце концов людям воссияет свет. Не знал за вами склонности к мистике, господин министр. Дорогой мой, когда ситуация осложняется, когда она становится отчаянной, ухватишься за что угодно, я уверен, что кое-кто из моих коллег-министров готов был бы босиком, со свечой в руке, совершить паломничество или дать любой обет – лишь бы помогло. Ну раз уж вы сами об этом сказали, есть у меня несколько святилищ, и я был бы не прочь, чтобы министр внутренних дел поставил в любое из них свечечку. То есть. Скажите журналистам, чтобы перестали подливать масла в огонь, если утратим осторожность и здравый смысл, все взлетит на воздух, вы ведь, наверно, уже знаете, какую глупость сморозил сегодня редактор вашего официоза, заявивший, что все может кончиться кровавой баней. Это никакой не официоз. С вашего позволения, господин министр, мне больше понравился бы другой ваш комментарий. Журналистик возомнил о себе, зашел слишком далеко и делает много больше того, что ему заказали. Господин министр. Слушаю. Так что ж мне все-таки делать с мусорщиками. Пусть работают, благодаря этому муниципалитет будет хорошо выглядеть в глазах населения, а это может пригодиться нам в дальнейшем, тем паче что следует признать – забастовка была всего лишь одним из элементов нашего стратегического плана, одним, и не самым важным. Ни сейчас, ни в дальнейшем городу не пойдет на пользу, если муниципалитет будет использован как оружие в войне против своих граждан. Однако муниципалитет не может оставаться над схваткой, все же этот муниципалитет в этой стране находится, а не в какой еще. Да я и не прошу, чтобы нас оставили над схваткой, хотелось бы только, чтобы правительство не чинило мне препятствий в отправлении моих должностных обязанностей и чтобы, не дай бог, у горожан не создалось впечатление, будто мы стали орудием вашей репрессивной политики, уж простите за такое выражение, прежде всего потому, что это не соответствует действительности, а во-вторых, потому, что этого не будет никогда. Боюсь, что не вполне понимаю вас или понимаю слишком хорошо. Господин министр, наступит день, не знаю, правда, когда это произойдет, и город вновь станет столицей страны. Очень может быть, не правда ли, вопрос в том, как далеко намерены зайти мятежники. Как бы то ни было, но муниципалитет во главе со мной или еще кем не может рассматриваться как соучастник, как сообщник, пусть и не прямой, кровавой расправы, и правительству, приказывающему это, придется заранее примириться с последствиями, и муниципалитет – для города, а не город – для муниципалитета, и, надеюсь, это понятно, господин министр. Да понятно, так понятно, что не могу не задать вам вопрос. Слушаю. Вы оставили бюллетень чистым. Простите, я не расслышал. Я спросил, оставили ли вы бюллетень незаполненным, был ли тот бюллетень, который вы опустили в урну, чистым. Как знать, господин министр, как знать. Когда все это будет позади, мы, надеюсь, поговорим с вами подольше. Располагайте мной всецело, господин министр. До свиданья. До свиданья. Очень бы хотелось оттаскать вас за уши. Я уже не в том возрасте, господин министр. Вот станете министром внутренних дел, узнаете, что для этого наказания, как и для любого другого, возраст не помеха. Тише, господин министр, дьявол услышит. У дьявола слух так тонок, что услышит даже и не высказанное вслух. Боже упаси. Ну а этот и вовсе глух от рождения.