Текст книги "Роялистская заговорщица"

ХХII

Перед военным судом Жан Шен и де Лорис защищали себя без всякого хвастовства, но и без унижения. Для натур честных, проникнутых истиной, от которой они не в состоянии отступать, защита несложна. Капитуляция была объявлена. Им это не было известно; пока не было получено официального извещения на аванпостах, долгом солдат было не пропускать завоевателей, все равно каким образом. В ночное время англичане хотели перейти через границу, которую они охраняли, и они дрались, чтобы защитить ее.

Один против десяти, конечно, это было безумно, но то был долг. Они исполняли службу. Спрошенные отдельно, Жан Шен и Лорис дали те же ответы.

Приведенные на суд, они дали те же объяснения.

Жан Шен сказал:

– Мы не оправдываемся, мы только выясняем дело. То, что мы сделали, мы были обязаны сделать, иначе мы были бы изменниками своей страны.

– Вам было неизвестно, что капитуляция подписана?

– Полковник, – ответил Жан Шен тому, кто его спрашивал, – вы солдат, я бы не усомнился в ваших словах. Не признаю за вами права сомневаться и в моих словах.

– Какое вы можете представить доказательство суду?

– Если бы у меня были доказательства, я бы знал, что капитуляция подписана. Я слышу это от вас, я вам верю; если вы мне не верите – ваше дело!

Члены суда были связаны законом.

Капитан Жан Шен и поручик виконт де Лорис были приговорены к смерти.

Тем не менее военные судьи послали решение суда на утверждение лорду Кольвилю.

Совесть требовала его последнего слова.

Обоих приговоренных поместили вместе.

Было восемь часов. В одиннадцать они должны быть расстреляны.

Они были одни, вдвоем, в комнате нижнего этажа дома, который несколько лет позже по случаю убийства Кастэнга приобрел мрачную известность отеля Черной Головы.

У дверей стоял часовой.

Заключенные протянули друг другу руку.

– Пришла наша смерть, – начал Жан Шен… – Вы умираете из-за меня, простите.

– Что вы хотите этим сказать?

– Это часы откровения, месье Лорис, и поверьте, что если я хочу воскресить в вашей памяти некоторые обстоятельства, то только потому, что меня вынуждает на это совесть. Месье Лорис, разве вы были патриотом?

Лорис вздрогнул. Жан Шен смотрел на него с протянутой рукой; он вложил свою руку в его и начал:

– Нет. Теперь мне ясно, что вы подразумеваете. Действительно, я прозрел с того дня, как я услыхал вас и ваших сотоварищей. Но я еще не проникся тогда вполне истиною. Вы говорили об отчизне, но тут были и побочные соображения – форма правления, ваша ненависть в Бонапарту. Вы понимали друг друга, я вас не понимал. Когда во Флоренне я не согласился на измену, это было скорее в силу инстинкта, чем убеждения. Знаете ли, когда я понял, что такое отечество? Это когда при мне неприятель, чужестранец, убивал одного из наших, приговаривая: fod! caput! Может быть, это были не те именно слова, но они звучали так чуждо, дико. Быть убитым на иностранном языке, – прибавил он, смеясь, – показалось мне ужасным. Я познал разделение рас, эту истребительную борьбу. Я почувствовал то, чего не сознавал раньше, я понял, что отечество – это большая семьи, и мне захотелось защищать Францию, как бы я защищал мою мать.

– Лорис, – заметил Жан Шен, – не будем себя обнадеживать иллюзиями, через два часа нас не будет. Тем не менее надо всегда иметь в виду случайность. Один из нас может пережить другого.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, кроме того, что я сказал. По всей вероятности, мы будем расстреляны оба. Вы, верно, знаете обычай соблюдения, так сказать, иерархии в смерти. Не будьте в претензии: у капитана предполагается больше твердости духа, чем у поручика, сперва расстреливают младшего. Следовательно, вы умрете раньше меня. Боятся, чтобы вы не спасовали при виде смерти вашего капитана. Таково правило. Не будем его оспаривать. Но мы имеем дело с англичанами: быть может, у них это иначе, не знаю. Допустим всякие гипотезы. Во всяком случае, – прибавил он почти весело, – кому-нибудь из нас двоих придется умереть первым.

– Пусть это буду я.

– На вашей стороне все шансы, мой юный друг. Но предположим даже невозможное. Между минутой взведения курков и минутой, когда пуля попадет в вас, может произойти… Почему знать? Один может пережить другого. Кто умрет раньше? Вы ли? Я ли? Во всяком случае, у вас и у меня есть привязанности, есть обязательства. Я верю вам. Доверьтесь и вы мне. Если вы умрете и я переживу вас в силу какого-нибудь непредвиденного обстоятельства, что вы мне завещаете, какое поручение?

– Выслушайте меня, – начал Лорис. – Я достаточно открыл вам свою душу, и вы поймете меня. Я был роялистом, безумным, бессознательным, увлеченным каким-то мистицизмом законности, которого не буду даже отстаивать. В настоящее время я постиг человеческое право. Разум вернулся во мне, но я не хочу и не могу вернуть моего сердца, оно не принадлежит мне. Я люблю… поймите всю глубину, весь смысл этого слова, сказанного на пороге смерти, в самом широком его смысле. Я люблю Регину де Люсьен…

Жан Шен не шевельнулся.

– Продолжайте, – сказал он только.

– Если б вы знали, сколько в ней доброты, героизма, пыла страсти. За своего короля и за Бога Регина способна отдать жизнь. Она предана им всецело во имя добра, во имя идеи справедливости. Не будем спорить о принципах, скажу вам одно: Регина – это олицетворение честности. Я люблю её всей силой души, со всеми порывами моей молодости, со всеми увлечениями зрелого возраста, – вы понимаете, я люблю ее. В этом слове все. Если я умру, скажите ей… о Боже! быть может, она теперь ненавидит меня, объясните ей меня, объясните, какому побуждению я последовал; я не ищу извинений, но я хочу, чтобы она знала, что если я перестал служить идее, которой она посвятила себя, я все-таки остался ее другом, любовником, женихом. Какое мне дело до короля! – сказал я ей однажды, но есть нечто, чего я не мог сказать: это – какое мне дело до отчизны! Пусть она мне это простит. Простите и вы мне, Жан Шен, что в последнюю минуту жизни я больше думаю о ней, чем о Франции; за Францию я умираю, пусть же ей принадлежит последняя мысль в моей жизни.

– Сын мой! – воскликнул Жан Шен, обнимая его, – выслушайте и вы меня в свою очередь. Наши взгляды, Жорж, складываются под влиянием времени, в котором мы живем. Вы молоды. Я же сын 1792 года. Моя кровь, моя жизнь, мой мозг носят на себе отпечаток эпох, которые мы называем великими и которые были главным образом ужасны. Как сын, как муж, как отец, я вижу перед собой эту ужасную войну каст, которую я порицаю и из-за которой я так много выстрадал. Я не якобинец: это – глупое слово. Я защитник права, истины, справедливости. Где зло – там и я, отстаивая добро. Эта тоже своего рода страсть, и дайте мне сказать, самая достойная! Мне необходима вся сила моей веры в мои последние минуты. Быть может, я отдался ей настолько, что забыл мои ближайшие интересы, интересы сердечные. Что делать! делиться не приходится. Но я вам все-таки скажу, де Лорис, вы знаете, какое место занимает в моем сердце Марсель… Я думаю о ней… С моей смертью она остается совершенно одинокой… Что станется с ней? Согласны ли вы быть ей братом?

– Конечно, даю вам слово. Я люблю мадемуазель Марсель как друга, как сестру. Говорю это на случай, если бы вы от меня потребовали большего, чтобы я посвятил себя всецело ей. Но зачем говорить об этом, раз нам обоим предстоит умереть.

– Надо, чтобы вы знали, кто я и кто она… Вы любите Регину де Люсьен, знайте, что она сестра матери Марсели!

– Разве Марсель тоже Саллестен?

– Говорю вам – сестра Регины… Слушайте.

И в коротких словах Жан Шен повторил свой рассказ Картаму.

Слушая его, Жорж вспомнил, что Регина говорила ему однажды об этой сестре, но с какою ненавистью!

Но нет, она великодушна… ее глаза раскроются когда-нибудь пред светом доброты, как разверзлись его собственные очи. И у него стало храбрости солгать:

– Регина говорила мне о своей сестре, она будет любить ее дочь.

– О, как бы я желал ей этого! – воскликнул Жан Шен. – Для нее это будет возрождением…

– Я отвечаю за нее.

– Напишем наши завещания! Нам оставили бумагу, особого рода сострадание… Я завещаю вам Марсель…

– Если же я умру и вы переживете меня, чего я от души желаю, так как я одинок на свете, я завещаю вам мою Регину… вот что я пишу; «Регина, я люблю вас… сердце мое бьется только для вас, и в минуту смерти имя ваше будет на моих устах… Не проклинайте меня. Сохраните обо мне добрую память… и не забудьте, что есть нечто, что выше всего – справедливость и доброта. Я люблю вас».

Затем следовала подпись.

В это же время писал и Жан Шен.

– Завещание уважается, – проговорил он. – Не забудьте, что вы брат Марсели.

Они обменялись бумагами.

Пробило десять с половиной часов.

– Еще полчаса, – сказал Жан Шен. – Как мы быстро старимся! Для преступника последние минуты должны быть ужасны. Я покоен, а вы?

– Я даже не считаю времени. – И он прибавил почти весело: – Если бы мне сказали месяц назад, что я буду расстрелян, как солдат Бонапарта!

– Вы на меня за это не в претензии?

– Что вы!.. Я умираю солдатом Франции и горжусь этим.

Они еще разговаривали, когда открылась дверь.

Их ожидал небольшой отряд.

Они поцеловались.

Затем последовали за солдатами.

На башенных часах пробило 11 часов.

В то время решетка парка была не на том месте, как теперь. Площадь на берегу Сены была прежде гораздо обширнее, она простиралась до самых водопадов.

Они шли, окруженные английскими солдатами.

Они пришли к набережной.

Здесь их поставили спиной к реке. Три роты образовали круг, открытый к мосту. Офицер с обнаженной шпагой сопровождал приговоренных. Он говорил на дурном французском языке.

– Господа, – начал он, – к вам применяются законы войны. Имеете ли вы что передать? Обещаю вам, как честный человек, что ваши распоряжения, каковы бы они ни были, будут свято исполнены.

– Месье, – сказал Жан Шен, – при нас бумаги, не имеющие никакого значения… прошу вас самих взять их с наших трупов и сжечь…

– Обещаю вам… Теперь, господа, разъединитесь. Вы, конечно, знаете, что поручик расстреливается первым…

– Отчего не капитан? – воскликнул Жан Шен. – Это мое право, как старшего…

– Таково правило, – ответил офицер. – Месье де Лорис, готовы ли вы?

– К вашим услугам.

Какова бы ни была вражда рас, у человечества есть свои права, которых ничто не в силах превозмочь. Англичанин восхищался спокойствием этих двух приговоренных к смерти. Быть может, он желал бы не приводить в исполнение приговора.

Но как раз в это время подъехал адъютант генерала Кольвиля с утверждением приговора военного суда.

Ничего больше не оставалось, как повиноваться. Англичанин вместе с Лорисом вернулись к началу моста, и он попросил молодого человека остановиться в углу, у перил.

– Здесь, – проговорил он взволнованным голосом. – Я не предлагаю вам завязать глаза.

– Благодарю вас, – сказал Лорис. – Будьте великодушны до конца, разрешите мне самому скомандовать залп.

– Разрешаю, а затем, господин французский офицер, я желал бы моей стране побольше таких защитников.

Лорис протянул ему руку. Тот пожал ее.

Затем, сделав пол-оборота, он направился к взводу солдат и еще раз оттуда обменялся взглядом с Лорисом. Он поднял шпагу.

– Да здравствует Франция! – воскликнул Лорис. – П-ли!

Что случилось?

Между минутою, когда офицер отошел, и той минутой, когда, обернувшись к своей роте, он стал с поднятой кверху шпагой, на мосту показался экипаж.

На козлах, рядом с кучером, сидел господин, который махал шляпой.

Быть может, солдаты видели его, но дисциплина обязывала их быть неподвижными.

Из кареты вышло несколько человек; неясно обрисовывались их силуэты.

– П-ли! – скомандовал де Лорис.

– Ground arms![22]22
  Отставить! (англ.)


[Закрыть] – закричал лорд Кольвиль, но поздно: грянул залп, правда, как-то ненуверенно. На руках у Лориса лежала раненая, но не мертвая, женщина.

Это была Регина де Люсьен. С нечеловеческим усилием, – она так любила его, ей стало все так ясно из рассказа Марсели, – добежала она до молодого человека, встала перед ним, защищая его грудью. В это время раздался залп.

22

XXIII

В комнате, которая только что служила тюрьмой, на походной кровати лежала Регина.

Лорис около на коленях, тут же стоял Жан Шен, сидела на стуле Марсель.

Аббат Блаш осторожно поддерживал голову раненой:

– Дитя мое…

Вошел хирург. Лорд Кольвиль остался за дверьми.

С бесцеремонностью, которую допускает борьба со смертью, он обнажил грудь молодой женщины, эту девственную грудь, это чудо человеческой чистоты. Два зияющих, черных пятна.

Она лежала неподвижно, с опущенными веками. Он покачал головой и сделал отрицательный знак.

Наука уступала свои права смерти.

Вдруг Регина простонала:

– Жорж! Жорж!

Лорис нагнулся к ней с сухими глазами. Умирающие не должны видеть слез.

– Регина! Регина!

– О, твой голос! Скажи еще раз: «я обожаю тебя!» – как ты мне сказал это однажды; я хочу услышать это еще раз.

И когда он, уста с устами, повторил то божественное слово, она раскрыла глаза и увидела Марсель.

Она улыбнулась. О, как грустна была эта улыбка умирающей!

– Марсель! подойди ко мне… Прости меня… твоя мать была моей сестрой… Это не моя вина… я так желала быть доброй… Если бы ты знала, как я любила мою сестру… меня заставили ее ненавидеть… я не посмела сопротивляться… Ты не можешь себе представить, что это были за люди…

– Молю вас не разговаривать, – проговорила Марсель… – Об одном умоляю вас – живите, мы будем любить друг друга и забудем все прошлое…

Настало молчание.

– Поздно! – прошептала Регина. – Жорж, подложи мне руку под голову… О, ты смело можешь коснуться меня… Ведь я твоя…

Подошел Жан Шен.

– Регина Саллестен, – проговорил он, – так как мы оба были приговорены, мы обменялись завещаниями, прочтите это…

И он поднес ей к глазам бумагу, на которой Лорис написал свою последнюю волю.

Умирающая, сияя счастьем, прочитала по складам, как малое дитя:

«Регина, я люблю вас, мое сердце бьется только для вас». У нее достало еще духу скокетничать.

– Правда? – спросила она его.

Жорж взял ее в объятия и свято, с благоговением приложился устами к ее устам.

С этим поцелуем она умерла.

– Не хочу жить! – воскликнул Лорис в отчаянии.

Жан Шен положил ему руку на плечо.

– Надо жить, чтобы делать добро, – проговорил он. – Еще многие будут страдать… Вы нам нужны.