Текст книги "Роялистская заговорщица"

Весь мой мир заключался в этих двух существах, в них были все мои привязанности, вся моя будущность: я превратился в мужика, занимающегося трудом своих рук, наслаждаясь мирной жизнью, так как я весь был проникнут теориями Жан-Жака Руссо о возвращении человека к природе.

Я считал себя всеми позабытым, но я ошибся.

Однажды, – кто меня выдал, не знаю, – я был вытребован в главный штаб; так как я остался в живых, то должен был дослужить срок моей службы. Государство требовало меня, я протестовал. Мне были представлены непреклонные требования дисциплины. Оставалось одно – ехать самому в Париж и подавать в отставку. Надо было покончить с этим, и я уехал, оставив жену и ребенка.

Я прибыл в Париж за несколько дней до покушения Нивоза; мои дела сейчас же приняли другой оборот. Мое имя раскрывало мне всюду двери: в то время начинали ухаживать за старым дворянством. Преступление на улице Сен-Никез разом изменило положение вещей. С тобой, с республиканцем, с бывшим членом конвента, расправа была скорая – арест и ссылка без суда. Меня же, родом из Бретани, древнего рода, обвиняемого неизвестно в чем, быть может, в каком-нибудь резком слове по поводу Брюмера, меня арестовали, затем выпустили с оставлением под надзором. В продолжение двух месяцев мне был воспрещен выезд из Парижа.

Разлученный с семьею, я переживал страшную тревогу. До меня дошло одно только письмо, написанное через два дня после моего отъезда. Затем никаких известий.

Я сделал попытку бежать из Парижа, предпочитая все такому состоянию томительной неизвестности. Я был пойман на границе, снова арестован, и с меня взяли честное слово, что я не сделаю вторичной попытки к бегству. Наконец, в марте мне была возвращена свобода. Я в два дня верхом доскакал до Редона. И там!

Жан Шен встал с поднятыми руками, весь задыхаясь, и рыдая продолжал:

– Шайки негодяев, разбойников, шуанов, напали на наш дом… прислуга была убита!.. Жена моя в ужасе, ночью, среди снега, бежала с ребенком на руках!

Моя Бланш! Дорогая моя… Труп ее был найден через два дня замерзший в овраге… Но ребенок… ребенок… пропал бесследно. Напрасно стучался я во все двери. Неужели злодеи убили его? Все было покрыто мраком неизвестности.

Зачем было им нападать на этот хутор, в котором нечего-то и красть? Все было уничтожено, сожжено… хотя ничто не могло навести на мысль, что в нем могли быть деньги, драгоценности… В моем отчаянии мне невольно пришло на ум одно ужасное предположение: кто руководил этой преступной экспедицией, кто указал наш дом этим извергам?

Мои поиски увенчались наконец успехом; мне удалось узнать, что шайка, совершившая это низкое злодеяние, была под предводительством одного из самых отъявленных бандитов шуанства, известного под прозвищем Истребителя Синих. Я узнал, что под этим прозвищем скрывался Гюбер де Кейраз, дворянский бастард, нечто вроде кондотьер, который уже два года был страшилищем населения Запада, всей нижней Вандеи до Нормандии. С этим именем мне не припомнилось ничего, что бы могло объяснить личную месть; он одно время служил в корпусе, которым командовал де Саллестен. Он участвовал в Киберонском деле, в котором спасся только чудом. Я содрогался при мысли, что, быть может, сам отец предал в руки убийц дочь свою, которую он проклял.

Но нет, не хочу останавливаться на этом предположении, даже в борьбе партий подобное преступление было бы слишком ужасно. Я не лишил себя жизни: оставшись вдовцом после жены, которую я обожал, без ребенка, я весь отдался отечеству. Ты знаешь, каким образом я стал собратом по оружию Уда, как вместе с ним я мечтал об освобождении Франции… Увы, все эти мечты разлетелись, в настоящее время дело идет не о политической свободе, а о национальной независимости.

Жан Шен остановился: он был потрясен, слезы текли ручьем из глаз его, бессознательно для него, слова не выходили более из его сдавленного горла.

– Докончи, молю тебя, – проговорил Картам. – Время уходит. Как напал ты на след твоего ребенка?

– Совершенно случайно; я всюду искал, всех спрашивал, все было напрасно. Однажды вечером, на бивуаке, один солдат рассказывал про Редон. Слово за слово, разговор перешел к шуанам, к убийцам. Я, точно под влиянием какого-то необъяснимого предчувствия, стал расспрашивать его и вот что узнал: мать его, как-то ночью во время террора, подняла на дороге, в снегу, ребенка, которого одна женщина, обезумевшая от ужаса, на бегу выронила из рук; в конце этой дороги виднелся дом в пламени; мать рассказчика обуял безумный страх, что ее поймают, точно она совершала преступление, спасая невинную, и она обратилась в бегство, и у первого попавшегося на ее пути дома она положила ребенка на ступени крыльца, затем кулаками стала стучать в дверь, пока не убедилась, что живущие в доме обратили внимание на этот стук; тогда она быстро скрылась.

– Да, все это было именно так, – прошептал Картам.

– Число этого события совпало со временем моего отсутствия. Да я уже с первых слов не сомневался. Кто жил в этом доме, рассказчик не знал. Слышал, что какой-то разбойник, которого полиция арестовала.

В первую минуту мне пришло в голову, что этот солдат был сообщником убийц, и снова у меня мелькнуло предположение, что он был орудием семейства де Саллестен. После Пресбургского мира я вернулся во Францию и отправился в Бретань. Теперь, когда прежние страхи поулеглись, мне было легче добиться толку в моих расспросах. Мать солдата была еще жива, она указала мне на дом, в котором ты жил, я узнал твое имя.

О друг мой, о отец мой, как велика была моя радость в тот день! Я еще не знал, жив ли мой ребенок, моя дочь; но какое-то инстинктивное чутье, чисто физическое, давало мне чувствовать, что связь между прошлым и будущим не порвана. Я отправился в Париж. Ты как раз вернулся после долгого отсутствия. В продолжение нескольких дней я бродил около твоего дома, наконец, я увидал мою дочь, уже почти взрослую девушку.

Ты не можешь знать, но ты поймешь меня: в ней я увидал ее мать, точно воскресшую, живую! Я имел, однако, достаточно сил, чтобы устоять против обаяния, какое она на меня производила; конечно, я тебя знал, и между нами уже существовала ненарушимая связь, мы оба сражались за ту же идею. Но мне хотелось знать, любит ли она тебя, счастлива ли она; я увидал, как ты был добр к ней, какой ты был для нее дедушка, и прямо пошел к тебе и сказал: «Молю тебя, береги и люби мою дочь!»

Отчего я тебе тогда не рассказал всего? Но разве ты забыл, что тогда меня знали только под именем Жана Шена? Я создал себе новую жизнь. Я хотел забыть имя Жана де Листаля, с которым были связаны такие ужасные воспоминания, хотел забыть имя де Саллестен, от которого я, помимо моей воли, содрогался, которое внушало мне чувства ненависти и мести, преследовавшие меня в продолжение стольких ночей.

Ее звали Марсель, она была дочерью Жана Шена, внучкой Картама. К чему было связывать молодое невинное существо с воспоминанием зверского преступления?

Я хотел, чтобы она никогда не знала, что в ней течет кровь Саллестенов – разве я был не прав?

Ты сказал давеча, Картам, что ты где-то слыхал это имя… Ты его слышал в день нашего тайного собрания, при появлении врага нашего, одной женщины, которая предала нас полиции Фуше.

– Да, да, мадам де Люсьен.

– Она сестра моей дорогой Бланш, та самая, у которой не нашлось для нее ни слова, ни слез в то время, когда отец выгнал ее из дома.

– Она не ведала, что творила.

– Ты слишком добр и потому снисходителен. Я же того мнения, что эта женщина – злой дух Марсели. В первый раз, когда она увидала ее, нашу бедную девочку потащили в тюрьму. Ты не знаешь этой женщины – это олицетворение честолюбия, власти, и эта красавица, которая так напоминает мне Бланш, ненавидит все то, что нам дорого и что мы отстаиваем. Есть ли у нее сердце? Зачем она продала свою молодость старику? Я следил за ней издалека и узнал в ней то чудовище, которое носит имя политической женщины, заговорщицы; все свои помыслы девушки и женщины она таскала по трущобам заговоров.

И ты хотел, чтобы я открыл Марсели, что она принадлежит к этой проклятой семье, отрекшейся от своего единственного честного, доброго члена, непорочность которого могла искупить все заслуженное презрение, – от моей Бланш, которую они, быть может, сами убили… Нет, я навсегда поставил преграду между Марсель… и этими людьми. Неужели ты порицаешь меня за это? Я жду твоего мнения.

Картам призадумался.

– Послушай, – начал он, – я всегда держался принципа смотреть правде в лицо, не лавируя. Марсель по матери из семьи Саллестен. Это факт, перед которым все соображения бледнеют… Повторяю, не иди против судьбы, но и не беги от нее. Разве не может случиться, что обе женщины опять встретятся, не зная друг друга?

– О, что касается маркизы де Люсьен, то если б убийство Марсель могло послужить к увеличению ее состояния, она, конечно, не призадумалась бы покончить с ней.

– Жан, это говорит в тебе злоба, быть может, под влиянием ее ты несправедлив. Я встречал женщин политики; они все-таки женщины, поверь мне, но предположи другое: предположим, что г-жа Люсьен, замешанная в политических кознях, совершит какое-нибудь низкое деяние, например, ее уличат в шпионстве – разве ты велишь ее расстрелять, ты?

– Нет, – ответил просто Шен.

– Допускаешь ли ты, чтобы муж Марсели расстрелял ее; я знаю Марсель. Если б случайно открылась подобная вещь, она умерла бы от отчаяния.

Жан Шен протянул руку старику.

– Картам, прости меня. Ты всегда был моей совестью, я это чувствую в настоящую минуту более, чем когда-нибудь. Да, Марсель должна узнать истину. Вернись к ней и открой ей все, что ты найдешь нужным. Если меня убьют, в моем сундуке, в Париже, ты найдешь все бумаги, относящиеся к ее рождению, удостоверяющие ее личность. Поступи по своему усмотрению, я даю тебе полную власть. A затем, друг мой, имеешь ли ты еще что-нибудь сказать мне?

Картам обнял его.

– Жан Листаль, для меня ты остаешься, как был – Жаном Шеном. Для меня ты стал еще дороже после всего, что ты выстрадал. Ты говоришь, что я твоя совесть, ты же – моя сила, как Марсель – моя радость. Я узнаю в тебе человека, каким я был некогда. Я ухожу. Завтра мы оба будем исполнять наш долг. Почем знать, может быть, и старику Картаму придется броситься в свалку со шпагой в руке. Если я умру, продолжай начатое дело; если ты умрешь, я сам буду продолжать его до самой смерти. А теперь, друг мой и брат, обнимемся во имя нашей девочки… и Франции.

Оба обнялись.

– Одиннадцать с половиной, – заметил Картам. – В двенадцать часов я буду в главной квартире. До свидания, дай Бог удачи!

И он направился к двери.

В эту минуту вошел унтер-офицер и, отдавая честь, проговорил:

– Капитан, на аванпосте задержан, по виду судя, крестьянин, довольно подозрительный, который говорит, что имеет сообщить вам нечто важное.

– Хорошо. Привести его сюда… До свидания, Картам, – проговорил он, протягивая еще раз руку на прощание уходившему старику.

XIV

Арестованного ввели два солдата.

Жан Шен сел. Коптящая лампа освещала желтым, мерцающим светом эту сцену. Лавердьер стоял в тени.

– Это вас арестовали?

– Так точно, капитан.

– Кто вы такой и зачем находились вы на дороге в такое позднее время?

– Капитан, большое счастье, что я был на дороге именно в такое время, иначе мне не удалось бы сослужить вам службы, оказать вам услуги.

– Услуги?

– Я нашел на дороге раненого офицера. Его сбросила лошадь, и он сломал себе ногу. Он молил о помощи. Конечно, я подошел к нему, чтобы помочь ему. Это был офицер генерального штаба, он был в отчаянии, что несчастный случай лишал его возможности исполнить долг. Я обещал ему исполнить все, что он пожелает; он передал мне письмо, с просьбой вручить его первому встретившемуся офицеру. Затем, через минуту, и наткнулся на ваших людей, которые не хотели ничего слышать и потащили меня… Если бы я мог это предвидеть…

– Это письмо при вас?

– Вот оно, капитан.

Жан Шен протянул руку, почти не глядя на задержанного; лицо его было так мало видно из-под полей широкой шляпы, надвинутой без затей, по-мужицки, на глаза.

Он взял конверт и увидал печать генеральная штаба, а также имя генерала Вандама.

– Вы не ошиблись, вы оказали нам настоящую услугу, – воскликнул он.

– Очень рад, капитан, я и желал этого.

Жан Шен позвал вестового и сделал нужные распоряжения; расспросив о месте, где упал офицер, он отправил туда двух человек.

– Капитан, не съездить ли мне в Бомон на лошади этого крестьянина, я скорее буду там?

– Конечно.

И, обращаясь к Лавердьеру, он спросил:

– Можете ли вы обождать с полчаса?

– Извините, капитан, но мне необходимо поспеть к утру в Филипвиль.

– Странно, – заметил солдат, – нам он говорил, что едет в Валькур.

– Ведь это же по дороге в Филипвиль.

– И верно для покупки хмеля; при нем вот эти игрушки, – заметил не без подозрения солдат, кладя на стол перед Жаном Шеном два огромных пистолета, вынутых из седла.

До сих пор капитан не придавал никакого значения событию. Действительно, было дано приказание задерживать всех прохожих, желающих пробраться через границу, для того чтобы, насколько возможно, сохранить тайну движения войск.

Но здесь являлось обстоятельство иного рода. Крестьянин был задержан на французской земле и направлялся в французский же город. В то время Филипвиль принадлежал французам и был занят корпусом Жерара.

Тем не менее всегда следует остерегаться ночных бродяг.

Жан Шен взял пистолеты и стал их рассматривать.

– Это пистолеты по уставу, – проговорил он, – откуда они у вас?

– Я их нашел у себя в поле. Немало их тут валяется.

– Если бы это была правда, эти пистолеты не имели бы такого вида, они почти новые, вы говорите неправду.

– Вот прекрасно! – воскликнул с гневом арестованный. – Я оказываю услугу, поднимаю раненого, помогаю ему, насколько возможно, беру на себя поручение, из-за которого теряю время, и мне еще делают всякие затруднения, – где же справедливость?

– Капитан, позвольте вам доложить… – начал солдат.

– Говори.

– Этот человек совсем не особенно желал оказать услугу. Когда мы ему крикнули: «Кто идет?» – он не сразу нам ответил, и если бы только ему удалось сбежать, он, конечно, сбежал бы.

Солдаты, как уже было замечено, сильно сомневались, как бы предчувствуя, что император окружен невидимыми врагами. Они сторожили, чуяли измену.

Лавердьер чувствовал, что почва колеблется под ним; он попробовал отделаться нахальством.

– Шалишь! Другой раз меня не подденут оказывать помощь… Еще что выдумали… Я хотел бежать! Да разве я мог видеть часовых? Когда на вас нападают в лесу со штыком, конечно, это не особенно приятно. А даже если бы я имел намерение бежать, совсем было бы не так просто. Знаю я леса Бомона.

В сущности, все эти доводы были довольно логичны; но заряженные пистолеты шли как-то вразрез с мирной профессией хмелевщика, которую мнимый крестьянин присвоил себе.

– Все это возможно, – заметил Жан Шен, – но предосторожность необходима, и если вы истинный патриот, то поймете это и подчинитесь необходимости. Вы пробудете на бивуаке до утра, затем вы можете продолжать ваш путь.

Остаться до утра значило потерять обещанную награду за возложенную на него миссию к генералу Буриону.

Лавердьер быстро приблизился к Жану Шену и проговорил вполголоса:

– Капитан, велите выйти вашим людям, я бы желал переговорить с вами наедине.

– Довольно, – ответил строго капитан, – мне некогда. – И, обращаясь к солдатам, сказал: – Вы мне за него отвечаете. Обращаться с ним хорошо, но при малейшей с его стороны попытке к бегству – пулю ему в лоб.

Лавердьер в бешенстве кусал себе губы. Днем, при свете, будет еще труднее разыгрывать роль мужика. Тогда все пропало: в такое время подозрение в шпионстве – смерть.

– Пойдем-ка, милый мужичок, – проговорил один солдат, весельчак.

– Одна минута. Капитан, я уже сказал, что имею вам нечто сообщить, вам лично.

– Если вы имеете что передать мне, говорите при них, – заметил Жан Шен.

– Я сказал… и повторяю, я имею нечто важное, весьма важное сообщить вам без свидетелей.

Лавердьер проговорил это твердо, как он это делал до сих пор, подражая крестьянской манере говорить.

Жан Шен был поражен происшедшей переменой. Что же это за человек был, наконец?

– Хорошо, – согласился он. – Пускай два человека останутся у наружных дверей, я позову, когда потребуется.

Приказание было формальное, тем не менее солдаты переглянулись.

– Капитан, эта птица из породы гусей, – заметил один ив них.

– Вам сказано, – сказал Жан Шен, – не рассуждать.

Солдаты вышли недовольные.

– Мы одни, – заметил Жан Шен. – Говорите скорее, пора кончить эту комедию. Кто вы такой?

– Капитан, – начал Лавердьер твердым голосом, – я шпион.

– Что вы сказали?

– Я шпион, французский шпион, служащий Франции. Не думаю, чтобы для человека развитого это признание могло быть бесчестьем.

Он говорил правду: иногда во время войны шпионство может быть деянием величайшей преданности. В Конраде Валенроде Мицкевич воплотил именно идеал предателя. Но для честных ушей это слово всегда неблагозвучно.

На Жана Шена это открытие произвело удручающее впечатление.

– Но что же вы еще можете здесь выведать? – спросил он.

– Я перебрался с опасностью жизни через границу, разглядел позиции англичан и должен с рассветом дать отчет в возложенном на меня поручении.

– Кому?

– Генерал-лейтенанту Жерару. Вот отчего я вас покорнейше прошу меня отпустить. Мне не более трех часов до Филипвиля.

Уже несколько минут звук этого голоса, на который Жан Шен сперва не обратил внимания, казался ему чрезвычайно знакомым. Где мог он его слышать?

Он встал, взял лампу и осветил лицо Лавердьера.

Он внимательно его рассматривал и вдруг вспомнил.

– Агент Фуше!

Лавердьер вздрогнул.

– Вы меня знаете?

– Да, я тебя знаю, негодяй! – воскликнул Жан Шен. – Разве ты забыл, две недели назад, улица Эперон, каким низким делом ты был там занят?

Улица Эперон! В суматохе Лавердьер разглядел там только своего прямого противника, проклятого виконта де Лориса. О других он не побеспокоился, так как не собирался доводить до конца дело, в котором он не имел никакого личного интереса.

Но напоминание Жана Шена заставило его сделать усилие над памятью.

– На улице Эперон! – проговорил он. – Весьма возможно, вас зовут капитаном Жаном Шеном. Признаюсь, я не узнал вас. Но скажите на милость, в чем вы меня обвиняете? Не все ли равно, солдат ли армии или солдат полиции – и тот и другой обязан исполнять данное ему приказание. Мне было приказано вас арестовать, я повиновался. Я исполнял мой долг. Но в сущности это разъясняет положение вещей. Каково бы ни было ваше мнение обо мне, раз вы знаете, кто я и кому я служу, у вас нет причины к задержанию меня. Каждый служит Франции и императору по-своему. Между тем, задерживая меня, вы наносите вред весьма серьезному делу, делу, которое вы сами отстаиваете. Я еду из Ата по пути в Гент. Я многое видел и многое мне известно. Вы меня извините, если я не скажу ничего более. Мы, шпионы, тоже умеем быть сдержанны. Я поддался чувству сострадания, поднял раненого офицера, сделал целый крюк, чтобы доставить депешу, которую этот несчастный не мог доставить лично, я был задержан слишком рьяными часовыми, которым я от всей души прощаю; но вы сами видите, что все это сделано по недоразумению, и надо поскорее исправить ошибку. Надеюсь, что теперь у вас не может быть никакого основания задерживать меня.

– Зачем назвали вы себя вымышленным именем, зачем присвоили себе вымышленную профессию?

– Первая обязанность шпиона не сознаваться никому, что он занят шпионством, a тем более перед такими первобытными людьми, которые в этом ровно ничего не смыслят в нашей профессии, ложь является долгом.

– Даже тогда, когда она бесполезна?

– Дело привычки, если хотите.

Теперь он говорил уже повелительным тоном, он ухватился, как за соломинку, за то, что судьба свела его с человеком, которому было известно, к какой деликатной профессии он принадлежал. И он прибавил:

– Я не думаю, чтобы Жан Шен поставил какие-нибудь личные счеты выше интересов страны.

Ловкая шельма! Этот удар должен был попасть верно.

Жан Шен, однако, раздумывал. Агент Фуше – разве это ручательство за истину? Правда, он видел этого человека при исполнении его обязанности, он не ног отречься, что принадлежит к полицейскому миру, подвластному герцогу Отрантскому, но даже уверенность в этом, вопреки всякой логики, увеличивала его сомнения.

– Да, агент в Париже, – заметил он, – но где доказательства, что вы пробрались на неприятельскую территорию для исполнения тех же обязанностей? Повторяю, что все предосторожности должны быть приняты. Если вы действительно по делам службы, то при вас должно быть какое-нибудь доказательство того, приказание, разрешение.

«Прекрасно, – подумал Лавердьер, – он сам себе портит дело… Ловко я вывернулся».

– Вы говорите – приказание, разрешение, бумаги, но вы забываете, капитан, что именно в стране неприятеля, имея при себе такого рода доказательство, рискуешь быть расстрелянным. Раз вы не можете представить мне удостоверения вашей личности, на каком основании могу я вам поверить?

– Поверьте мне на слово.

– Вы, кажется, забываетесь?

«О, как за все это тебе воздастся!» – подумал Лавердьер.

– Капитан, – сказал он, – придет время, когда вы пожалеете о вашем поведении. Армия без шпионов – это корпус без разведчиков… презрение тут неуместно.

– Пожалуйста, без фраз, дайте мне доказательство, что вы не лжете, и вы свободны.

– Дайте мне в этом слово.

– Даю.

– Как только я представлю вам доказательство, я могу ехать?

– Я не имею привычки повторять.

– Еще одно условие. Если потребуется, удостоверите ли вы, что я открыл, кто я, потому что был к тому вынужден, принужден.

– Кому?

– Герцогу Отрантскому, который велит нам быть лучше расстрелянными, чем выдать себя; конечно, по отношению к французам это несколько иначе.

– Об этом не тревожьтесь.

Если Лавердьер пустился в такие долгие объяснения, то потому, что он надеялся, что какой-нибудь непредвиденный случай еще выведет его из того безвыходного положения, в какое он попал.

Его особенно тревожила одна мысль. Но рассчитывая, что ему придется предъявлять свой пропуск французам или политическим противникам, он, мечтавший о своем прежнем имени, о своем дворянском происхождении, надеясь выиграть, благодаря этому документу, за оказанную услугу партии роялистов, он первый раз после стольких лет сказал свое настоящее имя агенту короля и просил его прописать его целиком.

В настоящее время, когда ему пришлось сознаться в не особенно почетном звании шпиона Фуше, он весьма желал бы сохранить за собой имя Лавердъера, которого никакое новое пятно не могло сделать более грязным.

Но Жан Шен, очевидно, терял терпение: озлобление за ловушку в Париже могло привести его к какому-нибудь неблагоприятному решению; надо было решаться.

Раскрыв блузу, Лавердьер достал спрятанную на груди бумагу.

– Вот мой пропуск, – сказал он, – предоставляю судить вам самим, в порядке ли он.

Жан Шен взял бумагу.

Он нагнулся к лампе, развернул лист, на котором были штемпель министерства полиции и подпись Фуше. «Пропустить именующего себя»…

Жан Шен вдруг вскрикнул в ярости, стукнув кулаком по столу:

– Гюбер де Кейраз! – вскричал он вне себя от бешенства. – Отъявленный мерзавец, разбойник!

И, схватив пистолет, который лежал поблизости, он приставил дуло к самой груди шпиона.

Лавердьер бывал храбр в такие минуты. Но он решительно не мог понять, что случилось. У него стало энергии не выйти из своей роли.

– Меня ждут в Филипвиле, – заметил он холодно.

Жан Шен не спускал курка. Его удерживала не фраза Лавердьера, которой он не слыхал, не нерешительность убить, совершить это деяние правосудия, нет! но удивление, смешанное с отвращением. Этот человек, этот предатель, этот мерзавец, который был в его власти, был убийцей его жены!

– Говори… – проговорил он задавленным голосом, – но клянись жизнью, что ты скажешь истину.

Лавердьер удивлялся, что он еще жив.

– Что вы хотите знать?

Жан Шен сорвал с себя с ожесточением офицерский знак, он задыхался.

– Я не могу… говори, Гюбер де Кейраз, назывался ли ты прежде Истребителем Синих?

Не время было вывертываться. Приходилось выбирать между жизнью и смертью. Лучше было скорее покончить.

– Да, – сказал Лавердьер.

– Разбойник… Значит, это ты в 1800… говори… я тебя не убью… Где ты был в декабре 1800 года? Но не ври, не ври!

– Я был в Бретани, принадлежал к шуанской партии.

– Был ли ты в окрестностях Редона?

– Да, был.

– Помнишь ли ты, о отъявленный мерзавец, будучи во главе шайки убийц, ты напал на уединенный дом, ты поджег его, ты совершил убийство неподалеку от бурга Ландон. Да говори же, говори же, наконец!

Лавердьер был бледен, как смерть. Теперь он знал, за что этот человек хочет его убить. Да, он действительно поджег этот дом, с отчаяния, когда он и его люди не нашли в нем никаких драгоценностей. Молчать, врать – к чему? Правда так и душила его, захватывала его всего. Ну что же? если конец – тем хуже! Не в первый раз приходилось ему смотреть смерти прямо в глаза, и всегда она от него уходила. Может быть, и на этот раз будет то же самое.

Он как будто колебался еще с минуту. Затем Лавердьер, не опуская глаз, ответил:

– Да, все это было сделано… То было время войны.

Жан Шен заскрежетал зубами и направил ему пистолет в лоб.

Лавердьер продолжал:

– Вы хотите убить меня… За что? Верно, личная месть… Я вас не знаю. Если я ограбил ваш дом, то сделал это, не подозревая, что он ваш. Вы встречаетесь со мной через 16 лет. Вы – солдат, я – шпион. Я собрал сведения и везу их моему начальству; благодаря им французы могут одержать победу. Если вы размозжите мне голову, эти сведения останутся неизвестными, и вы будете причиной катастрофы. Подумайте, что вы берете на себя; если вам нужна моя жизнь, вы можете отнять ее у меня во всякое время, после ли победы, или поражения, она всегда в распоряжении дула вашего пистолета, а затем стреляйте.

Жан Шен слушал. Капли холодного пота выступили у него на висках.

С виду покойный, побледневший до корней волос, Лавердьер имел еще силу говорить.

– Я не знаю, кто вы, какое дело до меня, до вас, когда речь идет о высшем долге; в последний раз я, разбойник, как вы меня назвали, шпион, напоминаю вам о вашей обязанности солдата, вы мне дали слово, я требую того, что мне было обещано, затем я умолкаю.

Жан Шен простоял с минуту неподвижно, с устремленным взором на злодея.

Затем он опустил оружие, подошел к двери и сказал солдатам:

– Человек этот свободен, пропустите его.