Текст книги "Роялистская заговорщица"

Месье Маларвик подошел и, остановясь на почтительном расстоянии, сняв шляпу, заметил учтиво:

– Маркиза, время дорого, гроза быстро приближается.

И действительно, начинали капать крупные капли дождя. Регина прикрыла своим манто руку аббата.

– Не забудьте, – прибавила она тихо, сжимая ему руку изо всей силы.

– Рассчитывайте на меня. Дайте мне руку и сядемте в карету.

Через несколько минут все четверо снова сидели в карете, которая быстро помчалась в Роканкур.

Регина молчала, отдаваясь вся своему молчаливому горю.

Надо сознаться, что она по натуре была искренняя, хорошая: она это доказала.

Брошенная в жизнь без всякой подготовки, не руководимая никем, только злобой близких людей, не сознавая себя женщиной, а только воительницей, она шла прямо без отклонений к тому идеалу, который она сама себе создала и который казался ей великим. Ради своей цели она всем пожертвовала, забыв себя, не поддаваясь ни первым проблескам разума, ни первым биениям сердца. Она замкнулась в своем веровании, как в монастыре, мечтая о мученичестве. Явился Жорж Лорис, такой же наивный, но с большей страстью. То, что влекло ее к нему, как ей казалось, были только их обещания, надежды и честолюбие. Но вот однажды, по откровению, которое природа хранит для самых бессознательных натур, ее глаза раскрылись; надо было, чтобы она случайно встретилась на своем пути с другой женщиной.

Отчего вдруг так больно сжалось ее сердце от ревности? Значит, Лорис для нее не только товарищ по оружию, союзник, случайно избранный среди стольких других. Она прислушивалась точно к эху непонятных прежде слов, к словам любви, которые он сказал ей на ухо, и во всем ее существе зазвучала мелодия, к которой прежде она была глуха!

И вот в первый раз она созналась ему в этом, и он ее оттолкнул! Голос его, прежде столь нежный, вдруг стал жестким, мстительным.

Она умоляла его остаться, следовать за ней, – он уехал!

А между тем он любил ее, она это чувствовала, ей говорил это внутренний голос… Какая сила вдруг оказалась сильнее ее любви? – допрашивала она себя.

На другой день кто-то сказал при ней:

– Месье де Лорис бесчестит себя, – он дерется за Бонапарта.

Она вздрогнула, удивляясь, что не может присоединить своего голоса к голосу его порицателей. Она сознавала только одно, что Лорис дерется, что пули свистят над ним, что его убьют!

Какие это были мучения страха!

Когда разнеслась весть о поражении под Ватерлоо, победа против Бонапарта, за короля, у Регины, среди ликования царедворцев, из которых ни один не читал в ее сердце, была одна только мысль, жив ли он.

Когда до нее доходили рассказы ужасающие, с перечислением гекатомб мертвецов, она замирала в ужасе; она ожидала услышать каждую секунду его имя, и тогда вместе с надеждой, казалось ей, вырвут и сердце из груди ее. Там в Генте, куда она последовала за генералом Бурмоном, ее окружало всеобщее поклонение. Какой-то любезник назвал ее мадам Варвик, делательницей королей, и это название обошло все салоны.

Король не был неблагодарным: она была возведена в звание фаворитки… политической. Он публично благодарил ее за оказанные услуги, посматривая при этом в сторону Маларвика. После свадьбы – важное положение при дворе, право восседать на табурете при короле. Вокруг нее теперь восторги и зависти.

Она, улыбающаяся, чувствовала, как плачет ее сердце.

Нет вестей: о Жорже Лорисе ни слова, хоть бы дурное что кто сказал. Он был забыт. Она нашла возможность черкнуть словечко аббату Блашу и открыть ему свою тайну.

И добрый старик храбро отправился на поиски, всюду бегая, всех расспрашивая, везде разыскивая. В Женапе всякий след Лориса исчезает. Тогда Регина пожелала вернуться во Францию. Отец и сын Маларвик вызвались ее сопровождать. Ей было так безразлично, кто бы с ней ни ехал. Аббат находился на месте заранее назначенного свидания, и теперь несчастная женщина, уткнувшись в угол кареты, зажимала себе рот платком, чтобы не разразиться рыданиями.

– Кто едет? – раздался вдруг французский возглас.

Оба Маларвика вздрогнули: французы на этом пути!.. Они избрали именно его, потому что, по полученным сведениям, он должен быть занят пруссаками. Аббат Блаш высунулся в окно.

– Друзья, – ответил он, – французы.

– Выходите.

– Ямщик, хлестни-ка хорошенько по лошадям! – крикнул Маларвик.

– Извините: французским законам повинуются, – заметил аббат тоном, который не особенно понравился его спутникам.

Он открыл дверцу и вышел.

Тут был взвод стрелков с унтер-офицером; все были при ружьях.

– Кто вы такие, – спросил унтер-офицер, – и зачем вы здесь?

– Мы – французы, говорю вам, и едем в Версаль.

– В Версаль нельзя проехать иначе, как с саблей в руке, там пруссаки. Ваши фамилии?

Несмотря на воркотню Маларвика, впрочем, довольно умеренную, аббат удовлетворил любопытство унтер-офицера.

– Гм!.. – воскликнул тот, – племя эмигрантов! Извольте сойти и следовать за мной.

– Вы забываете, сержант, – заметил аббат, – что с нами дама, с которой вы должны быть учтивы.

– Дама? Ах да, и маркиза!

– Отчего вы не позволяете нам продолжать наш путь?

– Пускай мужчины выйдут, – ответил он, – а дама может остаться в карете. Вас проводят к капитану, и вы объяснитесь с ним.

Из леска вышли еще солдаты; они заговорили с сержантом.

– Хорошо, – сказал он аббату, – капитан сам сейчас придет. Все и уладится.

Аббат знал военные порядки, он понимал, что они попали во французскую засаду. Быть может, какая-нибудь отчаянная попытка со стороны патриотов. Но к чему задавать вопросы, когда знаешь наверно, что на них не ответят. Прошло еще несколько минут; солдаты с поднятыми ружьями прислушивались в ночной тиши.

Наконец, в тени обрисовалась группа, и показалась высокая фигура капитана: это был Жан Шен.

Аббат Блаш направился к нему.

– Капитан, – начал он, – мы не знали, что этот путь закрыт. Нельзя ли нам проехать в Версаль?

– Вы не можете ехать в Версаль. Там дерутся. Вам придется вернуться или взять на Париж по Булонской дороге. Есть у вас паспорта?

Жан Шен стал читать их и вдруг вскричал:

– Не правда ли, дама, которая вас сопровождает…

– Маркиза де Люсьен.

– Где она? – И подойдя к карете и сняв шляпу: – Мадам де Люсьен, – проговорил он.

Регина услыхала голос и быстро высунулась в окно. Она узнала капитана и не могла скрыть своего неудовольствия.

– Что вам от меня нужно? – спросила она.

Он заговорил тихо:

– Второй раз случай нас сталкивает. Второй раз я возвращу вам свободу. Постарайтесь не забыть, что капитан Жан Шен был к вам дважды великодушен.

Вся гордость Регины поднялась в ней.

– Великодушен? Кому нужно ваше сострадание? Разве наши паспорта не в порядке?

Жан Шен замолк, он знал, какую изменническую интригу вела маркиза против отечества; он знал ее участие в измене Бурмона.

– Бедная женщина! – сказал он только.

Второй раз эти слова, сказанные тем же голосом, поразили слух Регины.

– С чего вы взяли жалеть меня? – спросила она с гневом. – По какому праву?

– По какому праву? – повторил Жан Шен, смотря на нее в упор. – По праву, данному мне одной умершей.

Затем, не прибавив ни слова, обратился к солдатам:

– Двое из вас будут конвоировать эту карету до Булонского тракта. Если ямщик вздумает повернуть назад, пулю ему в лоб! Поняли?

Он отошел, а солдаты взяли лошадей под уздцы и повернули их в обратную сторону.

Чтобы посветить им, Жан Шен приподнял фонарь, который он держал в руке.

В это время около него появилась женская фигура.

– Отец, – проговорил молодой голос, – я пришла с тобой проститься.

Регина ничего не слышала, но она видела эту женщину, она узнала в ней Марсель, и в одну секунду ей вспомнилась вся ее злоба на нее со всей силой, со всей болью.

Новая мысль промелькнула у нее в голове: а что если Лорис отказался от идеи, которой служил, если он оттолкнул от себя ее, свою невесту, свою жену, во имя тех взглядов, которые проповедовал отец Марсели, человек, который неизвестно отчего осмеливается выражать ей участие. Почем знать, может быть, эта девчонка, эта якобинка приворожила его, заколдовала, и он проникся их взглядами.

Ей казалось, она разом все поняла.

Лорис повиновался не своему разуму, а влиянию этой девушки. Если он поступил в армию Наполеона, то для того, чтобы доставить удовольствие отцу ее…

Eй казалось теперь, что она нашла в этом почти отвлеченном образе Марсели тайный ответ на ее страхи, указание самой судьбы забыть о Лорисе…

И в то время, как отец и сын Маларвики распространялись в злобных выражениях о якобинцах, от которых, наконец, Франция будет освобождена, Регина старалась отогнать от себя воспоминание о Лорисе – она меньше плакала и больше страдала.

XVIII

Из всех кофеен, которые были в моде в эпоху Реставрации, ни одна не пользовалась такой популярностью современников, как знаменитый кабачок, известный под названием «Миль Колонн». Если «Режанс» в продолжение более шестидесяти лет была мирным приютом игроков в шахматы, а кофейня «Де Фуа» – мирных капиталистов, «Каво» – политических болтунов, «Кафе Ламблен» – воинства, «Тортони» – биржевиков, кофейня «Шерон», кофейня «Тушар» – актеров, то «Миль Колонн» была эклектическим сборным пунктом, выражаясь поспешным анахронизмом, – всего Парижа 1815 года.

Хроникеры того времени величают это заведение одним словом, которое заключает в себе все хвалебные эпитеты: это – храм, говорили они.

В галерее Пале-Рояля вход его обозначался огненными буквами, которые горели, точно лампады на паперти. С первых ступенек – чудеса: в стене прихожей такое прекрасное зеркало, говорит добряк де Жуи, что он чуть не прошиб себе голову, думая пройти сквозь него. Почтенный отшельник улицы Шоссе д’Антен, да и других мест, с трудом сдерживает свои порывы восторга перед главным залом, который носит важное название тронного зала. Ничто не может сравниться по блеску, по роскоши, говорит он. Колонны из зеленого пиренейского мрамора, карнизы, арабески из золота, украшения из бронзы и хрусталя повторяются и множатся в зеркальных простенках, в которых глаз теряется и не может ни сосчитать предметов, ни измерить пространства.

Там, на массивной эстраде красного дерева, отделанной бронзой, восседает на настоящем троне, приобретенном с молотка, какая-нибудь новоявленная королева – лимонадчица, с диадемой на голове из драгоценных камней, и с невозмутимым достоинством священнодействует на жертвеннике, чтобы не сказать ужасного слова – за прилавком, заставленным хрустальными, серебряными и эмалированными сосудами, предназначенными для возлияния вин.

И в какое отдаленное прошлое переносит нас это возлияние! Все, что тут предлагалось, а в особенности пунш, было, кажется, отвратительно.

Любители одиночества могли спасаться в других залах от толпы, которая 3 июля 1815 года наполнила битком кофейню, чтобы понабрать вестей: дело в том, что ожидали, кто со злобой, кто с нетерпением, подписания капитуляции в выражениях, которые, как говорили, были решены накануне в военном совете Ла-Виллет.

Волнение было всеобщее; весь Пале-Рояль был полон любопытных, и в открытые окна, выходящие в сад, слышался шум толпы, которая передавала свои впечатления, подчас поясняя их серьезными тумаками.

Надо правду сказать, возмущенных было немного; довольных целые легионы. Наполеон до того утомил Францию, что она желала только одного – уснуть: точно странник, ищущий себе приюта, все равно каков бы он ни был.

Днем разнесся слух, что два дня назад кирасиры Эксельмана напали на пруссаков по пути в Версаль и разбили их. Как раз среди группы людей, стоя на стуле, какой-то господин в уланском мундире ораторствовал:

– Их было более полуторы тысячи, они вышли из лесов Верьера с криком: «Париж! Париж!»… Надо было видеть, что это было, когда бригада генерала Венсена напала на них. Они не продержались и пяти минут, за ними гнались и рубили их. Они промчались мимо Версаля галопом, по направлению к Роканкур; но игра не прекратилась; там был генерал Пире со своими кроликами… и почтенная компания дю Ги… и началась снова свалка… На помощь подоспели крестьяне и искрошили этих пруссаков! Ах! Если б генерала Эксельмана поддержали… Но и тут было повторение того же самого, что и в Лувесьене: он наткнулся на главную часть прусской армии, и пришлось поскорее убраться…

– Измена, как всегда.

– Стоило раздражать неприятеля.

– Увидят, на кого все это рушится.

Замечания так и перекрещивались, в общем, не особенно лестные для наших последних защитников.

За молчанием, которое последовало, из одного залитого светом окна кофейни раздался крик, который точно должен был рассеять все опасения:

– Да здравствует король!

Послышался ропот, который, однако, быстро затих.

– Король – значит мир! Да здравствует мир! – раздались голоса.

Между группами уже несколько минут бродил маленький человечек, проскальзывая в толпу, прислушиваясь к разговорам, ловя слова на лету.

На нем был сюртук коричневатого сукна, черные панталоны обхватывали его худые ноги; никто его не замечал, никто не обращал на него внимания, и он самым добросовестным образом мог заниматься собиранием новостей. Иногда он обращался к кому-нибудь с вопросом самым вкрадчивым голосом, ему отвечали резко или поворачивали спину. Он не настаивал и отправлялся дальше, пробираясь повсюду, как тень.

В ту минуту, как раздался голос за короля, он быстро поднял голову и в освещенной раме окна увидел высокого господина в военном мундире, гордой осанки.

Он невольно на минуту остановился от удивления.

Аббат Блаш, – это был он, – свято исполнял обещание, данное маркизе де Люсьен. Он всюду искал, прислушиваясь ко всем отголоскам известий о виконте Лорисе. Никто не слыхал этого имени, даже из солдат, вернувшихся в Париж; никто не мог ничего ему ответить. Частенько приходилось ему натыкаться даже на грубость, но он не унывал.

Тот, кто так внезапно привлек к себе всеобщее внимание своей особой любовью в королевскому сану, был не кто иной, как Лавердьер. Нечего говорить, что он был симпатичен почтенному аббату, который знал его только как одного из тех «bravi» на все руки, которым суждено рано или поздно печально кончить.

Надо заметить, что он ничего не знал о последнем превращении авантюриста. Но ему вспомнилось, что он слышал об истории на почтовом дворе, о дуэли между Лавердьером и Лорисом; история сама по себе неважная и, вероятно, забытая, но в данном случае тем знаменательная, что Лавердьер знал Лориса и, следовательно, лучше всякого другого мог дать какие-нибудь о нем указания.

Допуская даже, что он сохранил против виконта зуб, можно было найти возможность умиротворить его и воспользоваться им.

Все эти соображения промелькнули в голове аббата в одну секунду, и он остановился на том, что тут нет выбора в средствах.

И потому он решился перейти порог пресловутого «храма» и, предоставив себя течению толпы, скоро добрался до окна, где только что парадировал храбрый капитан, который в данную минуту, довольный произведенным эффектом, заслушивал аплодисменты внутри кофейни от шайки франтов и дворянчиков, которые подогревали свое рвение пламенем пунша, важно рассевшись, с гордо закинутой головой, с самоуверенностью глядя в глаза будущему. Действительно, на его горизонте всходило солнце. Рана, полученная во время служения у генерала Бурмона, сразу поставила его в ряды героев, сразу дала ему место среди правоверных – это было посерьезнее новой формы: тут обновилась сама кожа.

Зато Кейраз и поторопился в Париж, чтобы поскорее приняться за хлопоты по важному вопросу об обещанном вознаграждении. Надо было пользоваться первыми порывами благодарности, первыми излияниями радости, которая всегда смягчает душу.

Король не замедлил вернуться в свой милый город; чтобы заластить терпением, бывший авантюрист, убежденный, что теперь настал конец всем его мытарствам, подкреплял себя усиленно пуншем.

И вот он увидел, что к нему подходит, улыбаясь, со шляпой в руке маленький аббат. К бульдогу, зубов которого боятся, обыкновенно подходят с куском пирога.

Не потому, чтобы аббат Блаш был не из храброго десятка: в былое время он служил во французской гвардии, но здесь ведь дело шло не о сражении.

Не без презрения смотрел Лавердьер на этого приближающегося фантоша. Какое-то смутное воспоминание пробудилось в нем при виде его. Где мог он его видеть?.. Черт возьми! У маркизы де Люсьен, которая была с ним весьма любезна. Как раз после происшествия во Флоренне она как будто стала избегать его, Лавердьера: его это отчасти беспокоило, так как на нее он рассчитывал более, чем на кого-нибудь из своих покровителей.

– Месье де Лавердьер, если не ошибаюсь, – обратился аббат самым учтивым образом.

Лавердьер хотел было протестовать, отказаться от своего настоящего имени, но тот не дал ему времени.

– Позвольте мне обратиться к вам за одной услугой.

«Прекрасно, – решил Лавердьер, – я ему нужен, посмотрим, в чем дело».

Он приподнял шляпу и указал ему на место подле себя на бархатной скамейке.

– К вашим услугам, господин аббат.

– Вы меня знаете?

– Как одного из преданных людей, если не ошибаюсь, мадам де… – И он на ухо шепнул ему имя маркизы.

– Действительно, я один из ее преданных слуг, и я обращаюсь к вашей любезности отчасти от ее имени…

– В таком случае я счастлив служить вам. В этой груди, – и он ударил себя кулаком по ней, – бьется преданное сердце, испытайте его.

– О, наше дело небольшой важности… мне нужна одна справка, которую вы можете добыть мне скорее, чем кто-нибудь другой.

– Прикажите.

– Предупреждаю вас, что дело касается лица, с которым у вас были неприятности, положим, пустяшные, но я бы просил вас забыть о них.

– Если бы я должен был помнить всех тех, кому от меня доставалось, у меня не стало бы памяти запомнить только их имена.

– Того имени, которое я вам назову, вы, вероятно, не забыли.

– Скажите.

– Виконт Жорж де Лорис.

Лавердьер не сплоховал: он выпил порядочный залп пунша и сумел не побледнеть.

Как раз это имя было единственное, впрочем, нет, было и еще одно, которого он не мог слышать без пены у рта.

Три раза он чуть не держал этого человека на конце своей шпаги, и три раза он сам был уничтожен им, опозорен, оскорблен. Это был не только его противник, но враг.

Лавердьер кашлянул еще раз, чтобы дать себе время успокоиться.

– Да, – заметил он равнодушно, – помню, действительно помню. Так дело касается этого милейшего виконта?

Несмотря на всю свою сообразительность, аббат, которому были неизвестны приключения на улице Эперон и в Флоренне, по крайней мере, насколько они касались Лавердьера, попался в западню.

– Да, и я счастлив, что вы так сочувственно отнеслись к моей просьбе. Вот в чем дело: месье Лорис был моим воспитанником, и я к нему сердечно привязан. Не скрою от вас, что я в настоящее время смертельно о нем беспокоюсь. Вам, может быть, неизвестно, что месье Лорис отказался следовать за Бурмоном.

«Знаю я это, – подумал Лавердьер. – Это тоже записано ему на счет».

– Не мне судить об его поведении, – продолжал аббат. – В мои годы человек делается снисходительным. Я слышал, что он, повинуясь, может быть, идеальным принципам честности, желал довести до конца то, что он считал своим долгом как солдат. Его видели под Ватерлоо, затем в Жемапе, куда их загнал неприятель, и с этой минуты никаких известий, никаких следов, погиб ли он, лежит ли он где-нибудь раненный, умирающий; я искал, расспрашивал и ничего не узнал, я уже отчаивался, как вдруг я узнал ваш голос, когда вы крикнули…

– Да здравствует король! – добавил Лавердьер. – Это вырвалось у меня от чистого сердца.

– Я знаю… Вот я и решил: капитан Лавердьер знает массу людей, быть может, он сам или через своих друзей найдет возможным раздобыть мне кое-какие справки. Уверяю вас, что вы бы оказали мне этим настоящую услугу, и не мне одному, а, может быть, и еще одной особе, которая сумела бы вас отблагодарить.

Бесспорно, аббат был слишком откровенен. Лавердьер ни на минуту не был одурачен им. Было ясно, как день, что аббат разыскивает Лориса не для себя лично. Маркиза достаточно компрометировала себя с этим ферлакуром, чтобы теперь узнать, освободилась ли она от него, или нет.

– Зачем таить от меня правду, – заметил он подмигнув. – Сознайтесь прямо, что вы посланы маркизою…

– Но…

– Я ведь тот черт, который не так черен, как его малюют. Вполне понимаю, в чем тут дело. Маркиза поссорилась с этим голубчиком насмерть. Я к нему, признаюсь, особой симпатии не чувствую, охотно бы не имел с ним никакого дела… но, с другой стороны, он может выплыть, когда это может быть менее всего желательно, и потому лучше знать наперед, чего ожидать от него.

Какое было дело аббату до предположений этого человека. Намерения Жоржа и Регины были достаточно выяснены, чтобы лишнее слово могло им как-нибудь повредить. Капитан ошибался относительно чувств маркизы, и прекрасно.

– Я не имею права ответить вам категорически, любезный капитан, но не вправе и разуверять вас в ваших предположениях… главное, могу ли я на вас рассчитывать?

Конечно, никогда еще Лавердьер не брался за поручение с большим удовольствием. Ему и в голову не пришло бы теперь разыскивать виконта, предоставив случаю возможность столь желанного возмездия, но раз эта возможность представлялась сама собой, смешно было бы ею не воспользоваться.

Найдет ли он его, или нет, но он сумеет отомстить, все равно – ему ли лично, или его памяти.

– Сколько времени потребуется вам?

– Времени? Да несколько часов.

– Так что завтра утром вы надеетесь узнать…

– Всю правду.

Аббат призадумался. Регина убивалась, ее беспокойство доводило ее до отчаяния, она теряла рассудок, она страдала и от беспокойства, и от подозрения. Надо было положить конец ее пытке.

– Послушайте, – начал аббат, – если вы узнаете что-нибудь, явитесь завтра в отель маркизы Люсьен, там вы меня найдете.

– Разве маркиза вернулась?

– Я не говорю ни «да», ни «нет»; постарайтесь добиться толку, докажите ваше рвение и добрую волю. Я думаю, что вам не придется раскаиваться.

– До завтра! – сказал Лавердьер. – И окажите мне честь не сомневаться в моей преданности вам… и маркизе.

В общем, аббат был в восторге от своего договора. Специалист в делах шпионства, Лавердьер являлся лучшей гончей, чтобы напасть на след.

Аббат вложил свою руку в протянутую руку капитана и снова исчез в толпе.

– Черт возьми, где же искать этого проклятого виконта? – воскликнул Лавердьер почти вслух.

– Если позволите, я вам помогу, – проговорил чей-то голос почти около него.

Лавердьер быстро обернулся.

Он узнал барона Гектора Маларвика и на этот раз, проникнутый чувством истинного уважения, – он знал, в какой милости эта семья была у короля, – он выпрямился и почтительно снял шляпу. Странная была физиономия у этого молодого человека, цветущего, в полном расцвете физических сил, если хотите, красивого, но в нем было что-то, что вносило в вас какую-то тревогу, беспокойство: впалые глаза никогда не глядели прямо, а если он решался посмотреть в глаза другому, то в них было видно столько наглой дерзости, что-то жесткое, что поражало и от чего становилось жутко.

Он был одет по последней моде того времени.

Всего два дня в Париже, и он успел уже одеться по моде завтрашнего дня: на нем был редингот синевато-серого камлота с бархатным воротником, высокая с полями пуховая шляпа, стеганый муар-жилет, как выражались тогда, «с тучками», панталоны из кутиля, пуховые сапоги; в целом он олицетворял собою идеал дурного вкуса. В довершение всего лорнет, который он, разговаривая, постоянно вертел, точно желая сделать еще более заметным яркий, желтый, шафранный цвет своих перчаток.

– Я бы желал переговорить с вами, – начал он, – приютимтесь в одном из этих маленьких кабинетов.

– Весь к вашим услугам, барон.

Они направились в глубину залы, приподняв портьеру.

– Вот здесь, например, чудесно, – сказал он, указывая на маленькую комнату, всю обитую серым сукном с золотом, – настоящий будуар счастливых минут. – Извините, пожалуйста, я только скажу одно слово местной богине.

Лавердьер видел, что он подошел к королеве-лимонадчице и стал с ней говорить вполголоса.

Ему ответили любезным кивком головы.

– Я ожидаю одного господина, – сказал он, возвращаясь. – Шербет с киршем, не правда ли? Мой любимый напиток. Садитесь же, пожалуйста, месье де Кейраз, вот здесь, напротив меня.

Им подали то, что было спрошено.

– Итак, любезный месье де Кейраз, – начал он, обмакивая эмалевую ложку в замороженную смесь, – маркиза де Люсьен желает знать, куда девался маленький виконт де Лорис…

– Вы знаете…

– Знаю много чего… Странными делами занимается этот аббат… не будем на этом останавливаться. Конечно, я менее, чем кто-нибудь, имею права на вашу любезность, так как мы с вами почти не имели случая встречаться, тем не менее, если вы позволите, я буду откровенен с вами…

– Барон, вы окажете мне честь, которой я постараюсь быть достойным.

Лорнетка запрыгала в такт.

– Должен вам сказать, месье де Кейраз, что вы чрезвычайно мне нравитесь.

– Вы слишком добры ко мне, барон.

– Да, я знаю, что вы энергичный человек и не любите останавливаться перед мелочами, а идете напролом к цели.

Кейраз посмотрел на него и не встретился с его взглядом. Черт возьми! Куда клонилось это нежное предисловие?

– В наше время такие люди, как вы, дороги, месье де Кейраз: нет цены их услугам. Вы мастерски владеете шпагой, не правда ли?

– Совершенно верно, барон.

– Мне известно из достоверных источников, – продолжал Маларвик, – что его величество, который, между прочим, через четыре дня будет в Тюильри, имеет в виду преобразовать роты мушкетеров по примеру прошлого года.

Лорнетка на руке закачалась теперь равномерно, покойно.

– Что бы вы сказали, месье де Кейраз, о чине капитана, на этот раз действительном?

Не останавливаясь на загадочном смысле последней части фразы, Лавердьер не мог удержаться от радостного восклицания. Капитаны мушкетеров, по этикету двора, стояли выше самых старших чинов действующей армии. По своей службе они были приближенными короля, им предоставлено было широкое поприще для удовлетворена тщеславия, им давались милости щедрой рукой. Для Кейраза это было нечто неожиданное, осуществление самого блестящего сна, а главное, с этим замолкали все воспоминания прошлого.

– Итак, что вы на это скажете? – повторил барон.

– Скажу только, что за такую милость тот, кому бы я был ею обязан, имел бы право потребовать у меня жизнь.

– И даже жизнь других, – заметил спокойно Гектор.

У Кейраза пробежала дрожь по телу. Если это была шутка, то она была скорее острая, чем тонкая.

Он еще раз взглянул на Маларвика; на этот раз глаза их на мгновение встретились, точно две шпаги.

Очевидно, шел торг. Прекрасно! Он рисковал собой не раз и за меньшую плату.

Он слегка поклонился.

– Барон, – проговорил он тоном, которому желал придать значение, – ожидаю ваших приказаний.

– О, скажите, – некоторых советов, – заметил барон, снова не глядя ему в лицо. – Прежде всего сообщу вам некоторые новости. Решите сами, насколько они вам могут быть полезны.

Кейраз не ошибся, надо было слушать между слов.

– Прежде всего знайте, что капитуляция подписана…

– Да, ходят слухи…

– Какое нам дело до слухов, – прервал Маларвик сухо, недовольный, очевидно, что его прерывают. – Я знаю, что она подписана на довольно удовлетворительных условиях. Завтра это будет объявлено парижанам. Сегодня же вечером, в полночь, будут прекращены все неприятельские действия.

Минутная пауза. Кейраз повторил себе слышанные слова.

– Итак, с двенадцати часов, – продолжал Маларвик, – солдаты Бонапарта должны будут воздерживаться от всякого проявления вражды к нашим союзникам. Блюхер будет продолжать идти вперед, прибывает Веллингтон, французские войска должны выступить раньше их. Во что бы то ни стало следует избегать столкновений. Все меры к тому приняты, разосланы официальные приказания… или будут разосланы для того, чтобы войска узурпатора сложили оружие и дали свободный пропуск нашим союзникам. Не правда ли, все это чрезвычайно интересно?

– Настолько интересно, что я не проронил ни слова, могу вас уверить.

А про себя он думал: «К чему все это клонится?»

Лорнетка была совсем забыта, она совсем перестала раскачиваться.

– Понятно, – продолжал Маларвик, – что эти приказания, значение которых вам ясно, в руках верных людей. Посудите сами, насколько все это важно, например, в Сен-Клу, у подошвы Монтрету расставлены по квартирам роты генерала Пире, те, которые два дня назад сражались в Версале и в Роканкур. Отчаянные головы, проклятые якобинцы, которых сама капитуляция может не остановить, a тем более, если они не получат предписания своевременно, они в состоянии будут стрелять по прусским или английским войскам, и тогда это будет иметь характер настоящей ловушки, которая подлежит по законам войны решению военного суда; как вы знаете, решение это короткое.

– Я знаю, – сказал Кейраз, все еще ожидающий слова разгадки.

– Я жду сюда, – заметил равнодушным тоном барон Маларвик, – офицера, которому будет поручено доставить генералу Пире то приказание, о котором я вам говорил. Для большей верности я решил сам заняться этим делом. Вот приказание.

И он положил бумагу на стол.

«Хорошо, – подумал Кейраз, – вот она в чем штука-то… Этот офицер – это я. Но зачем барону нужно, чтоб эта бумага была доставлена позже?»

И невольным движением он протянул руку за бумагой.

– Что вы, милейший месье Кейраз! – проговорил Маларвик, положив руку на бумагу. – Я вам сказал, что ожидаю одного господина. С этим поручением могут быть связаны опасности, и я бы не решился дать его вам.

– Так в чем же дело? – спросил наивно Кейраз.

Маларвик вынул часы.

– Он будет здесь в десять с половиною часов. Еще четверть часа.

Затем, когда, казалось бы, все было уже сказано, Маларвик прибавил:

– Я чуть было не забыл сообщить вам о месье де Лорисе…

– Ах, да… извините.

Дело в том, что Кейраз решительно был сбит с толку. Или этот барон был очень прост, или очень хитер.

– Надо сознаться, – заговорил Маларвик, – что мадам де Люсьен, – вам, как ее лучшему другу, я могу сказать это совершенно прямо, – проявляет к этому виконту больше снисхождения, чем бы следовало. Он изменил королю; этого мало, он сражался против наших союзников, против защитников трона.

Он перевел дух, лорнетка снова запрыгала.

– Мадам де Люсьен, кажется, придает значение некоторым обязательствам, которые теперь сами собой уничтожены. Король желает, чтобы герб рода де Люсьен соединился с каким-нибудь другим гербом одинакового достоинства. И потому желательно, чтоб этот Лорис, недостойный, не вздумал расстраивать план, которому его величество придает значение.

«Герб! герб! – подумал Лавердьер. – Прекрасно, ты желаешь жениться на маркизе, а Лорис тебе на пути, но что же дальше?»