Текст книги "Миры Артура Гордона Пима. Антология"

Поэтому я не испытывал ни малейшего беспокойства относительно перспектив отплытия из бухты Рождества, даже если «Халбрейн» не окажется вовремя в нашей гавани и капитан Лен Гай не сможет пожать руку своему приятелю Аткинсу.

Не проходило дня, чтобы я не выходил на прогулку вокруг порта. Солнце пригревало все сильнее. Скалы и нагромождения застывшей вулканической лавы все решительнее освобождались от белого зимнего одеяния. На нависших над морем скалах появлялся мох цвета забродившего вина, а в море тянулись на 50–60 ярдов ленты водорослей. Внутри острова потихоньку поднимали скромные головки злаки, в том числе явнобрачная лиелла родом из Анд, растения, родственные тем, что образуют флору Огненной Земли, а также единственный здешний кустарник, о котором я уже говорил, – гигантская капуста, весьма ценимая как средство против цинги.

Что же касается сухопутных млекопитающих (морскими млекопитающими прибрежные воды буквально кишели), то мне не довелось наткнуться ни на одного. Не оказалось здесь также земноводных и рептилий. Я наблюдал лишь немногих насекомых, напоминающих бабочек, да и то без крыльев, ибо в противном случае мощные воздушные потоки унесли бы их в бескрайний океан.

Раз-другой я выходил в море на прочном баркасе – из тех, на каких рыбаки борются с бешеными ветрами, обрушивающимися на скалы Кергелен. На таком баркасе можно было бы достичь Кейптауна, хотя подобный переход занял бы много дней. Но в мои намерения ни в коем случае не входило покидать гавань Рождества столь рискованным способом… Нет, я питал надежды на шхуну «Халбрейн», которая вот-вот должна была войти в наши воды.

Тем временем, прогуливаясь от одной бухты до другой, я продолжал с любопытством изучать эти изрезанные берега, напоминающие вулканический скелет, проступающий мало-помалу сквозь белый саван зимы…

Иногда меня охватывало нетерпение, и я напрочь забывал мудрые советы хозяина гостиницы, не мечтавшего ни о чем, кроме счастливого существования в гавани Рождества. Видимо, в этом мире насчитывается не так уж много людей, кого жизнь сумела сделать философами. Пусть мышцы значили для Фенимора Аткинса больше, чем нервы, пусть ум ему заменял инстинкт – он был лучше моего оснащен, чтобы отражать удары судьбы, поэтому его шансы на обретение здесь счастья были куда предпочтительнее моих.

– Где же «Халбрейн»? – твердил я ему каждое утро.

– «Халбрейн», мистер Джорлинг? – откликался он неизменно бодрым тоном. – Разумеется, она придет сегодня же! А если не сегодня, то завтра! Какие могут быть сомнения, что в конце концов наступит день, которому суждено стать кануном утра, когда в бухте Рождества затрепещет флаг капитана Лена Гая!

Я подумывал, не забраться ли мне на Столовую гору, дабы расширить обзор. С высоты 1200 футов взор простирается на 34–35 миль, так что оттуда, несмотря на туман, шхуну можно было бы приметить на целые сутки раньше. Однако идея карабкаться на гору, до сих пор укутанную снегами, могла взбрести в голову только безумцу.

Меряя шагами берег, я часто вынуждал спасаться бегством ластоногих, которые с брызгами погружались в оттаявшую воду. Пингвины же, невозмутимые и тяжеловесные увальни, не думали удирать, как бы близко я ни подошел. Если бы не их глупый вид, с ними вполне можно было бы заговорить, владей я их крикливым языком, от которого закладывает уши. Что касается черных и белых качурок, поганок, крачек и турпанов, то они тут же с шумом взлетали, стоило мне появиться в отдалении.

Как-то раз мне довелось спугнуть альбатроса, которого пингвины напутствовали дружным гвалтом, словно он приходился им добрым другом, с которым они расставались навсегда. Эти громадные птицы могут проделывать перелеты протяженностью до двухсот лье, ни разу не опустившись на твердую землю для отдыха, причем с такой огромной скоростью, что им хватает нескольких часов, чтобы покрыть невероятное расстояние. Альбатрос сидел на высокой скале на краю гавани Рождества и смотрел на прибой, пенящийся вокруг рифов. Внезапно он взмыл в воздух, сложив лапы и вытянув вперед голову, как нос парусника, подгоняемого попутным ветром, издал пронзительный крик и уже через минуту-другую превратился в черную точку в вышине. Еще мгновение – и он исчез в пелене тумана, затянувшего горизонт с южной стороны.

Триста тонн грузоподъемности, наклоненный рангоут, позволяющий улавливать любой ветерок, великолепная быстроходность, парусное оснащение, включающее фок, фор-трисель, марсель и брамсель на фок-мачте, бизань и топсель на грот-мачте, штормовой фок, кливер и стаксель спереди, – вот какую шхуну поджидали в гавани Рождества, вот что представляла собой «Халбрейн»!

На борту корабля находился капитан, старший помощник, боцман, кок и восемь матросов – в общей сложности двенадцать человек, то есть вполне достаточно, чтобы управляться со снастями. Ладно сбитая, с медными шпангоутами, с широкими парусами, шхуна обладала прекрасными мореходными качествами и маневренностью и полностью отвечала требованиям, предъявляемым к кораблям, бороздящим океан между сороковыми и шестидесятыми широтами. Одним словом, кораблестроители Биркенхеда вполне могли гордиться детищем своих рук.

Всеми этими сведениями меня снабдил почтенный Аткинс, да еще с какими похвалами в адрес шхуны!

Капитан Лен Гай оплатил три пятых стоимости «Халбрейн», которой он командовал уже лет пять. Он плавал в южных морях от Южноамериканского континента к Африканскому, от одного острова к другому. Команда шхуны состояла всего из двенадцати человек, поскольку основным ее назначением была торговля. Для того, чтобы охотиться на тюленя и нерпу, потребовался бы более многочисленный экипаж, а также гарпуны, остроги, леска и прочее, без чего невозможны подобные занятия. Однако даже в этих небезопасных водах, куда в те времена нередко наведывались пираты, и вблизи островов, обитатели которых всегда оставались настороже, нападение не застало бы экипаж «Халбрейн» врасплох: четыре камнемета, запас ядер и гранат, пороховой погреб, ружья, пистолеты, карабины, стоящие в пирамиде, наконец, абордажные сети – все это служило гарантией безопасности судна. Кроме того, марсовые почти никогда не смыкали глаз: плавать по этим морям, не заботясь об охране, было бы недопустимым ротозейством.

Утром 7 августа я еще подремывал, нежась в постели, когда меня поднял громовой голос хозяина и полновесные удары кулаком в дверь.

– Мистер Джорлинг, вы проснулись?

– Конечно, почтенный Аткинс, как же можно спать при таком шуме?! Что произошло?

– В шести милях к северо-востоку показался корабль, и он держит курс на гавань Рождества!

– Уж не «Халбрейн» ли это? – вскричал я, сбрасывая одеяло.

– Мы узнаем это через несколько часов, мистер Джорлинг. Во всяком случае, это первый корабль с начала года, так что мы просто обязаны оказать ему должный прием!

Я наскоро оделся и побежал на набережную, где присоединился к Фенимору Аткинсу, который выбрал местечко, откуда открывался самый лучший обзор, не заслоняемый выступающими в море скалами, окружающими бухту.

Погода стояла довольно ясная, последний туман рассеялся, по воде пробегали лишь невысокие барашки. Кстати, благодаря неизменным ветрам небо по эту сторону острова всегда менее облачное, чем по другую. Человек двадцать островитян – в основном, рыбаки – обступили Аткинса, заслужившего славу наиболее знающего и значительного человека на всем архипелаге, к которому не грех прислушаться.

Ветер благоприятствовал заходу судна в бухту. Однако ввиду отлива оно – а это была шхуна – неторопливо плыло с приспущенными парусами, дожидаясь, как видно, подходящей волны.

Собравшиеся затеяли спор, и я, с трудом скрывая нетерпение, прислушивался к спорящим, не пытаясь вмешаться. Мнения разделились, спорящие упрямо настаивали каждый на своем.

Должен признаться, что, к моему унынию, большинство придерживалось мнения, что перед нами – вовсе не шхуна «Халбрейн». Лишь двое или трое осмеливались утверждать обратное. Среди них был и хозяин «Зеленого баклана».

– Это «Халбрейн»! – твердил он. – Где это видано, чтобы капитан Лен Гай не прибыл на Кергелены самым первым!.. Это он, я уверен в этом, как если бы он уже стоял здесь, треся меня за руку и выторговывая несколько мешочков картофеля, необходимых ему для пополнения продуктовых запасов!

– Да у вас туман в глазах, мистер Аткинс! – возражал кто-то из рыбаков.

– Поменьше, чем у тебя в мозгах! – не отступал тот.

– Этот корабль вовсе не похож на английский! – напирал еще один рыбак. – Смотрите, какой заостренный нос и седловатая палуба! Вылитый американец!

– Нет, англичанин! Я даже могу сказать, на каких стапелях он построен… Это стапели Биркенхеда в Ливерпуле, где обрела жизнь «Халбрейн»!

– Бросьте! – вмешался моряк постарше. – Эта шхуна построена в Балтиморе, на верфи «Ниппер и Стронг», и первыми водами под ее килем были воды Чесапикского залива.

– Ты бы еще сказал – воды Мерси, простофиля! – стоял на своем почтенный Аткинс. – Протри-ка лучше свои очки и приглядись, что за флаг развевается на гафеле!

– Англичанин! – крикнули хором все встречающие.

И действительно, над мачтой взмыло красное полотнище – флаг Соединенного Королевста.

Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что к причалу гавани Рождества направляется английский корабль. Однако из этого еще не следовало, что он окажется шхуной капитана Лена Гая.

Прошло два часа, и все споры утихли. Ближе к полудню «Халбрейн» бросила якорь в самой середине гавани Рождества, в четырех морских саженях от берега.

Последовала вспышка радости со стороны почтенного Аткинса, сопровождаемая бурными жестами и приветственными речами, обращенными к капитану «Халбрейн», который повел себя более сдержанно. Лет сорока пяти, краснолицый, такой же коренастый, как и его шхуна, с крупной головой, седеющими волосами, пылающими черными глазами, скрытыми густыми ресницами, загорелый, с поджатыми губами и превосходными зубами, украшающими мощные челюсти, короткой рыжеватой бородкой, сильными руками и твердой поступью – таким предстал передо мной капитан Лен Гай. У него была внешность скорее не сурового, а бесстрастного человека, никогда не выдающего своих секретов, – именно таким он и был согласно описаниям более знающего субъекта, нежели славный Аткинс, как последний ни изображал из себя лучшего друга капитана. По-видимому, никто не мог бы похвастаться тесной дружбой с этим замкнутым моряком.

Лучше сразу признаться, что субъект, которого я упомянул, был боцманом с «Халбрейн» по фамилии Харлигерли – уроженцем острова Уайт сорока четырех лет от роду, среднего роста, плотным силачом с торчащими в разные стороны руками, кривоногим, с шарообразной головой на бычьей шее и с такой широкой грудью, что в ней вполне поместились бы сразу две пары легких, – кстати, иногда мне казалось, что их там действительно больше, чем положено, настолько шумно сопел этот неутомимый говорун, насмешливо кося глазом и беспрерывно смеясь, отчего под его глазами собирались морщинки, а скулы находились в постоянном движении. Отметим также наличие серьги – одной! – которая болталась в мочке его левого уха. Что за контраст с командиром шхуны! И как только удавалось настолько разным людям ладить друг с другом! И все же они прекрасно ладили, причем уже пятнадцать лет, ибо именно столько времени они проплавали вместе – сперва на бриге «Пауэр», потом – на шхуне «Халбрейн», на борт которой они взошли за шесть лет до начала этой истории.

Еще не успев оглядеться на берегу, Харлигерли уже узнал от Фенимора Аткинса, что их кораблю предстоит взять на борт меня, если не будет возражать капитан Лен Гай. Вот почему в тот же день боцман подошел ко мне, даже не удосужившись представиться. Он уже знал мое имя и обратился ко мне с такими словами:

– Приветствую вас, мистер Джорлинг!

– И я приветствую вас, дружище! – откликнулся я. – Что вам угодно?

– Предложить вам свои услуги.

– Свои услуги? Это с какой же стати?

– А с той, что вы намерены подняться на борт «Хилбрейн».

– Кто вы?

– Боцман Харлигерли, каковым и числюсь в поименном списке экипажа, а также верный спутник капитана Лена Гая, к которому он охотно прислушивается, хоть и заслужил репутацию человека, не желающего слушать никого на свете.

Я решил, что будет разумным и впрямь прибегнуть к услугам этого человека, раз он спешит их мне предложить, тем более что он определенно не сомневался в степени своего влияния на капитана Лена Гая. Поэтому я ответил ему:

– Что ж, дружище, давайте поболтаем, если долг не требует от вас в данный момент присутствия на судне…

– У меня впереди еще два часа, мистер Джорлинг. Впрочем, сегодня у нас немного работенки. Да и завтра… Один товар разгрузить, другой загрузить… Все это – попросту отдых для экипажа. Так что, коли вы свободны, как и я…

И с этими словами он увлек меня в глубину порта, явно неплохо ориентируясь в этих местах.

– Разве мы не могли бы неплохо поболтать и здесь? – удивился я, пытаясь его удержать.

– К чему разговаривать стоя, мистер Джорлинг, да еще с пересохшим горлом, когда было бы так просто забраться в уголок в «Зеленом баклане» и, сидя перед чайными чашками, доверху наполненными виски…

– Я не пью, боцман.

– Что ж, тогда я выпью за нас двоих. Только не воображайте, будто имеете дело с пьяницей! Нет! Не больше, чем нужно, но и не меньше!

Я последовал за моряком, которому портовые кабачки были знакомы не меньше, чем океанские волны. Пока почтенный Аткинс оставался на шхуне, выторговывая за свои товары выгодную цену, мы уселись в просторном помещении его таверны. Первыми моими словами, обращенными к боцману, были:

– Я рассчитывал, что Аткинс сведет меня с капитаном Леном Гаем, поскольку их, если я не ошибаюсь, связывает дружба…

– Подумаешь! – бросил Харлигерли. – Конечно, Фенимор Аткинс – славный малый, пользующийся уважением капитана. Но со мной он не сравнится! Так что предоставьте это дело мне, мистер Джорлинг!

– Такое ли уж это сложное дело, боцман? Разве на «Халбрейн» не найдется свободной каюты? Мне подойдет любая, даже самая тесная. Я готов заплатить…

– Отлично, мистер Джорлинг! Есть такая каюта, по соседству с рубкой, которая до сих пор пустовала, и коли вы согласны вывернуть карманы, если возникнет такая необходимость… Но вообще-то – только это между нами – потребуется больше хитрости, чем это кажется вам и моему старому приятелю Аткинсу, чтобы уговорить капитана Лена Гая взять к себе на борт пассажира. Здесь понадобится вся изворотливость, на которую только способен тот, кто выпьет сейчас за ваше здоровье, сожалея, что вы не составили ему компанию!

И Харлигерли сопроводил свое восклицание настолько выразительным подмигиванием левым глазом при зажмуренном правом, что можно было подумать, что вся живость, обычно делящаяся поровну между обоими его глазами, перекочевала в это мгновение в один. Нечего и говорить, что завершение столь цветистой фразы утонуло в виски, превосходные свойства которого боцман не приминул похвалить, что и неудивительно, раз единственным источником для пополнения погребов «Зеленого баклана» был камбуз все той же «Халбрейн».

Затем хитрюга-боцман вытащил из кармана короткую черную трубку, щедро набил ее табачком и, крепко зажав ее в углу рта коренными зубами, окутался густым дымом, подобно пароходу на полном ходу, так что его лицо совершенно исчезло в сером облаке.

– Мистер Харлигерли! – позвал я его.

– Мистер Джорлинг?..

– Почему вашему капитану может не понравиться идея взять меня на шхуну?

– А потому, что он вообще не берет на борт пассажиров и до сих пор неизменно отвергал предложения такого рода.

– Так в чем же причина, я вас спрашиваю?

– Да в том, что он не любит, когда хоть что-то сковывает его действия! Вдруг ему вздумается свернуть в сторону, на север или на юг, на закате или на восходе? Неужели он должен пускаться в объяснения? Он никогда не покидает южных морей, мистер Джорлинг, а ведь мы болтаемся вместе с ним по волнам уже много лет, порхая между Австралией на востоке и Америкой на западе, от Хобарта до Кергелен, от Тристан-да-Кунья до Фолклендов, останавливаясь лишь для того, чтобы сбыть груз, и забираясь порой в антарктические воды. Сами понимаете, что в таких условиях пассажир может превратиться в обузу. Да и найдется ли человек, которому захочется оказаться на шхуне, не вступающей в спор с ветрами и несущейся туда, куда они влекут ее?

Я уже подумывал, не пытается ли боцман выдать свою шхуну за корабль-загадку, шныряющий по морям, доверившись судьбе, и пренебрегающий заходами в порты, – что-то вроде бродячего призрака высоких широт, подчиняющегося прихоти обуряемого фантазиями капитана. Поэтому я поспешил спустить его на бренную землю:

– Как бы то ни было, «Халбрейн» отойдет от Кергеленов через четыре-пять дней?

– Верно.

– И пойдет курсом на запад, по направлению к Тристан-да-Кунья?

– Возможно.

– Что ж, боцман, такой маршрут меня вполне устраивает. Коль скоро вы предлагаете мне свое посредничество, то возьмитесь уговорить капитана взять меня пассажиром.

– Считайте, что уже уговорил.

– Вот и чудесно, Харлигерли. Вам не придется в этом раскаиваться.

– Эх, мистер Джорлинг, – проговорил живописный моряк, тряся головой, словно он только что выбрался из воды, – мне никогда не приходится в чем-либо раскаиваться, и я хорошо знаю, что, оказав вам услугу, буду должным образом вознагражден. Теперь же, если позволите, я вас оставлю, не дожидаясь возвращения своего приятеля Аткинса, и вернусь на судно.

И, опорожнив одним глотком последнюю чашку с виски – я даже испугался, не проглотит ли он ее саму вместе с горячительным напитком, – Харлигерли одарил меня напоследок покровительственной улыбкой. Затем, с трудом удерживая массивное туловище на кривых ногах и извергая из топки своей чудовищной трубки ядовитый дым, он заковылял от «Зеленого баклана» в северо-восточном направлении.

Оставшись сидеть, я предался противоречивым размышлениям. Кто же он такой на самом деле, этот капитан Лен Гай? Почтенный Аткинс превозносил его как непревзойденного моряка и превосходного человека. Пока ничто не позволяло мне усомниться ни в одном, ни в другом, хотя, если судить по рассказу боцмана, капитан был вдобавок и большим оригиналом. Ни разу до этого мне не приходило в голову, что осуществление моего нехитрого намерения уплыть с архипелага на «Халбрейн» может оказаться сопряженным с какими-либо трудностями, коль скоро я был готов на любую плату и на моряцкое существование. Что же может заставить капитана Лена Гая отказать мне? Разве мыслимо допустить, что ему придется не по нраву мысль о необходимости выполнять взятое на себя обязательство и плыть в заранее оговоренное место, когда посреди океана ему неожиданнно взбредет на ум фантазия отклониться от маршрута?.. Уж не занимается ли он контрабандой или даже работорговлей, еще процветавшей в те времена в южных морях? Вполне обоснованное предположение, хотя мой славный хозяин и ручался за «Халбрейн» и ее капитана собственной головой. Из слов Фенимора Аткинса выходило, что перед нами – честный корабль, ведомый честнейшим капитаном. Это что-то да значило, если только Аткинс не находился во власти иллюзий. Вообще-то он знал капитана Лена Гая всего лишь постольку, поскольку видел его раз в год во время заходов того на Кергелены, где все его занятия оставались всецело в рамках закона и не могли породить ни малейших подозрений.

С другой стороны, я не исключал и того, что боцман, желая придать предложенному им посредничеству больший вес, просто попытался предстать в моих глазах незаменимым человеком. Вдруг капитан Лен Гай, напротив, будет только рад, даже счастлив заиметь на борту такого удобного пассажира, каким я представлялся самому себе, готового не постоять за ценой?..

Спустя час я повстречал в порту хозяина гостиницы и поведал ему о своих сомнениях.

– Ах, этот чертов Харлигерли! – вскричал он. – Вечно он так! Послушать его, так капитан Лен Гай даже не высморкается, не спросив сперва совета у своего боцмана. Видите ли, мистер Джорлинг, этот боцман – любопытный субъект: не злокозненный, не глупый, но по части вытягивания у простаков долларов да гиней ему просто нет равных! Горе вашему кошельку, если вы угодите ему в лапы! Лучше крепко застегните все ваши карманы, как наружные, так и внутренние, и держите нос востро!

– Благодарю за совет, Аткинс! Скажите-ка, вы уже переговорили с капитаном Леном Гаем?

– Еще нет, мистер Джорлинг. Времени у нас достаточно. «Халбрейн» едва вошла в гавань и еще не успела развернуться на якоре во время отлива…

– Пусть так, но вы понимаете, что мне хотелось бы узнать свою участь как можно быстрее…

– Немного терпения!

– Я спешу узнать, на что мне рассчитывать.

– Но вам нет нужды тревожиться, мистер Джорлинг! Все уладится само по себе. И потом, разве на «Халбрейн» свет сошелся клином? В сезон путины в гавани Рождества соберется больше судов, чем рассыпано домишек вокруг «Зеленого баклана»! Положитесь на меня, я обеспечу ваше отплытие!

Итак, мне пришлось довольствоваться одними словами: клятвами боцмана и уверениями почтенного Аткинса. Не доверяя их обещаниям, я решил обратиться к самому капитану Лену Гаю, как ни трудно будет к нему подступиться, и поведать ему о своих чаяниях. Оставалось только повстречать его одного.

Таковая возможность представилась мне только на следующий день. До этого я прогуливался по набережной, разглядывая шхуну и восхищаясь ее изяществом и прочностью. Последнее качество имело особую ценность в этих морях, где льды достигают порой пятидесятой широты.

Дело было во второй половине дня. Стоило мне приблизиться к капитану Лену Гаю, как я понял, что он с радостью уклонился бы от встречи.

Крохотное население гавани Рождества, состоявшее из рыбаков, не пополнялось годами. Лишь изредка кто-то уплывал на рыбацком судне, каких, повторюсь, в те времена бывало в этих водах немало, а кто-то сходил на берег ему на смену. Чаще же капитана поджидали на берегу одни и те же лица, и он знал, должно быть, каждого. Спустя несколько недель, когда одно судно за другим стало бы выпускать на берег свои экипажи, создавая необычное оживление, длящееся, впрочем, не дольше, чем здешний короткий теплый сезон, капитану пришлось бы задуматься, кто же стоит перед ним. Однако сейчас, в августе, пускай и необычно мягком, «Халбрейн» оставалась здесь единственным кораблем.

Итак, капитан ни минуты не сомневался, что перед ним чужак, пусть даже боцман и хозяин гостиницы еще не успели замолвить за меня словцо. Вид его свидетельствовал либо о том, что он не собирается идти мне навстречу, либо о том, что ни Харлигерли, ни Аткинс действительно еще не осмелились обмолвиться о моей просьбе. Выбрав второе объяснение, я должен бы был заключить, что, обходя меня за версту, он просто поступает согласно своему необщительному характеру, запрещающему ему вступать в беседу с незнакомцем.

Как бы то ни было, я не смог совладать с нетерпением. Если этот неприступный человек ответит мне отказом – что ж, так тому и быть. В мои намерения никак не входило заставлять его поступать помимо его воли. В конце концов, я даже не был его соотечественником. На Кергеленах не было ни американского консула, ни торгового агента, которому я мог бы пожаловаться на неудачу. Главным для меня было выяснить, что меня ждет; если мне было суждено нарваться на твердое «нет», то я бы настроился дожидаться другого, более гостеприимного судна, тем более что задержка все равно составила бы не более двух-трех недель.

В тот самый момент, когда я совсем уже собрался подойти к капитану, к нему присоединился его помощник. Капитан воспользовался этим обстоятельством, чтобы устремиться в противоположном мне направлении, сделав помощнику знак следовать за ним. Мне оставалось лишь наблюдать, как они уходят вглубь порта и исчезают там за скалой.

«Ну и черт с ним!» – пронеслось у меня в голове. У меня были все основания догадываться, что на моем пути вырастут преграды. Но пока партия была всего лишь отложена. Завтра, с утра пораньше, я поднимусь на борт «Халбрейн». Хочется этого капитану Лену Гаю или нет, но ему придется меня выслушать и дать мне ответ – или «нет», или «да».

К тому же не исключалось, что капитан Лен Гай явится в «Зеленый баклан» поужинать, ибо именно там всегда обедали и ужинали моряки. После нескольких месяцев, проведенных в море, любому захочется сменить меню, состоящее обычно из галет и солонины. Более того, этого требует забота о здоровье, и, хотя во время стоянки в распоряжение экипажа поступает свежая пища, офицеры предпочитают питаться в таверне. Я не сомневался, что мой друг Аткинс должным образом подготовился к приему капитана, помощника и боцмана со шхуны.

Дожидаясь их появления, я долго не садился за стол. Однако и тут меня поджидало разочарование: ни капитан Лен Гай, ни кто-либо другой со шхуны не почтил этим вечером своим посещением «Зеленый баклан». Мне пришлось ужинать одному, как я делал это ежевечерне вот уже два месяца, ибо, как легко себе представить, клиентура почтенного Аткинса не обновлялась на протяжении всего холодного сезона.

В 7.30 вечера, покончив с ужином, я вышел в потемки, намереваясь прогуляться вдоль домов. На набережной не было ни души. Единственными источниками света, да и то весьма тусклого, были окна гостиницы. Экипаж «Халбрейн» в полном составе удалился на ночь к себе на шхуну. На приливной волне покачивались на стопорах приведенные к борту шлюпки.

Шхуна напомнила мне казарму, ибо только в казарме можно заставить служивых улечься в постели с заходом солнца. Подобные правила должны были быть весьма не по душе болтуну и выпивохе Харлигерли, с радостью посвятившему бы все время стоянки прогулке по кабачкам, будь их на острове числом поболее. Однако и он появлялся в окрестностях «Зеленого баклана» не чаще, чем капитан шхуны.

Я продежурил у шхуны до девяти часов вечера, упорно вышагивая взад-вперед. Корабль все больше погружался во тьму. В воде бухты осталось лишь одно отражение – носового сигнального огня, раскачивающегося на штаге фок-мачты.

Я возвратился в гостиницу и нашел там Фенимора Аткинса, пыхтящего в дверях трубкой.

– Аткинс, – сказал я ему, – держу пари, что капитан Лен Гай разлюбил ваше заведение!

– Он иногда заглядывает сюда по воскресеньям, а сегодня только суббота, мистер Джорлинг.

– Вы с ним не говорили?

– Говорил… – ответил хозяин тоном, в котором слышалось смущение.

– Вы сообщили ему, что один из ваших знакомых хотел бы уплыть отсюда на «Халбрейн»?

– Сообщил.

– Каким же был его ответ?

– Не таким, какого хотелось бы вам или мне, мистер Джорлинг…

– Он отказал?

– Похоже на то. Во всяком случае, вот что он мне ответил: «Аткинс, моя шхуна не берет пассажиров. Никогда прежде не брал их на борт, не стану делать этого и впредь».