Текст книги "Комната из цветочной пыльцы"

Гости группками рассеялись по подстриженному газону. Меня удивило то, что Люси знала так много людей. Алоис их тоже знал, но, в отличие от Люси, казалось, не придавал собравшемуся обществу никакого значения. Он уютно устроился в потертом кресле под ивой, курил одну за другой сигареты «Голуаз» и, прищурившись, смотрел в небо. Я не была уверена, действительно ли он просто смотрел в небо или, может быть, таким образом наблюдал за людьми. Мне подумалось, что он владеет специальной техникой, при помощи которой просвечивает людей взглядом как рентгеном, но со стороны кажется погруженным в изучение движения облаков. Вскоре он подогнул под кресло широко расставленные ноги и закрыл глаза. Мужчины, окружившие Люси, смеялись, так широко разевая рот, что было видно их ровные зубы. На этот вечер Люси дала мне белое платье. Целый день я разгуливала в этом платье по дому, покачиваясь на высоких каблуках, и разглядывала себя в зеркале до тех пор, пока не убедилась в том, что всё в порядке. И вот я здесь, в руке бокал вина, вся как разваливающаяся статуя, с надеждой, что меня никто не заметит. Я тихо стояла под деревом и внимательно следила за муравьями, которые вереницами ползали вверх-вниз по стволу. Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Передо мной вырос долговязый молодой человек, весь облаченный в лен.

– Такое мог выкинуть только сумасброд. Он имел в виду вызывающие деревянные фигурки ангелочков на каменных цоколях, натыканные по всему газону.

– Паоло – мой дядя, и я знаю, о чем говорю, – сказал он с нажимом.

– Ты у него живешь? – спросила я.

– Только на каникулах, я их всегда провожу здесь. Будь у меня побольше денег, я бы жил в гостинице.

– Ты не любишь дядю?

– Говорю же, он сумасброд.

Он обратил мое внимание на трех павлинов, не замеченных мной раньше. Они расхаживали перед гостями с таким видом, словно ожидали аплодисментов. Пока я рассматривала павлинов, маленькие голубые глазки парня обшаривали меня.

– Павлины выступают как манекенщицы на подиуме, – сказал он, – они, наверное, долго готовились к этому вечеру.

– Животные и птицы никогда ни к чему не готовятся, – возразила я.

Он снова посмотрел на павлинов.

– В свободное время я пищу стихи, – объявил он немного погодя.

Я смотрела в его жаждущие признания глаза и совсем растерялась, потому что не знала, как принято реагировать на подобные заявления: я нерешительно перевела взгляд на верхушки ив. Затем сказала, неожиданно для самой себя, что ивы, должно быть, очень грустные деревья и их ветки так пригнулись к земле потому, что на них давит бремя всех слез мира. Еще не закончив предложение, я почувствовала, что слова выкатываются изо рта бесформенными комьями. Но парень задумчиво посмотрел в бокал и пролепетал тонким, как ручеек, голоском:

– Думаю, мы с тобой похожи, я запишу эту прекрасную мысль.

Он спросил меня, пойду ли я с ним в следующую субботу на техно-пати, скрестил два пальца и, манерно чмокнув их, присовокупил:

– Клянусь, будет крутейшая тусовка.

Не успела я ответить, как появилась Люси. Сегодня, в таком возбуждении, она была особенно красива – уже несколько недель она безвылазно сидела дома. Люси протянула студенту руку.

– Я родственник Паоло, – сказал он, и на сей раз это прозвучало как знак отличия. – Йо – ваша сестра?

– Нет, дочь, – улыбнулась Люси, хлопнула его по плечу и направилась к группке людей, громко смеявшихся в нескольких метрах от нас. Сама я не сдвинулась с места, но он неожиданно оказался за моей спиной – я почувствовала на шее его дыхание.

– А сколько тебе лет? – спросил он настойчиво.

– Пятнадцать, – ответила я не оборачиваясь.

На самом деле я была старше на три решающих года. Но было ясно, что правду говорить не стоило. Я смотрела ему вслед, на его удалявшуюся спину, вставленную в просторный льняной пиджак, и видела, как он с возмущением пробирался меж деревянных фигурок на газоне, пересек площадку и скрылся в доме. Алоис тем временем заснул в своем кресле. Мне захотелось подойти и растрясти его хорошенько. Идем отсюда, тебя ведь тоже тошнит от этого вечера! Давай уедем домой, сейчас же, немедленно. Но я молча застыла, уставившись на него. Его рот слегка приоткрылся, голова запрокинулась, руки были скрещены на животе. Рядом в траве лежала скомканная пачка «Голуаз». «Почему он курит именно эти сигареты? – размышляла я. – На свете существует, наверное, около тысячи разных сортов, а Алоис выбрал именно этот. По какой такой, черт возьми, причине?» И хотя я знала, что ни за что не отважусь спросить его об этом, я решила стоять здесь, раздумывая над этим бессмысленным вопросом, пока он не проснется.

За окном все еще светло, и я надеюсь, что Люси вернется до наступления сумерек. Я кладу фотографию обратно под тетрадь. Эта фотография трехлетней давности. Тогда я еще не знала, что окажусь здесь. Сюда я решила приехать, когда держала в руках аттестат и раздумывала над тем, что лучше предпринять: сразу же поступать или сначала попутешествовать. Первое я отмела моментально, и поэтому мне показалось разумным погостить у мамы, которую я не видела вот уже двенадцать лет.

В городе я жила в дешевой комнатке без телефона. Я решила позвонить маме из телефонной будки. В мыслях я часто прокручивала этот разговор, но когда оказалась в будке, мне потребовалось время, чтобы унять дрожь в руках. Как только я услышала ее голос, все заготовленные фразы выскочили у меня из головы, остались только комки несуразных слов. Слово «мама» и голос на другом конце провода были двумя вещами, которые громоздились передо мной без связи друг с другом. Я сжалась от молчания в трубке как от ударов, мертвый кусок пластмассы застыл в руке, на несколько секунд все замерло, движение транспорта остановилось, и люди шли мимо как в замедленной съемке.

– Кто это? – нетерпеливо спросила мама. Я услышала свой голос, назвавший мое имя и объяснивший, что я хочу навестить ее. Мне самой это показалось дерзостью, равносильной тому, как если бы я обратилась к совершенно постороннему человеку с просьбой о каком-то благодеянии, и я уже испугалась, что услышу отбой, как вдруг в трубке раздался смех, долгий смех, который все не хотел прекращаться.

– Мне звонит моя дочь и спрашивает, можно ли ей меня навестить?

Она сказала это таким тоном, словно считала меня заторможенной, и я объяснила, что спустя двенадцать лет не хотела свалиться как снег на голову, но она опять рассмеялась из-за этих двенадцати лет и несколько раз переспросила, действительно ли прошло уже столько времени. В конце концов она уверила меня, что двери ее дома всегда для меня открыты. Я вернулась в свою комнату и стала укладывать вещи.

Вот уже несколько часов я борюсь со сном. Переключаю телевизор на фильмы со стрельбой и криками, лишь бы этот шум прогнал сон. Не хочу пропустить, когда вернется Люси. Меня не покидает чувство, будто что-то еще должно произойти.

Не помню, сколько детективов я сегодня уже пересмотрела. В них то и дело душат женщин в постели и убивают мужчин в подземных гаражах.

По быстро приближающимся шагам и легкому стуку каблуков по асфальту я узнаю Люси. Отключаю звук и прислушиваюсь к тому, как она останавливается перед входной дверью и ищет в сумочке ключи. Она поднимается по лестнице, мне слышится подавленный зевок, она открывает дверь в свою комнату и снова закрывает ее, тихонько притворив, будто боится кого-то разбудить. «Должна же она была увидеть мерцание телевизора! Она сейчас выйдет», – думаю я, прохожу на кухню и специально как можно громче, чтобы Люси слышала, ставлю на стол стакан. Чтобы пройти в ванную, ей нужно будет зайти на кухню, и, лишь бы чем-нибудь заняться, я вытираю тряпкой кухонный стол, ожидая, когда же она наконец придет. Чем дольше я жду, тем более чужой кажется мне собственная рука, проводящая по столу тряпкой. Смешно ждать человека, который не придет. Через некоторое время я понимаю, что Люси не придет и ни о чем не расскажет, потому что она уже спит и видит десятый сон.

Собака, продолжая лаять, приближается ко мне, но мои ноги словно приросли к земле. Капли пота выступили на лице, обрамляя его тонкой линией. Чуть не свернув шею, я пытаюсь заглянуть в пасть собаки. Слюна блестит на ее розовых деснах и острых клыках, которые с каждой секундой становятся все ближе и увеличиваются, будто вырастают. Я хочу отогнать ее и кричу. Собака уже прямо передо мной, готовая к прыжку. Обезумев от страха, я вытягиваю руки, хватаю ее одной рукой за нижнюю челюсть, другой – за верхнюю и раздираю изо всех сил собачью пасть, – раздается звук, напоминающий хруст черствого хлеба, когда его разламывают пополам. Хруст ломающейся собачьей челюсти все еще стоит у меня в ушах, когда я постепенно, капля за каплей, просачиваюсь из вязкой массы сна обратно в постель. Я лежу без движения, как пустой сосуд, медленно наполняясь воспоминанием о том, где я нахожусь. Простыня сбилась в комок и съехала к ногам. В приятном изнеможении, наступающем всегда, когда в кошмарном сне удается спасти свою жизнь, я смотрю в потолок. Улыбаюсь, потому что под окном и в самом деле раздается собачий лай. Пустячный, безобидный лай.

В последнее время я почти ничего не могла есть, и потому живот втянулся, получилась впадина, с обеих сторон которой, как подпорки, выступают кости. Из приоткрытого окна дует теплый ветер, я закрываю глаза, пытаясь забыться спокойным сном без сновидений, но отбойные молотки, в этот самый момент въедающиеся в землю в соседней деревне, гонят меня из постели.

На лестнице пахнет лимонным шампунем Люси.

Через открытую дверь я заглядываю в ванную. Люси с подобранными волосами сидит в облаке пара; она молча указывает мне на стул, со спинки которого свисает одежда.

– Ты вечером будешь дома? – спрашиваю я.

– Нет, Йо, извини. У меня встреча.

Она трет губкой согнутую ногу. В этом движении есть что-то неестественное, и я перевожу взгляд на гель для душа, стоящий на краю ванны.

– Послушай, Йо, – ее голос звучит резко, – я не собираюсь те тридцать лет, которые, быть может, еще отпущены мне, разыгрывать бедную вдову. Я тебе уже сказала, что покончила со всей этой историей.

Она хочет заглянуть мне в глаза, но я все смотрю на гель для душа, приковав взгляд к слову «Робертс».

Она говорит, будто рассказывает историю, не имеющую к ней никакого отношения.

– Ты приехала сюда, чтобы повидаться со мной. Кто знал, что скоро Алоис попадет в эту ужасную аварию. Я была на пределе. Ты все видела и хотела мне помочь. Но мне не нужна твоя помощь, понимаешь?

Люси обеими руками резко выжимает губку.

– Мне что, по-твоему, нужно было бросить тебя и уйти? – накидываюсь я на нее.

Но она уже не слушает. Быстрым движением задергивает шторку и включает кран.

Так и не позавтракав, я выхожу из дома. Асфальтированная дорога ведет от деревни до близлежащего леса, она проходит мимо кафе и автостоянки, которая значительно больше площадки для мини-гольфа позади нее. Кафе закрыто, еще ни разу мне не довелось здесь кого-нибудь повстречать. Из-под облупившейся краски на дорожках для мини-гольфа проглядывает бетон. Узкая тропинка ведет от стоянки в лес. Из кустов, как разноцветные облака пыли, выпархивают бабочки; мошки лезут прямо в лицо, садятся на голые руки, и я прихлопываю их ладонью. С обеих сторон к тропинке склонились растения, их стебли лезут во все стороны, так и норовя задушить друг друга. Верхушки буйно разросшихся деревьев застилают небо. От благоухания цветов воздух тяжелый и приторно-сладкий, легкая тошнота подступает к горлу, когда я карабкаюсь по крутому склону на скалу. Оттуда я смотрю вниз на реку, струящуюся по скале во впадину размером с ванну. Через расщелину в каменной ванне вода стекает метров на восемь в более широкое русло. Я сажусь на плоский камень, снимаю туфли и опускаю ноги в каменную ванну. Пальцами разгоняю головастиков, орды черных пятнышек, облепивших стенки ванны. Осторожно наклоняюсь, чтобы увидеть, как вода ярким лучом падает вниз. Этот луч из отшлифованного хрусталя с грохотом разбивается на множество блестящих осколков. Я ложусь на нагретый солнцем камень. «Остаться бы здесь, – думаю я, – и превратиться бы в камень. Поначалу шумные прохожие, может, будут забредать сюда и опускаться в эту каменную ванну, но когда-нибудь настанет полная тишина, я зарасту мхом, головастики исчезнут, и даже воды не станет».

За мой локоть цепляется бабочка, она семенит по вытянутой руке к ладони и прыгает с кончиков пальцев в воду. Слегка приподнявшись, я вижу, как она скользит по поверхности воды, медленно погружаясь в нее. Вода все глубже затягивает крылья. Подхваченная течением, через расщелину в каменной ванне бабочка попадает в водопад. Только теперь я замечаю десятки бабочек, ползущих по камню к воде или падающих в ванну сверху. Я срываю растущую меж камней травинку, протягиваю ее бабочке, которая хватается за нее, и вытаскиваю ее из воды. Одну за другой я выуживаю множество бабочек, они полностью занимают плоский камень и сушат на нем свои помятые крылья. Вскоре они расправляют крылья и ровной линией летят друг за дружкой обратно к воде, к смерти. Однажды я была здесь с Люси. «Я покажу тебе самое тихое место во всей округе», – сказала она. Уже было жарко, когда мы утром пришли сюда и улеглись в купальниках на камни. Скала лежала на солнце голой мертвой глыбой, нигде ни малейшей тени. Я была рада провести с Люси весь день, но уже вскоре почувствовала вялость от палящего солнца; Люси же, наоборот, становилась все бодрее. Она рассказывала о растениях, встречающихся здесь, она знала, как все они называются. Постепенно засыпая, я слышала незнакомые мне названия этих растений. Уже почти сморенная палящим солнцем, я встряхнулась и опустилась в каменную ванну. Мгновенно взбодрившись в ледяной родниковой воде, я стала оживленно барахтаться, размахивая руками и ногами.

Вода, искрясь в воздухе, разлеталась во все стороны тысячами капель, радугой переливающихся на солнце. Я уже хотела было крикнуть Люси, чтобы она тоже шла купаться, как вдруг поймала на себе ее взгляд. Она так испытующе смотрела на меня, словно разглядывала врага. Невольно я замерла и сразу же стала вылезать из воды. Бодрящие ледяные капли на моем теле постепенно высыхали, жара снова стала подступать ко мне.

«Убийственная жара», – выдавила я из себя; с гудящей головой я приподнялась, чтобы попросить Люси найти другое место, в тени, но, повернувшись к ней, вскрикнула от ужаса, потому что там, где раньше сидела Люси, в дрожащем мареве я увидела только ее черный силуэт, зияющую дыру.

Ночью мое сердце, как запертый в клетке зверь, рвалось из груди, стянутой простыней, насквозь пропитавшейся потом, который так обильно лился из тела, словно в его недрах горело безжалостное солнце.

Ни одна бабочка не осталась в живых, они все упали в водопад. Дорога в деревню залита полуденным солнцем. Раскаленный воздух дрожит над асфальтом. Неожиданно мной овладевает безумное желание рассказать Люси об истории с бабочками; я несусь домой, поднимаюсь вверх по улице, бегу все быстрее, во всю прыть, лишь бы ее застать. Добираюсь до монастыря на горе и сворачиваю в нашу улочку – горло пересохло, в висках бешено стучит кровь. Джузеппе, сосед, сидит на табуретке, он бурчит мне что-то в знак приветствия. Ненадолго я останавливаюсь, раздумывая, стоит ли спрашивать у него о Люси. «Лучше посмотрю сама», – решаю я и несусь домой. Уже на лестнице зову ее; прохожу в ее комнату, в кухню, в ванную и снова в обратном порядке. Люси нет. Рядом с кроватью лежит халат. Дверца платяного шкафа открыта. Я сажусь на кровать Люси и рассматриваю эти, словно нарочно оставленные, следы ее поспешного исчезновения. Только сейчас я замечаю, что Люси отодвинула кровать от окна. Показывая мне дом в день приезда, она сказала, что, проснувшись, сразу же смотрит в это окно. В него видна часть стены старого монастыря и выстроившиеся в ряд монастырские тополя. С тех пор как под ними похоронили Алоиса, это живые могильные камни. Люси боится воспоминаний, они обременяют ее, и поэтому она отодвинула кровать на несколько сантиметров в сторону. Как будто можно стереть из памяти жизнь человека, уничтожив его вещи и отодвинув собственную кровать так, чтобы не видеть деревья, стоящие возле его могилы. Когда эти деревья срубят, она пододвинет кровать на прежнее место. Тогда можно будет снова без помех смотреть на эти холмы и на небо – нетронутую поверхность, не напоминающую ни о чем. Открытая дверца шкафа, небрежно брошенный халат – всё это знаки, отвлекающие от гораздо более важных следов в этой комнате, следов, которые кричат о попытке Люси умертвить память. Показав мне эту комнату в день моего приезда, Люси повела меня на кухню. Она открыла все шкафчики и присела на корточки, чтобы продемонстрировать запасы, стоящие на нижней полке. Там были запыленные банки с соленьями и компотом; Люси сказала, что вот уже несколько лет они с Алоисом ничего не консервируют, потому что им вдвоем не съесть уже имеющиеся запасы. Послышались чьи-то шаги, и Люси спешно поднялась, будто испугавшись, что ее застанут за чем-то неблаговидным. Она производила впечатление человека, которому грозит опасность. В руке она держала банку с консервированными грушами, неловко обхватив ее большим и указательным пальцами, – теперь эта банка превратилась в вещественное доказательство или улику, так как появившийся Алоис шел по кухне не глядя на Люси и неотрывно смотрел только на эту банку; лишь подойдя к нам, он перевел взгляд на меня – в нем читались одновременно бешенство и насмешка, что создавало сильный контраст со ртом, который, слегка искривившись, все время силился приветливо улыбнуться. Он нехотя протянул мне руку, даже не пытаясь скрыть, что, с его точки зрения, лучше было бы вовсе не приезжать.

Ужинали мы в столовой, за круглым столом. Беззвучно работал маленький телевизор.

На экране политики взволнованно размахивали руками. Люси рассказывала, что они с Алоисом никогда не выходят в деревню; мужчины с утра до вечера сидят в баре, играют в карты и глазеют на любого чужака, проходящего мимо. Поэтому неудивительно, сказала она, что местные так далеки от реальной жизни. Алоис за ужином молчал, только один раз они с Люси перекинулись несколькими резкими фразами, из которых я поняла, что речь шла о какой-то статье в газете, рассердившей его. Во время разговора он напряженно смотрел или в свою тарелку, или через голову Люси на экран телевизора. Люси и Алоис общались на своем собственном языке, состоящем из непонятных мне странных слов и птичьих звуков, – на таком языке, должно быть, разговаривают люди, которые все время проводят вдвоем и почти не общаются с внешним миром. Они говорили, а я смотрела на картины, висевшие на стене напротив друг друга. На обеих было изображено дерево, расколотое ударом молнии; краски светились, и от этого через некоторое время начинали болеть глаза. В правом нижнем углу стояла еле заметная подпись Алоиса. Кроме стола, за которым мы сидели, и дивана, слишком просторного для двух человек, в комнате ничего не было. Нишу в каменной стене раньше, скорее всего, занимала фигура Мадонны; сейчас на ее месте была пузатая ваза и пара детской обуви, крошечные голубые туфельки. Люси заметила, что я с любопытством рассматриваю туфли. Она объяснила, что купила их для меня в городе в первую же неделю после переезда сюда. А потом забыла отправить. Но сейчас они будут слегка жать, заметила она, с усмешкой глядя на мои далеко не миниатюрные ступни.

Моя комната располагалась на верхнем этаже и походила на остальные комнаты, такие унылые и необжитые, как будто они боялись выдать, что в них обитали люди. Я легла спать, но заснуть не могла, и только тогда я обратила внимание на картину, висевшую на стене перед кроватью: расколотое молнией дерево – тот же мотив, что и на картинах в столовой. Я повернулась на бок и попыталась закрыть глаза, но напрасно. Я не могла не смотреть на эту картину. По стволу пролегла трещина, и из нее лучилась сердцевина дерева. Совершенно реалистическое изображение, и при этом с растительным и геометрическим орнаментом. Мазки были настолько плотные, что краска отставала от холста. Цвета были резкие, колкие, и воздух вибрировал от них, как от запредельно высокого звука, неслышного, но действующего на нервы. Воздух в комнате был наэлектризован, и я ворочалась на кровати с боку на бок, не в силах заснуть из-за этой картины на стене. Картина завораживала, притягивала к себе взгляд. Еще более невыносимыми, чем яркие краски, были эти орнаменты вокруг расколотого молнией дерева, дьявольская насмешка над природной катастрофой. Я встала, чтобы убрать картину. Но в тот момент, когда я сняла ее и почти уже повернула к стене, в дверь постучали. «Можно войти?» – спросила Люси. Я торопливо повесила картину обратно и снова легла. Люси вошла и присела на край кровати. Я невольно отодвинулась чуть в сторону – отчасти чтобы освободить ей место, отчасти потому, что мне стало не по себе оттого, что она оказалась так близко. Я сразу же пожалела, что отодвинулась, поскольку она мгновенно поднялась, прошла к окну и повернулась ко мне спиной. Она сказала, что не хочет говорить о прошлом, не собирается передо мной оправдываться и если у меня в связи с этим есть вопросы, то, к сожалению, она мне ничем не может помочь. Я уверила ее, что у меня нет подобных намерений. Мне было бы легче, если бы я стояла рядом с ней. Как прикованная, я лежала в своей пижаме под одеялом. Но даже когда она ушла и я сняла со стены картину, сон не приходил. Мысли вертелись вокруг этих туфель, которые она мне так и не отправила. Я воображала, как я разгуливала бы в них по квартире отца, не забудь Люси их прислать, как я соорудила бы из них для Нико и Флориана домик или кораблик и они стерегли бы по ночам мой сон. В конце концов я поднялась с кровати как после проигранной тяжелой борьбы и подошла к окну. Внизу был сад, и, высунувшись наружу, можно было увидеть кухонное окно. В нем горел свет, я различила тени Люси и Алоиса. Они сидели за столом и разговаривали. Я высунулась из окна как можно дальше, но в глухой сумятице голосов не могла разобрать ни единого слова.

Из соседней деревни снова раздается грохот отбойных молотков. Эти звуки утомляют меня, как и сама мысль о том, что в непосредственной близости от меня люди ворочают землю, усердно работают и что-то строят. Было время, когда все это проходило мимо меня. Тогда я не лежала бы в кровати, совершенно разбитая и оставленная на растерзание этому шуму, нет, тогда я просто читала бы, не обращая на все это внимания. Этот шум просто не дошел бы до меня, я бы его не заметила. Он бы утонул в чтении, застрял в стене из слов, которую я возводила вокруг себя с тех пор, как научилась читать. Стена из слов, она окружала и защищала меня во время чтения, а ничем другим я и не занималась. Мысленно я всегда могла призвать того или другого персонажа из прочитанных историй и побеседовать с ним. Я вела тысячи подобных бесед, когда молча и послушно сидела за партой.

* * *

Во время школьных каникул я подрабатывала на почте – сортировала письма. Я читала написанные от руки имена и воображала себе людей; они начинали разговаривать друг с другом, а я тихо сидела и слушала. В такие минуты мне казалось, что я нашла путь к жизни тех, кто не знал меня, но кого знала я, потому что у меня в руках были их имена и слова, написанные ими. Эти люди постепенно целиком заполняли меня, обживались и разрастались во мне, как в доме, в котором собраны тайны их жизни. В конце каждого месяца я встречалась с отцом, он давал мне новую порцию книг. Когда мне исполнилось шестнадцать, у меня была собственная комната в городе. Она была такой же пустой, как и комнаты в этом доме, но я никогда не чувствовала себя в ней потерянной.

Читая, я превращалась в плывущий корабль. Иногда меня охватывало состояние странного изнеможения, когда я была не в силах даже раскрыть книгу. Тогда она безутешно лежала в моих руках. В такие минуты я звонила отцу. Вечером он приезжал на своем «бьюике», и мы вместе отправлялись в дорогу. Я смотрела на его руки, державшие руль, на городские дома за стеклом, на силуэты елей и дорожные указатели. Фары прокладывали на ночном автобане тоннели света. Под шум мотора мы курили «Мальборо», пока салон не тонул в дыму. Я воображала себе, что мы совершили побег. И меня радовала мысль о том, что мы совершили побег вместе. Свет от фар передней машины оставлял красноватый отблеск на асфальте, а наша машина поглощала его. Иногда отец говорил что-то, очень тихо, будто сам себе.

С тех пор как я здесь, я не прочла ни строчки – и сейчас не могу. Будто отрезанная от всего мира, я лежу в постели. Передо мной – белая стена. Неожиданно мне приходит в голову мысль, что Люси могла вести дневник. Как воровка, я пробираюсь к ее шкафу, ищу в нем дневник. Выдвигаю ящики, открываю дверцы, роюсь в ее белье, и по ходу поисков дневник Люси из толстой и тяжелой книги превращается в моих мыслях в тонкую тетрадку, – но ведь должна же где-то быть хотя бы тетрадка. Когда я, стоя на стуле, обшаривала верхнюю полку, со шкафа чуть не упала ваза. Проклиная всё на свете, я снова привожу всё в порядок. Возвращаюсь к себе, беру книжку и закуриваю. Ложусь и, подняв повыше подушку, открываю книгу. У сигареты резкий вкус. Слова прыгают и расплываются перед глазами, пока я привыкаю к дыму. Я все время перечитываю первое предложение и никак не могу перейти ко второму. Раньше я проходила сквозь слова как через открытые двери. Сейчас же я остановилась перед ними – и ни с места. Это такое напряжение – следовать за нитью слов, которая не приведет никуда, кроме как к очередной точке или к новому предложению. В отчаянии я захлопываю книгу и наблюдаю за тем, как из дыма вырисовываются фигурки животных, как эти животные выплывают из моего рта и поднимаются к потолку. На потолке, этой просторной поляне, они прогуливаются. Большинству не удается проделать весь путь от моего рта до потолка, они растворяются в воздухе на полпути. Я стараюсь выпускать как можно более крупных сигаретных животных-долгожителей. Голод, глухая давящая боль, мешает мне играть, но мне не хочется спускаться вниз и в одиночестве сидеть в столовой.

Хотя еще совсем рано, сад уже прогрелся. Люси читает в тени пальмы газету. Ее волосы подобраны, на лице пахнущая огурцами косметическая маска. Я присаживаюсь к ней за стол, она опускает газету. Вокруг глаз – там, где нет маски, – островки чистой кожи, и из этих двух оазисов на меня смотрят ее голубые глаза.

– Сегодня на ужин я пригласила одного приятеля, Вито. Он тебе понравится.

Она снова поднимает газету.

– Хотела бы я знать, что ты тут делаешь целыми днями, когда меня нет, – замечает она вскользь, но в голосе сквозит явное любопытство.

– Читаю. У меня в комнате целая кипа книг. Вчера я читала до поздней ночи, – отвечаю я, будто оправдываясь.

Я иду в дом, чтобы взять завтрак, и, когда возвращаюсь в сад, держа в руках поднос с хлебом, сыром и медом, слышу, как в подвале Джузеппе начинают галдеть птицы. Жена Джузеппе умерла от инсульта. Когда она была жива, за окнами постоянно маячили их силуэты и было слышно, как Джузеппе орал на нее. Сейчас слышно только, как галдят птицы, когда он спускается к ним в подвал, чтобы поймать какую-нибудь себе на ужин. Люси утверждает, что он сошел с ума. Я ставлю поднос на стол. Люси, подперев рукой подбородок, напряженно смотрит в сторону монастыря.

– Послушай, Йо, я не рассказывала Вито о тебе, то есть он не знает, что у меня есть дочь. Я подумала, проще всего будет сказать ему, что ты – моя младшая сестра.

– Само собой, – выпаливаю я сухо, настолько быстро и естественно, будто годами готовилась к этому моменту.

Облегченно вздохнув, она проводит рукой по волосам. Маска на лице высохла и затвердела. Люси говорит ровным, беззаботным голосом, но я ее почти не слышу, застыв на месте и лишь изредка кивая. Я неотрывно смотрю на высохшую огуречную маску, которая потихоньку осыпается. Уже начинают отслаиваться куски покрупнее; Люси прижимает к лицу руки, будто хочет удержать его от окончательного расслоения, извиняется и спешит в ванную. Там она проводит почти весь день. Сидя на диване в столовой, я держу на коленях раскрытую книгу, перед глазами мелькают слова, потерявшие для меня всякий смысл. Я думаю об Алоисе, о том, как он, мертвый, лежит под тополями и с каждым днем становится все мертвее. Люси входит в столовую в длинной черной юбке, расходящейся колоколом. На ней светло-голубая блузка. Она садится за стол, и я вдыхаю чистый аромат ее духов. Краем глаз смотрю на ее профиль. Только что вымытые волосы убраны за уши, как у девочки. Какое-то темное предчувствие поднимается во мне, меня так и тянет спросить ее, уверена ли она, что ушла тогда от моего отца и села в самолет. Или, может быть, все было по-другому. И уверена ли она, что я вышла из нее. Потому что в данный момент мне это кажется совершенно невозможным. Она поворачивается ко мне, и я поспешно перелистываю страницу.

– Кстати, а что бы ты сделала, если бы этот дом вдруг стал твоим? – интересуется она, поднимается со стула и подходит ко мне.

– Сдала бы какой-нибудь семье, – отвечаю я, не раздумывая ни секунды. Она стоит передо мной так, что ее юбка напоминает крыло огромной черной птицы. На некоторое время мы обе замираем: я – сидя на стуле, она – стоя передо мной, как каменная глыба. Ее взгляд горит на моем лице, но я не решаюсь посмотреть ей в глаза, в маленькие, жестокие птичьи глаза.

Люси на кухне готовит ужин для Вито. Как заледеневшая, я сижу в саду и жду, когда она позовет меня помочь ей с готовкой. Я жду ее голоса, но она молчит, я слышу только ее шаги по каменному поду и грохотание кастрюль. С открытыми глазами я погружаюсь в сон: я еще школьница и сижу за уроками, а мама на кухне готовит ужин. Шум, который она производит, обступает меня со всех сторон; он как бы записывается на ленту, которая ввинчивается в мой мозг. На каком-то участке моего сознания каждый звук сохраняется, чтобы снова зазвучать, когда я буду совсем одна и захочу вспомнить ее лицо и поговорить с ней, даже когда ее не будет рядом. Пронзительный звонок в дверь гаснет в саду. Я слышу, как Люси с грохотом переставляет сковородку и спешит вниз по лестнице. Она ведет его по дому; его туфли с железными набойками гулко стучат по полу. Смех Вито разлетается по опустевшей библиотеке Алоиса. Перед окном в коридоре Люси и Вито останавливаются и выглядывают в сад. Они смотрят в мою сторону, не замечая меня, хотя я и машу им. Они застыли у окна. Мне видны очертания головы Вито, которая кажется слишком большой для его узких плеч. Гладко зачесанные волосы блестят. Однажды здесь так же стоял Алоис. Я столкнулась с ним, когда шла из кухни к себе. На нем была рабочая одежда, в руке кисть, которую он собирался положить на подоконник. Кисть пропиталась свежей краской.