Текст книги "Комната из цветочной пыльцы"

«Как ты думаешь, может ли дом также неожиданно превратиться в развалину, как уставший от жизни старый человек?» – спросил он, не поворачиваясь ко мне. Алоис еще никогда ни о чем меня не спрашивал, и я решила, что он, скорее всего, перепутал меня с Люси. «Наверное», – сказала я неуверенно, глядя на кисть, с которой капала желтая краска.

Люси широко отворяет перед Вито калитку сада. Он замечает меня, Люси останавливается возле куста роз и заговорщически подмигивает мне, когда Вито произносит: «А-а, младшая сестренка», – и, загодя протянув руку для рукопожатия, торопливо направляется ко мне, преодолевая пространство между калиткой и шезлонгом. Тут же он забрасывает меня множеством вопросов, слегка сжимая мою руку в своей и глядя на меня своими маленькими глазами, окруженными бесчисленными крохотными морщинками. Люси накрыла в саду стол и выносит еду в больших посудинах. Вито интересуется, где я работаю. Неподготовленная к подобного рода расспросам, я отвечаю прямо, что работаю на почте и сортирую письма. Кажется, что его глаза становятся при этом еще меньше, они совсем утопают в гнездышке из мелких морщин. Люси раскладывает еду по тарелкам и говорит со смехом, что на почте – это только временно, а со следующего года я буду учиться в университете. «Само собой», – говорит Вито и улыбается, мы чокаемся бокалами с тепловатым вином, нагревшимся на жаре, которая, тяжело повиснув в воздухе и не в силах переместиться в другое место, покрывает лица, руки – всё, к чему ни притронься, – сырой липкой пленкой. Красные цветки герани понуро свисают с ограды монастыря, хотя их только что полили. Вито рассказывает, что занимается гостиничным бизнесом, сейчас у него безумно много работы, ведь его фирма строит целую сеть новых отелей к двухтысячному году, когда ожидается наплыв паломников. Некоторые отели уже полностью забронированы, хотя они еще не выстроены. «К такому потоку людей нам нужно подготовиться должным образом», – повторяет он, фыркая как носорог. За ужином Вито и Люси говорят так много и так быстро, что вскоре, засыпанная их словами, я сижу как глухонемая, даже не пытаясь уследить за нитью разговора. Когда Вито говорит, он раскрывает рот, обнажая передние зубы – ряд белых обрубков. Он беспрестанно перебивает Люси, что, кажется, ей совершенно не мешает, так как всякий раз она усердно кивает ему в знак одобрения, позволяя его голосу и звонким щелчкам периодически вспыхивающей зажигалки баюкать себя. На лбу и на кончике носа Вито высыпали блестящие капельки пота. Неожиданно он пододвигает свой стул поближе к Люси и, восседая таким образом, загораживает кладбищенские тополя, которые теперь словно прорастают из его головы. Я резко встаю, убираю со стола и как можно быстрее покидаю их.

В кухне мне отдаленно слышны их голоса, которые становятся все громче и возбужденнее, они переплетаются между собой и образуют кокон из слов. Хихиканье Люси нанизывается на смех Вито, на этот ничего не значащий смех, в котором нет радости – лишь привычное напускное довольство.

Воздух как шуршащий шелковый платок, накинутый на деревню. Деревенская площадь с церковью и фонтаном посередине напоминает котел, в котором по вечерам собираются и перемешиваются друг с другом деревенские жители. Здесь царит разноголосица детских криков, мужского говора и женского смеха. Перед баром, склонившись к столам, сидят все те же немолодые мужчины в домашних тапках и играют в карты. Свет из бара освещает площадь. Только неказистая церковь на другой стороне потонула в темноте. Пройдя вдоль улочки рядом с церковью, через старые ворота я выхожу за деревенскую стену. Здесь можно уловить лишь лай собаки – единственное, что доносится с оживленной площади. Стоя спиной к деревне, я смотрю на расположившийся в долине город. Его освещенные улицы, как щупальца, подбираются к лесам. За ними высится узкий горный хребет. Через пару дней после моего приезда я была там с Люси. Утром мы выехали из дома, чтобы осмотреть окрестности. Люси показывала мне целую россыпь маленьких деревушек, выстроенных из белого камня, обитателями которых, как казалось, были лишь старики да кошки. И вот когда мы уже умирали от жары и примелькавшихся ландшафтов с полями подсолнухов и табака, дорога стала подниматься в гору. Полчаса мы ехали через лес вдоль кустарников, молодые деревца стучали ветками в стекла машины. Наверху мы бродили по траве, ощетинившейся и выцветшей под солнцем. Улицы деревень, по которым мы гуляли, с высоты напоминали растекшиеся во все стороны кляксы. Там, где мы стояли, ничего не росло, ни единого деревца, вокруг только вызывающая тошноту плоская степь. Мое сердце глухо стучало под свитером, и больше всего мне хотелось упасть на землю и не шевелиться. Но рядом была Люси, со смехом подставлявшая лицо ветру и с гордостью повествовавшая об этой местности, словно сама ее сотворила. «По ночам здесь, должно быть, жутко, как ты думаешь?» – спросила я. Она посмотрела на меня так, будто я спросила что-то совершенно неуместное. Вдруг земля под моими ногами заходила ходуном, словно я стояла на спине животного, которое с фырканьем поднималось на передние лапы. Небо задрожало, на какое-то мгновение я ощутила под ногами твердую почву и попыталась сосредоточиться на красноватой точке у левого уголка губ Люси, но ее лицо, наклонившееся ко мне, внезапно разлетелось черной пылью.

Когда я пришла в себя, я лежала в машине на заднем сиденье, укутанная в одеяло. Меня разбудил запах свежего хлеба. Подо мной урчал мотор. Я смотрела на затылок Люси, неподвижно возвышавшийся над бежевой обивкой сиденья, и на ее руки, державшие руль. Дождь стучал по крыше, ручьями стекал по стеклам машины, а я, не знаю почему, чувствовала себя довольной и сытой и улыбалась сама себе.

Церковные колокола пробили час. Судя по всему, сегодня Вито останется на ночь. Я медленно бреду к деревенской площади. Бар все еще открыт, не видно только женщин с детьми. Собравшись с духом, я захожу внутрь через завесу из пестрых пластмассовых висюлек и направляюсь к стойке. В соседнем зале мужчины играют в бильярд. Звук ударяющихся друг о друга шаров время от времени сопровождается выкриками и ругательствами играющих. Рядом со мной стоит полноватый мужчина в клетчатой, вылезающей из брюк рубашке; он без устали выуживает из небольшой коробочки фисташки и отправляет их себе в рот. Зубами он раскалывает скорлупу и бросает ее на стойку. Официант в черном жилете недоверчиво посматривает на меня краем глаза, прежде чем спросить, что я буду пить. Я заказываю портвейн и присаживаюсь за свободный столик, откуда можно наблюдать за бильярдом. Двое играющих передвигаются одинаково неуклюже. Они похожи как братья. Во время игры рты у обоих открыты, веки полуопущены, как будто они сейчас заснут. Третий – болезненно бледный молодой человек со впалыми щеками – без остановки ходит вокруг бильярдного стола, нервно постукивая кием по полу. Все трое сразу же заметили мое появление, и братья теперь частенько поглядывают в мою сторону, вдруг заговорив значительно громче. Парень серьезно смотрит на меня в упор. Когда он склоняет голову над зеленым сукном стола, волосы падают ему на глаза. Я не имею ни малейшего представления о бильярде, но взираю на играющих как человек, знающий толк в игре. Вдруг в самом разгаре партии оба брата со скучающим видом ставят кии на место и подходят к стойке бара. Третий негодует и в знак протеста стучит кием об пол, но братья уже устроились у стойки, они оживленно и беспардонно встревают в беседу бармена и того типа с фисташками.

«Они всегда так, когда дело идет к проигрышу», – заявляет парень во всеуслышание, хотя понятно, что обращается он ко мне, поскольку, прихватив бутылку портвейна, присаживается за мой столик. Спрашивает, не у иностранки ли я гощу. Это он о Люси, и я отвечаю утвердительно, да, мол, у сестры. Мысль о том, что она действительно могла бы быть мне сестрой, в какой-то степени действует на меня успокаивающе, и с этого момента я решаю думать, что она – моя сестра.

«Лучано», – представляется он и протягивает мне руку. Братья ухмыляются, снова и снова оборачиваясь к нам. Лучано слышал, будто муж моей сестры погиб в аварии. Он лично видел место катастрофы, внизу, у подножия холма. Я молча киваю. Когда автобус подъезжает к этому месту, Люси всегда напряженно отворачивается от окна. Уже много раз мы проезжали мимо и молчали. Там, где сгорела машина, – островок почерневшей земли. От тела Алоиса не осталось ничего. Даже пепла. Его сразу же развеяло ветром. «Потеряла управление и взорвалась» – так записано в полицейском протоколе. Никому и в голову не пришло, что он мог сделать это намеренно. Люси так долго рассказывала доктору Альберти об этом ужасном несчастном случае, что в конце концов сама в него поверила. Скорее всего, Алоис уже давно думал о том, как покончить с собой. В подвале, смешивая краски, за ужином, по утрам, проснувшись рядом с Люси, эмбрионом свернувшейся возле него. И даже рассеянно стоя у окна и спрашивая меня, может ли дом, как старый человек, неожиданно превратиться в развалину. Он уже тогда знал ответ. Через два дня – я смотрела телевизор – зазвонил телефон.

«Городская больница. Люси и Алоис Хагенбах – ваши родители?» – спросил женский голос. Я ничего не понимала. На экране телевизора две враждующие молодежные группировки избивали друг друга на заброшенном фабричном поле. «Да, то есть… нет, в общем, Люси моя мама».

«Господин Хагенбах попал в тяжелую аварию, ваша мама лежит у нас», – продолжал голос. В автобусе, по дороге в госпиталь, застывшим взглядом я смотрела в окно и видела сточную канаву; из трещин в раскореженном асфальте пробивалась трава, я считала скомканные пачки из-под сигарет, мешки с мусором. Уже у самого города на дороге лежала дохлая, вздувшаяся от жары кошка, подметенная кем-то к обочине. Я не сомневалась в том, что Алоис сам устроил эту аварию. Хорошо помню темно-красный вестибюль в госпитале, кафе, в котором сидели старые тетки в длинных пестрых ночных рубашках: десертными вилками они разминали большие куски торта и запихивали их в рот. До сих пор слышу их хлюпающие смешки. Помню, как впилась взглядом в табличку с фамилией «Язинович», ожидая, когда эта женщина в регистратуре найдет в компьютере номер палаты Люси. «Палата 237», – сказала она таким мягким голосом, который идеально подошел бы для чтения детских сказок. «Вы правда читаете своим детям сказки из „Тысячи и одной ночи"?» Кажется, я действительно задала ей этот вопрос. Помню, она так близко наклонилась ко мне, что я почувствовала на лице ее теплое дыхание, вызвавшее у меня представление о корзине свежевыстиранного белья; она сказала: «Не надо бояться, вашей маме уже лучше. Она в палате 237». Все то время, пока я бежала по бесконечным коридорам мимо розоватых банкеток, блестящих фикусов и медсестер, которые, словно сомнамбулы, толкали перед собой каталки – на них виднелись только холмики из коричневых шерстяных одеял, – я постоянно думала о синьоре Язинович, думала о том, что она будет здесь всегда и всегда будет читать сказки из «Тысячи и одной ночи». Довольно долго я плутала по лабиринту коридоров, пока не отыскала палату 237, но, очутившись перед дверью, я не спешила входить. Зачем торопиться? Алоиса, этого укрытия, за которым Люси могла спрятаться, больше не было. Я стояла перед гладкой белой дверью и представляла себе, что жизнь Люси с этого дня будет проходить перед моими глазами и перестанет быть непостижимой тайной, что, как вечно голодный хищный зверь, поглощала землю, на которую я хотела ступить. Наконец-то пришло время стать незаменимой частью жизни Люси.

Лучано, поддерживая меня под локоть, выходит со мной из бара. Братья идут по улице возле церкви. Лучано кричит им, чтобы они проваливали. Горланя, они исчезают за церковью. Официант закрывает бар и гасит свет. Фонтан на площади подсвечивается; сейчас это единственный источник света. Лучано поддерживает меня под руку, помогая мне сесть на ступеньку перед фонтаном. Я уже не помню, о чем он болтал в баре, помню только, что он периодически отходил и возвращался с новой порцией портвейна. Фонтан украшен каменными фигурами. Стоическая улыбка застыла у них на устах. «Интересно, кто это?» – спрашиваю я у Лучано. «Какие-нибудь святоши, кто же еще, – отвечает он резко и тащит меня за руку. – Пойдем отсюда». Его комната находится на последнем этаже многоквартирного дома. Здесь, на самом верху, невыносимо душно; лишь через маленькое чердачное окошко в комнату попадает немного свежего воздуха. В углу у матраса стоит музыкальный центр, а рядом – небольшой ящичек. На нем, за свечой и искусственной розой, золоченая рамка с газетной вырезкой о Курте Кобейне.

Лучано воздвиг ему алтарь. На полу раскиданы журналы вперемешку с одеждой. На следующей неделе Лучано уедет в город, найдет там себе какую-нибудь работу и организует рок-группу. Он хочет стать певцом. Лучано усаживает меня в кресло, стоящее посередине комнаты, приносит из кухни пиво и ложится на матрас. Неоновая лампочка освещает комнату тусклым желтым светом, в котором лицо Лучано кажется еще болезненнее, а круги под глазами становятся более заметными. Оказывается, мы появились на свет в один и тот же день, отчего мы начинаем хохотать как ненормальные. Его рука при этом так трясется, что он проливает немного пива на одеяло, что смешит нас еще больше.

– Как ты считаешь, у меня болезненная внешность? – неожиданно спрашивает он.

– Если присмотреться, то да.

– Отлично. Чем болезненней певец выглядит, тем лучше. – Он поправляет волосы и включает музыкальный центр. Из динамиков несется голос Курта Кобейна. Лучано рассказывает, что раньше работал поваром в ресторане, но потом потерял работу: ресторан снесли, а на его месте строят отель. Лучано злобно хихикает и делает еще глоток пива.

– Через неделю я все равно сделаю отсюда ноги.

– А те парни, с которыми ты играл в бильярд, – они твои друзья?

– Братцы Пальмизано мои друзья? – Он ехидно смеется. – Это местные кретины. Вся деревенская ребятня рассказывает о них байки. Эти братцы Пальмизано не очень-то сообразительные, понимаешь? – Он стучит себе по лбу. – У них головка бо-бо, и эти придурки еще мечтают сыграть на Пасху Иисуса. Организаторы, понятное дело, отказываются.

Он вытаскивает из почтовой сумки фотографии.

– Тогда я играл Иисуса.

На фотографии толпа людей шествует по деревенской площади. На переднем плане Лучано, он одет как Иисус и привязан к кресту, который держат четверо мужчин. Это пасхальное представление устраивают в здешних деревнях каждый год: молодого парня привязывают к кресту и в память о воскресении Христа проносят через всю деревню. Лучано подносит ко рту пивную бутылку и начинает петь в нее как в микрофон, причем таким фальшивым и визгливым голосом, что я, устроившись в кресле, откровенно смеюсь над его пением; это, впрочем, не мешает ему петь все громче и визгливее. Я отправляюсь на кухню взять что-нибудь попить. Из раковины выпирают горы грязной посуды; остатки еды в сковородке до неузнаваемости заросли белым пухом плесени. Решетка вытяжки покрыта желтым жиром. Должно быть, раньше Лучано здесь много готовил, но сейчас тут одна грязь.

Все говорит о переезде. На полу среди пустых пакетов и огрызков лежит визитная карточка; я поднимаю ее – на ней вычурным шрифтом написано имя Лучано и название ресторана. В поисках чистого стакана между гор посуды я обнаруживаю горшок с азалией: земля высохла, листья опали. Подставляю горшок под струю воды и жду, когда земля полностью пропитается влагой. Вернувшись в комнату, я вижу, что Лучано уже лежит под одеялом с закрытыми глазами, одежда кучей брошена возле матраса. Из опрокинутой пивной бутылки сочится струйка жидкости; рядом полумесяцем покоится на ковре его бледная рука. Ступеньки лестницы громко скрипят. Я чувствую себя преступницей и иду вниз на цыпочках. Ночью страшно спускаться по лестнице, проходить мимо дверей, за которыми спят чужие люди. Я представляю себе огромные кровати, на которых они лежат, тесно прижавшись друг другу. Спящие тела – теплые, вздымающиеся от дыхания холмы, – разбуженные моими шагами, уже начинают тихонько сотрясаться. За одной дверью слышится ругательство. Наконец-то оказавшись на улице, я иду по спящей деревне, постукивая каблуками. Раздраженная этим стуком, я снимаю туфли. Воздух уже приятно остыл, но от земли моим ступням передается тепло, и я представляю себе, что земля, по которой я сейчас иду, – какое-нибудь живое существо, например кит, и, словно успокоенная этой мыслью, иду вдоль стены и смотрю вниз, в долину. За спиной ночи притаилась гора, и даже город погас, лишь редкие огоньки еще светятся, упрямо перемигиваясь и будто во сне.

Когда спишь – темно. Через щели жалюзи пробиваются лучи солнца. Проснувшись в клейком поту, пытаюсь найти прохладный кусочек одеяла, который может подарить еще несколько минут сна. Разморенная солнцем, до костей пропитавшись вялостью, я надеюсь еще на какие-то крохи сна, но он, как видно, успел сбежать, раз и навсегда. Из кухни пахнет моющим средством. Люси наводила порядок. Посуда аккуратно расставлена по полкам. Старая плита и раковина сверкают чистотой. На кухонном столе записка: «Выходные проведу у Вито. Целую, Люси». Я ставлю на плиту чайник и сажусь к столу. В голове раздается слабый крик, сопровождаемый эхом сдавленного смеха. Я вижу, как в воду летит мешок с барахтающейся в нем кошкой. Дом, в котором я нахожусь, уже не дом. Мои руки неподвижно лежат на деревянном столе, словно приколоченные к нему гвоздями. Охваченная внезапным страхом смерти, я выключаю плиту и выскакиваю из дома. Дорога в город змейкой сползает по холму. Вместе со мной в автобусе едут две пожилые женщины, оживленно беседующие с водителем. Я стараюсь отдышаться, в то же время наблюдая за шофером, за тем, как во время беседы он поворачивает назад голову. Его руки изредка отпускают руль, когда, отчаянно жестикулируя, он пытается что-нибудь пояснить. Автобус несется в город по все расширяющейся дороге. Мы останавливаемся между вокзалом и торговым центром. Огромный мраморный комплекс. Помню, когда год назад я приехала сюда и на ватных от долгого, утомительного сидения ногах сошла с поезда – клубок из страха и радости от предстоящей встречи с Люси, – передо мной предстал этот торговый центр. Гигантский куб из красного мрамора светился в лучах заходящего солнца и, казалось, извергал из себя весь накопившийся за день жар – так сильно зарябило у меня в глазах. Белую площадку перед ним словно недавно вымыли, и хотя по ней шли толпы людей, она казалась опустевшей. В переулке, между рядами притулившихся друг к другу домов, находится «Орион». Это небольшой кинотеатр, в котором пахнет земляничным мороженым, попкорном и мочой. На дневной сеанс подтянулись еще трое зрителей; один из них, молодой парень с жидкими светлыми волосами и в светло-зеленом блейзере, садится за пару кресел от меня. На экране американский муж возвращается в свой полуразвалившийся коттедж у шоссе, ставит пакет с пищей на кухонный стол и созывает свое семейство. Насытившись, как поросята, дети убегают, а мужчина запихивает жене в рот кусок стейка, кладет ее на кухонный стол и вытаскивает ее грудь из желтого летнего платья.

– Не надо здесь, на кухне, – говорит жена с набитым ртом, – дети…

– Плевать. – И он кусает ее соски.

– Пожалуйста, – просит она, после чего он переносит ее в гостиную и кладет на диван.

– Помнишь, как раньше?..

Она смеется, и ее лицо становится хищно-красивым.

– А на какие деньги ты накупил все это? – спрашивает она шепотом.

– На все, что заплатили, сегодня меня уволили, – шепчет он в ответ.

Она отталкивает его и начинает бешено топать ногами, осыпая его бранью. Раздраженный муж едет в кабак «Ройял». Там за пивом он встречается с сослуживцами и надирается с ними. Поздно ночью он приглашает всю компанию домой. И дома, в самый разгар попойки, между мужем и женой вспыхивает ссора. Сослуживцы вмиг улетучиваются; прикладываясь к пиву, они заводят громыхающие «харлеи» и едут обратно в «Ройял». Пока муж с женой крушат мебель, наверху их дети с широко открытыми от ужаса глазами сжались в своих кроватках.

Появляется улыбающееся семейство, оно уплетает мороженое в вафельных стаканчиках; удар гонга возвещает перерыв. Молодой парень рядом со мной достает их кармана блейзера сотовый телефон и набирает номер. «Дрянной фильм», – слышатся его слова. Несмотря на то, что перерыв уже кончился, он говорит что-то в трубку, не обращая внимания на фильм. А на экране ссора накаляется. Орет он. Орет она. Потом он ее толкает, она летит через всю гостиную, с грохотом врезается в стену и валится на пол, обливаясь кровью. «Сволочь», – хрипит она, а муж, оскалившись, рвет в клочья ее летнее платье.

Меж тем парень с «мобильником» говорит все громче, его взгляд направлен на кончики ботинок.

– Если уж покупать машину, то с воздушными подушками. Тем более если подумать о потомстве.

На другом конце пищит женский голос:

– Я и не знала, что ты хочешь завести детей.

– Ну-ну, – произносит он наигранно мягким голосом, который, по-видимому, должен иметь успокаивающий эффект, – еще посмотрим.

Затем он поднимается, с упреком глядя на меня, во взгляде сквозит ненависть, будто я намеренно подслушала его разговор, и легкой пружинящей походкой выходит из зала в своих светло-зеленых кедах.

Уже издалека слышна грустная мелодия шарманки. После фильма ее звуки благотворно действуют на меня, и я представляю себе старика-шарманщика. Со старательно намалеванной улыбкой на лице он крутит ручку. На шарманке, такой блестящей, будто она только что с фабрики, сидит маленькая плюшевая обезьянка. Несколько детей с мороженым в руках стоят и слушают. Я прохожу мимо него, и мой взгляд случайно падает на CD-плейер, лежащий на земле. Шарманка – всего лишь бутафория. Быстрым шагом я иду дальше. У лотка с мороженым покупаю себе один шарик бананового. Я где-то читала, что бананы поднимают настроение. Но у этого мороженого вкус отсутствует начисто, во рту чувствуется лишь приторная вязкая масса; я выкидываю остатки мороженого в ближайшую урну.

Через витрину парикмахерской рассматриваю кресла, которые кажутся легкими и воздушными, хотя у них толстые сиденья. Эти кресла не выходят у меня из головы, и, уже пройдя пару улиц, я все же возвращаюсь назад и вхожу в парикмахерскую. Ярко накрашенная пожилая дама усаживает меня в кресло-облачко и просит подождать. Она исчезает за узкой дверцей; мне слышно, как в соседней комнате она говорит с кем-то таким тоном, каким обычно отчитывают непослушного ребенка. Потом возвращается с кипой каталогов в руках. Она показывает мне всевозможные варианты причесок, завивок и мелирования.

Но мне хочется просто немного посидеть в облаке, и я прошу только подрезать кончики. Она отворачивается, с упреком в голосе кричит «Марио!», и из узкой двери выходит молодой человек. Он идет по залу, небрежно размахивая руками, всем своим видом показывая, что ему совершенно наплевать и на эту парикмахерскую, и на старуху-шефиню, которая из-за своей стойки украдкой косится на нас. Бесстрастно он подкатывает мое облако к раковине. Ледяная вода с шумом обрушивается на мою голову, и я думаю, что там, за дверью, шефиня, наверно, изрядно его разозлила, и теперь он, представив себе, что это ее голова, нарочно включил ледяную воду и стал немилосердно теребить мои волосы.

Помыв голову, он катит меня к зеркалу. В зеркало я вижу витрину. В витрине машина, двоясь, проезжает по улице и потом, на стыке зеркальных отражений, въезжает сама в себя. Я с интересом слежу за тем, как два битком набитых автобуса бесшумно врезаются друг в друга, как непонятно откуда взявшиеся пешеходы спешат навстречу своим зеркальным двойникам и также внезапно проваливаются, будто на какой-то определенной точке засасываются под землю.

Клацанье ножниц снова возвращает меня в кресло парикмахерской, Марио с упрямо-безразличным выражением лица подстригает мне волосы. Вскоре распахивается входная дверь, и в салон входит девушка с оранжевыми солнечными очками и футляром для виолончели. Это ее я постоянно вижу возле конной статуи. «Реа!» – восклицает шефиня, выпрыгивает из-за стойки и услужливо подкатывает к ней облако. Похоже, Реа здесь постоянная посетительница – даже Марио кивает ей в зеркало и кривит губы в холодной улыбке. Я уже собираюсь подняться из облачка, но Марио нахлобучивает мне на голову сетку. Он нажимает на кнопку и говорит, что через полчаса будет готово. Я хочу спросить у него, что именно будет готово через полчаса, ведь я хотела подрезать кончики, но его уже нет – исчез за узкой дверцей. Проволочки и трубочки в фене накаляются, я сижу тихо, стараясь не шевелить головой, в страхе, что волосы запутаются в этих проволочках и сгорят. Краем глаза я смотрю на Реа и женщину, втирающую ей в голову жидкость, которая пахнет моющим средством. Трубочки в фене гудят и трещат, поэтому ничего более я не слышу, а вижу лишь, как беззвучно открывается и закрывается рот парикмахерши. Жидкость размыла русые волосы Реа. Она сидит в облачке, на голове осветленная масса, бесцветные волосы старухи.

Каждый вечер на лоджию монастыря выходит монах и поливает герань. Вода с тихим плеском капает из ящиков с цветами на асфальт улицы, отделяющей монастырь от нашего сада.

Я ставлю на стол тарелку с жареными баклажанами. Днем вернулась Люси. У нее такой свежий вид, словно она побывала там, где чистый воздух и мягкое солнце.

– Как провела выходные? – Кусочек темно-фиолетового баклажана исчезает за ее накрашенными губами. Она источает запах песка и моря, и я ловлю себя на том, что пялюсь на ее покрытые красным лаком ногти и представляю себе, как она их красила утром в облицованной белым кафелем ванной комнате Вито.

– Ты была в городе?

– Нет, – лгу я, ведь иначе она будет расспрашивать, что я делала в городе, какой фильм смотрела, а на такие вопросы я не знаю, что отвечать.

– Не можешь же ты все время сидеть дома. Здесь так уныло.

– Почему это не могу? Мне тут нравится.

– Думаю, тебе не мешало бы иногда съездить в город. Кстати, у меня теперь есть машина. Вито дал.

В этот момент в подвале Джузеппе снова начинают галдеть птицы.

– Ну вот, опять. И как только они живут в этом подвале, – говорит Люси с подчеркнутым участием.

– Просто летают себе по подвалу, как еще.

После обеда Люси хочет показать мне машину.

Мы идем на автостоянку перед деревенской стеной. Садимся в продолговатую машину, в салоне пахнет кожей.

Из кондиционера дует такой холодный воздух, что на руках частоколом поднимаются белесые волосинки. Мы бесшумно катимся вниз по холму.

– Теперь ты часто будешь встречаться с Вито? – спрашиваю я.

Люси едва заметно кивает.

– А он, как видно, богат.

– Вообще-то, тебя это совершенно не касается, – говорит она, – он получил от дяди наследство.

– Как удачно, в таком случае у него найдется для тебя время, – говорю я, довольная своей наглостью, но рот Люси сомкнулся в неподвижную горизонтальную линию. Она так естественно смотрится за рулем, как будто всю жизнь просидела в этой машине. Вот и первый предмет, который она принесла с собой из мира Вито, но скоро в нашем доме все переменится, постепенно дом заполнится подарками Вито, голоса Люси и Вито будут взмывать вверх, раздаваться в стенах, в которых раньше жил Алоис, и это будет настолько естественно, словно всегда так и было. Люси едет в соседнюю деревню. Вся деревня – одна большая стройка. Мы выходим из машины и заглядываем через ограждение в котлован глубиной метров пятнадцать. Рабочие в оранжевых жилетах лопатами сваливают груды земли на транспортеры, экскаваторы всаживают ковши в грунт, тащат вверх камни и с грохотом швыряют их в кузова самосвалов. Тяжело нагруженные самосвалы отъезжают, а бетономешалки подготавливают фундамент для подземного гаража отеля. Рядом с нами пристроились дети, они вцепились в решетку и спорят о том, сколько еще будут строить отель, – их звонким голосам с большим трудом удается перекричать шум стройки. Люси вернулась к машине и причесывается, смотрясь в переднее зеркало. Я спрашиваю у нее, не Вито ли здесь строит, но она лишь безразлично пожимает плечами и заводит машину. Мне хочется поехать с ней туда, где мы еще никогда не были, но она той же дорогой едет обратно. Люси окружена легкостью, как непроницаемым стеклянным колоколом, и лишь бы хоть что-то сделать, я жму на кнопку, боковое стекло с тихим гудением опускается. Все еще представляя себе, как безразлично Люси пожимает плечами, я вдруг чувствую, что мне становится на все наплевать, наклоняюсь к ней и возле самой щеки зло шепчу: «Если не хочешь сказать, что это из-за Вито они тут полдеревни снесли, лишь бы выстроить ему отель, скажи хотя бы, что произошло с Алоисом. Ведь это был не несчастный случай?

Давай хоть один-единственный раз поговорим об этом, мы же обе прекрасно знаем, что ты врала Альберти».

Я выпаливаю эти колкие слова и чувствую, как они повисают в воздухе. Кровь отхлынула от губ Люси, в уголках заметны розовые комочки помады. На бешеной скорости она молча ведет машину вверх по извилистой дороге. Над оливками, разросшимися по холму, уже показалась деревенская стена. Я смотрю в ту сторону, наблюдая за тем, как с каждым метром деревня становится все видней. Слова медленно опускаются на меня, тяжелые, как железные брусья. Они вдавливают меня в сиденье и неподвижно покоятся на мне до тех пор, пока мы не приезжаем домой и не расходимся по разным комнатам.

Мне снится сон, будто Люси сидит в ванной, облицованной белым кафелем. Причудливо изогнувшись, она красит лаком ногти на ногах. Я хочу за что-то перед ней извиниться и положить руку ей на голову. Но когда я протягиваю руку, она касается голого черепа. На голове у Люси ни единого волоса. Я зову отца, который стоит в углу. Но вместо рта у него много маленьких красных крестов. И вместо глаз – кресты. Когда я подхожу к нему, он превращается в крошечную плюшевую игрушку, которая валится мне в руки. От страшных снов я уже больше не просыпаюсь с криками.

Простыня намокла от холодного пота, и я вывешиваю ее из окна на солнце. Я настежь открываю все окна, чтобы впустить солнце, которое высушит комнату от страшных снов. Я ненавижу свои сны. Но больше не кричу.

Сегодня у Люси сорок пятый день рождения. С завтраком на подносе я иду к ней в комнату. На кровати валяется скомканная простыня.

«Сад лишь тогда по-настоящему красив, – сказала однажды Люси, – когда возле лестницы, ведущей в сад, растет смоковница». Я еду на автобусе в ближайшую деревню. Слегка на отшибе, у шоссе, есть цветочный магазин. В бетонном зале выстроились деревья в глиняных горшках. Я останавливаюсь перед молодым инжирным деревцем. На верхушке ствола, слабенького, как иссохшая нога, во все стороны растут листья.