Текст книги "Скажи моей лошади. Вуду в обычной жизни на Гаити и Ямайке."

IV
Они пели ночью, когда он умер

Повсюду на Ямайке популярен древний африканский обряд «девяти ночей». Тонкости разнятся в разных районах и от села к селу, но основное действо на всём острове едино. На самом деле, это фрагменты древнего африканского обряда поклонения предкам. На западе Африки принято задабривать души мертвецов, чтобы те не вредили живущим [35]35
  Ритуалы проводов усопших в загробный мир, являющиеся неотъемлемой частью традиционной культуры, свойственны разным народностям. Отечественному читателю может быть интересно сравнить описание ямайского ритуала с поминальным обрядом каса у нанайцев (Хабаровский и Приморский край РФ), по данным Анны Васильевны Смоляк (1920–2003): Смоляк А. В. Два обряда каса // Шаманизм и ранние религиозные представления: к 90‐летию Л. П. Потапова. М.: ИАЭ РАН, 1995. С. 114–143.


[Закрыть].

В буржуазной среде сия мистерия деградировала до обывательских поминок, как у нас в Штатах, но с одним отличием – покидая дом, где скорбят об усопшем, американец говорит членам его семьи пару дежурных фраз. На Ямайке все виды прощания друг с другом строжайше запрещены. Молча проводив гостей, родные и близкие удаляются в свои комнаты, не прощаясь друг с другом. Окна и двери тоже закрывают в полной тишине. Затем гасится свет в каждой из комнат, дабы жилище погружалось в темноту постепенно. В темноту, где покойник предоставлен самому себе.

Но каких бы усилий это им ни стоило, босоногие обитатели лачуг, нищие погонщики ослов, стараются соблюдать старинное таинство до малейших подробностей, передаваемых из уст в уста.

Давайте я расскажу об обряде, который довелось мне увидеть в посёлке Святого Фомы.

Человек, о чьих поминках пойдёт речь, умирал не дома, а в больнице. Умирал так же бедно, как и жил. До конца дней не зная обуви, он не заработал ни на катафалк, ни на грузовик, ни на повозку (и даже на ослика, чтобы туда запрячь), чтобы отправить в последний путь свои останки. Тогда ему наскоро соорудили носилки из простыни и двух стволов бамбука, и два таких же бедняка пешком понесли покойника в родное село. Благо люди, чтобы понести носилки, нашлись – их всегда больше, чем ишаков.

Как полагается, к шествию присоединились односельчане, сопровождая перенос траурными песнопениями. Остальные соседи встретили процессию на полпути. Суровое правило требует, чтобы земляка оплакивали всем селом. Всё, что в человеке не нравилось при жизни, отодвигается на задний план, уступая место искренней скорби так, словно покойный поёт вместе с ними.

Жена узнала о смерти мужа лишь на закате, поэтому обычные в таком случае дневные приготовления выпали на ночное время. Мололи кофейные зерна, месили тесто, гоняли за хлебом и выпивкой, чтобы всё было «как у людей». Кое-кто из соседей тоже не ложился, помогая всё это осуществить.

Носильщики и первые плакальщики были ещё в пути, когда мы вышли им навстречу. Взяли пару убогих светильников, но зажигать их нам казалось незачем. Решено было ждать на цементном мостике. Ожидание затянулось. Селяне приготовились ласково встречать выбывшего товарища. В темноте мы были уже не отдельные люди. Грудился сгусток людской тревоги, слепой, глухой и потерявший зримые очертания, но алчущий новой жизни.

Мало-помалу шёпот стал доноситься всё ближе и стал осязаем. Стройный хор голосов заглушил наше жаркое дыхание. Чиркнула спичка, затеплились фитили. В безликом сборище обозначились лица. Гомон, казалось, идущий от земли, превращался в ответное пение тем, кто движется к нам из темноты. «Входи, милости просим», – говорили живые мёртвому соплеменнику.

А его можно было принять за монарха, которого подданные несут в дорожном гамаке. Мы стали одной ночной толпой. Усталых сменили добровольцы, и хор, получив пополнение, заголосил с удвоенной силой. Вначале шли как попало, а теперь дружно. Шаг выровнялся, а голоса зазвучали в унисон. Стройное пение парило над морским побережьем. Горные вершины маячили в безлунной ночи, брызги смолы от факелов летели на ораву семенящего народа, босые ноги топтали пыль в бесшумном ритме, и тело чёрного Фараона проплывало под личиной мертвеца, чьи лохмотья сверкали золотом посмертной славы.

Те односельчане, кому что‐либо помешало примкнуть к хоровой процессии (не повезло), ожидали нас перед домом. В дверном проёме театрально рыдала вдова. Полотенце на её голове, если подойти поближе, можно было принять за косматый белый парик.

Всё, что можно, оказалось уже приготовлено стараниями местных «бабушек» (матушек-попечительниц селения), озаботившихся этим заранее. И вообще, в посёлке был силён дух матриархата. Осознанно или нет, в поведении старух сквозило что‐то жреческое. Одна из них обладала явно особым авторитетом. Пошушукавшись с вдовой, она велела присутствовавшим дамочкам быстро пошить покойнику саван, достав буквально ниоткуда лоскут справной ткани, а потом отвлеклась на свои дела. Тут могла бы справиться и одна из всех (самая умелая швея), но у смотрительницы на сей счёт были свои правила.

– Саваны не шьют в одиночку, – отчеканила она, зыркнув с укоризной на остальных.

– Я ни при чём, – залепетала та мастерица шить. – Они не помогают.

Все были в курсе, что саван, вышитый женщиной в одиночку, приносит ей несчастье. Ей и будет пакостить дух усопшего. Просто ленились, но быстро взялись за дело, когда матушка стала над душой.

– Сказала шить всем, значит шейте, – скомандовала лентяйкам Старшая. – Здесь моё слово закон.

Омовением занимались другие «матушки». Мертвеца тёрли полотенцем, покуда старшая не велела прекратить, сетуя, что, чуть отвлекись, и без её ценных указаний всё делается не по правилам. Вот где лимон и мускатный орех, интересно? Позволительно ли хоронить человека, не смазав ему кусочком лимона и мускатным орехом во рту, в носу, в промежности и подмышках? – Разумеется, нет! Няньки сообщили, что мускат и лимон не предоставила вдова, и они тут ни при чём. Старшая послала «гонцов» в соседский сад (сорвать с дерева), запретив возвращаться с пустыми руками. Труп должен быть приготовлен к погребению строго по обычаю. Обязан!

Похоронят его, по обычаям ямайского простонародья, на жалком клочке земли, но могилу среди ночи не копают. Старшая отправила мужчин за древесиной, на полный комплект досок не хватило денег. Недостающее собирали по задворкам, доделывая гроб на глазах у скорбящих.

Процесс укладывания мертвеца вызвал пересуды. Одни (таких было немного) отзывались о нём как о порядочном человеке, а хорошие люди с того света не возвращаются. Мол, и незачем так корячиться, чтобы даппи, то есть призрак усопшего в могиле удерживать. Но большинство явно не желало рисковать, пренебрегая всеми способами предосторожности, чтобы не дать даппи выйти из-под земли. А посему, как только труп опустили в гроб, усопшему под голову сразу подложили подушечку, набитую смесью кукурузы, бобов и кофейных зёрен [36]36
  Пища для покойника (чтобы, «насытившись», он не беспокоил живых).^*


[Закрыть]. Далее прибегли к более серьёзным средствам. В каждую из манжет покойницкой сорочки (причём поближе к рукам) всадили по четыре коротких гвоздя. Так же закрепили и обе пятки его носков [37]37
  Подобный способ «усмирения» души покойного может быть назван сравнительно «гуманным». В археологических памятниках отдалённой древности (в частности, скифских в Причерноморье) фиксируется даже посмертное расчленение трупа, ставившее целью, спутав кости, помешать мертвецу (как правило, местному колдуну) выйти из могилы.^*


[Закрыть]. Теперь кандидат в даппивурдалаки был «связан по рукам и ногам».

К гробу подозвали брата покойного, и тот обратился с речью к усопшему: «Мы пригвоздили тебе руки и ноги. Теперь ты должен мирно лежать до Страшного суда. А если захотим, мы придём тебя разбудить».

После назидания почившему его останки в гробу посыпали «смирительным» порошком с примесью соли, и кустарный гроб наконец‐то был захлопнут.

Далее всё шло по протоколу. Распорядитель раскрыл сборник методистских песнопений Сэнки [38]38
  Айра Сэнки (1840–1908) – американский певец и композитор, принадлежавший к методистской церкви, прославившийся сочинением песнопений в евангельском стиле (госпелов). Автор автобиографии «Моя жизнь и священные песнопения» (1906).^*


[Закрыть], огляделся и спросил: «Кто тут у нас самый звонкий?» (В смысле, кто лучше всех поёт?)

Запевала нашёлся быстро, и мы стали подпевать ему хором, перемежая хоровое пение короткой молитвой, трапезой или анекдотом, вплоть до третьих петухов, то есть, примерно до пяти утра.

На рассвете землекопам выдали по бутылке рома, и они, промочив горло и спрыснув ромом землю, с энтузиазмом приступили к положенному делу. Отныне порцию из каждой откупоренной бутылки отливали мертвецам. Когда могильная яма была готова, в неё швырнули бобы и кукурузу, после чего аккуратно опустили гроб. Дорога от кладбища к дому была тщательно посыпана солью и молотым кофе, чтобы упырь не смог вернуться по ней в своё прежнее жилище [39]39
  О значении слова даппи ([злой] дух, [вышедший из могилы]), близкого в данном случае славянскому «упырю» (^*onpir: букв. «парящему над [могилой]»), см. прим. выше.^*


[Закрыть].

И так мы ежевечерне справляли поминки все девять суток после смерти этого лица, хотя до ночи девятого дня в них участвовали только старые друзья и родные покойного. Мне это всё было в новинку, и я постоянно была среди сельчан, стараясь ничего не пропустить. Каждую ночь я приносила им рома, который, как известно, развязывает языки. Мне хотелось узнать заранее, в чём смысл «девятой ночи». Глас народа поведал мне следующее.

Основанием всего тут служит твёрдая вера в жизнь после смерти. Или даже, скорее, уверенность, что смерти нет. Происходит простой переход активной жизни в иные условия.

– Вчера проходил мимо тебя этот парень, а сегодня во двор к нему зашёл, а он уже того, – просвещал меня старик, куря махорку. – Уже не говорит и не ходит, но всё, чем пользуются живые, по-прежнему при нём. Что мешает ему вести себя как прежде? Нет того, что приводит эти органы в движение. Его больше нет в нём. Вот что такое даппи – самое сильное в человеке. Частица зла сидит в каждом человеке, но покуда он жив, и рассудок и совесть не дают ему злом упиваться. Но злой дух, освобождённый из телесной оболочки, не ведая былых преград, на такие дела падок, о которых и помыслить страшно. Такому даппи не место среди живых. Многовато у него силёнок, и народу вредить ему самое то. И девятая ночь наш единственный шанс не позволить ему выйти на волю, для того мы её и отмечаем.

– А где скрывается даппи все эти дни? – спросила я. – Разве не в могиле?

– Так и есть. Он уходит туда вместе с трупом и сидит два ближайших дня, но на третий ровно в полночь восстаёт из гроба.

– Ну и дела! – глаза молодой крестьянки вылезли из орбит. – И впрямь так?

– Ещё бы. Самолично видел, – спокойно молвил дед.

– Ну и ну! – снова воскликнула молодка и, даже с места приподнявшись из любопытства, добавила: – А поведайте-ка!

– Случилось, покуда я ещё пострелёнком был. Дядя мой умер, и похоронили на кладбище. Мне уже доводилось слышать, что на третью ночь с криком петуха даппи выходят из-под земли. Дождался я третьей ночи, пробрался на кладбище и залез на старое дерево манго (оттуда дядину могилу видно было). Прокричал петух, и прохладно мне стало. Ночь кромешная. Тут и увидал, как из-под земли струится густое марево, образуя большой белый шар, который, повисев в воздухе, уселся на бугорке. На моём месте и взрослый бы наделал в штаны, а с мальца, каким я в ту пору был, какой спрос. Струхнул, ясное дело, спрыгнул с дерева и бегом домой. Даппи разозлился и моей маме во сне явился. Она запретила мне больше так делать. Мол, не надо караулить даппи, а то разозлится. Ещё сказали ей, что меня пощадили чисто по-родственному.

Рассказ старика вызвал оживление. Каждому было, чем его дополнить.

– Даппи-ребёнок страшнее взрослого, – заметил кто‐то.

– Нет, забористее всех даппи-индус, – тотчас возразили ему.

– Наивный человек, опаснее всех даппи-китаец[40]40
  Души уроженцев «экзотических стран» (Индии и Китая) ямайской «народной молвой» могли наделяться черномагическими способностями. Китайские наёмные рабочие, как и индийские (см. прим. о гандже во 2‐й главе) оседали на Ямайке с середины XIX в.^*


[Закрыть]…

– В общем, – подытожил зачинщик дискуссии, – все даппи пакостить падки. Дыхнёт тебе в лицо, и заболеешь. Потрогает, станешь припадочным.

Однако у духов нашёлся и свой защитник: даппи никогда в жизни не станут гадить кому‐то просто так, надо чтобы кто‐нибудь их наслал. Виноваты не даппи, а этот негодяй.

Злых и жестоких людей хватает. Они посещают кладбища с бутылкой, монеткой и тыквенной палкой. Спрыснув могилу ромом и бросив на неё монетку, они пробуждают дух умершего ударами палки по надгробию. А войдя в экстаз, и сами кидаются на землю, молотя по ней кулаками. Вот так причитают: «Смотри, сколько мне навредил такой‐то! Покарай его, как сам знаешь!» Давай, прямо по надгробию палкой колотить: «Бей его, слышишь! Бей, вот так же!»

И так, пока даппи не вылезет из могилы, чтобы напакостить обидчику истца строго по тарифу. А без угощения ромом он палец о палец не ударит.

Другой говорит, мол, есть и свирепые даппи. Такие сами рвутся пакостить, даже если никто их об этом не просил. Если такого не связать цепью, он сам вырвется. И цепь тут нужна прочная и длинная. Однажды мне показали такую могилу в Манчестере. За цепью пришлось сплавать в Англию.

Даппи крут, но ему не попасть к тебе в дом, если ты присыпал порог зёрнами самосада. Чтобы проникнуть, надо сосчитать все зёрнышки, а даппи считают только до девяти. Если зёрен будет больше, то он собьётся со счёта на цифре девять, и с воплем «Господи, сбился!» начнёт пересчитывать опять до первых петухов, ко времени, когда он обязан вернуться в могилу.

Кто‐то возразил, что даппи дружат с арифметикой, но вот если у них есть соль, то, вообще, пиши пропало. И подчёркивал: соль даппи давать нельзя, иначе смертные бессильны перед злым духом.

Ему тут же крикнули, что дело совсем не в этом. Не любят, мол, даппи соль. «Соль – пищевая приправа для простых смертных. Даппи уже не среди них, зачем ему солью съестное сдабривать?» – настаивал спорщик.

«Тяжело ему от соли, не сможет взлететь и убраться к себе», – вторил ему ещё один участник дискуссии. Соль, мол, лишний вес. Говорил: когда‐то все африканцы умели летать, потому что в рот отродясь соли не брали. Даже те, кого продали в рабство на Ямайку, сумели вырваться и улететь обратно в Африку, а на острове остались те, кто не мог держаться в воздухе из-за веса.

Ещё одна крестьянка сообщила, что соль раздражает злых духов, и заметив её, они спешат убраться туда, откуда пришли. Старая няня подтвердила достоверность этих сведений, добавив, в случае задержки даппи может сильно пострадать. Последний сигнал – крик петуха, иначе накажут его за то, что не сидится в могиле. Встретив его ночью на дороге, надо снять с головы фетровую шляпу, если она есть, и сесть на неё, сложив её пополам и снова пополам. Остолбенеет бесяка. Не сможет ни приблизиться к тебе, чтобы напакостить, ни удалиться в могилу, пока ты ему не прикажешь. Застав в таком оцепенении рассвет, он навсегда превратится в даппи-изгоя.

– Впервые слышу, чтобы даппи можно было управлять, подложив себе под зад шляпу, – вмешался один старик. – Что‐то мне не верится. Чтобы даппи удержать, нужен речной камень.

Слова нового оратора вызвали шквал одобрения, и он продолжил.

– Достаёте из воды два камня. Один со дна, и на него садишься, а второй – поменьше, плоский, чтобы держался на голове. Под такою защитой демон не осмелится напасть и не убежит.

– Да, так и есть, верняк! – дружно загалдели крестьяне. Старик продолжил рассказ:

– Умерла тут одна негодная бабёнка, и вскоре её даппи повадился вредить в соседнем хозяйстве. У соседей была дочка, совсем молодая, они всегда посылали её за водой. Однажды ей пришлось идти, когда уже стемнело. По возвращении с девицей случился припадок, как оказалось, не последний, на губах появилась обильная пена.

– А то. Если пена изо рта, значится, тут не без даппи.

– Он, кто же ещё, ага.

– Тогда отец угостил её солью, а на лбу несчастной мелом изобразил крест. Затем он натёр ей руки чесноком, после чего ей заметно полегчало. А когда вернулся дар речи, она рассказала, как соседка уже умершая подошла к ней, расхохоталась в лицо, обдала жаром и потрогала. С той встречи начались корчи, и она ничего не соображала, пока отец не привёл её в чувство.

Отец сильно разозлился, узнав про соседские козни. Он вышел из дома и устроился на дворе, взяв пару речных камней – один, как положено, лежал под ним, а другой прикрывал голову. Сидел неподвижно и караулил даппи. Та явилась и, почуяв засаду, метнулась было назад в сторону кладбища, но не смогла сойти с места. Тогда решила на отца напасть, но и это не сдюжила. Так её и шатало какое‐то время впередназад, пока не взмолилась: «Отпусти же меня, Баки Масса, дай мне сойти обратно в могилу, я не буду вам больше вредить!»

– Не надейся, негодяйка, – ответил отец. – Ты у меня посидишь до рассвета. Так и намеревался сделать, но вскоре задремал, и плоский камень свалился с его макушки наземь, а ведьма быстренько улепётнула восвояси, и больше её никто у нас не видел.

– Некоторые даппи вообще не хотят выходить из могил, – вступилась за нечистую силу «бабушка» из сердечных. – И будоражить их – дело жестокое. Пускай себе покоятся. Среди живущих им больше делать нечего. Бог дал им девять дней на сборы после смерти. А потом они мирно покоятся.

Здесь у меня возник вопрос:

– Вы говорите, даппи восстаёт из могилы на третьи сутки после смерти и отходит в девятый день, но где же он тогда обретается всё это время?

– Между могилой и домом, в котором жил раньше. Кладбище – его стоянка, откуда он наведывается в знакомые ему места. А в ночь на девятые сутки он приходит к себе домой, и с последним вдохом отнимает тени у всего, что ему нужно. Будучи в курсе его визита, мы заранее складируем дорогие ему вещи в комнате покойника, чтобы он не осерчал и не начал нам пакостить. Нам известно, как ему нравится петь при виде родных и друзей, которых он видит последний раз. И мы провожаем его всей округой, только бы он нас больше не беспокоил.

Мест, куда можно подселить злого даппи, уйма. Например, можно закупорить в бутылке. Поленья перечного дерева пименто, на которых ямайцы жарят рыбу и мясо, становятся страшным оружием, если в них томится злой дух. Присев на постель к больному, те обдают их тлетворным жаром, они осыпают хижины градом камней и заставляют бродить под гипнозом из города в город без цели и смысла свою жертву, развернув её буквально у порога дома, куда она шла.

А тем временем ночь уходила за ночью, и настала девятая.

Тогда‐то Джон Форсит и повёл меня на фамильное кладбище, где уже собрались группы отмечающих канун девятой ночи. Слева вдали маячил обильный стол. Чего на нём только не было: ром, рыба, рис, кофе со сладким сиропом, домашняя птица и хлеб. На высоких шестах натянули просторный парусиновый навес, под ним стулья и ящики с проложенными поверх них досками, чтобы всем хватило сидячих мест. По центру поставили карточный столик, прямо над ним висел светильник без абажура с четырьмя горелками. Распорядителю со сборником псалмов предназначалось кресло. Он запоёт, а другие подхватят. Вещи были наготове, но ещё не заняли определённое им место в празднике. Я подошла к вдове, чтобы выразить соболезнования.

Многие старейшины села уже прибыли, но находились в комнате умершего. Угощение для даппи накрыли отдельно. Тут светлый ром, несолёный белый рис, белое куриное мясо (также без соли). Рядом стояла полоскательница с водой. На столе с белой скатертью красовался стакан питьевой воды. Еду разложили не на тарелках, а на банановых листьях. Опрятная постель сияла девственной белизной. Беседа близких текла непринуждённо. Разве что, время от времени, какая‐нибудь бабушка, выглядывая за дверь, одёргивала криком девицу, чьё поведение с парнями казалось ей чересчур развязным. Но в целом преобладала атмосфера заурядного ожидания чего‐то столь же заурядного. Всюду слышалось негромкое бормотание собравшихся. Оглядев двор, я обнаружила, что он полностью заполонён гостями.

Внезапно одна из стариц вынула изо рта глиняную трубку, и бросив острый взгляд на дверь, пихнула в бок свою соседку: мол, смотри. Та, глянув, куда её велели, повторила жест своей товарки. Народ переглядывался и толкал друг друга в полной тишине. Одни жесты. Вела за всех наблюдение старшая бабушка. Её глаза наблюдали, как двигался он от входной двери до постели, от постели к умывальнику и от умывальника к столу, подсказывая, куда смотреть остальным. На всё, что делал даппи – ел, пил, умывался и забирал тени у своей кровати и блюд – народ реагировал одобрительными кивками. Покончив с делами, дух «на глазах у всех» сел на стул, готовый наслаждаться вечером, устроенным в его честь. И тогда распорядитель обратился к душе покойного с такой речью:

– Мы знаем, что ты здесь. Все тут рады твоему приходу, а я тем паче.

Слова ведущего вызвали одобрительный ропот гостей.

– Самое лучшее только для тебя. Старались, как могли.

Заняв место под люстрой без плафонов, ведущий извлёк свой «талмуд» и начались песнопения. Запевалой был «звонкий», чей выразительный фальцет обладал сверхъестественными свойствами. Его нельзя было назвать хорошим певцом, но он здорово подначивал тех, кто умеет петь. Казалось, он выводил остальных на верную тональность подчас весьма извилистой тропой. Грянула песня «девятой ночи». Мотив её гремел монотонно несколько часов кряду, за вычетом небольших импровизаций, покуда распорядитель не выкрикнул «сола!», приглашая солистов из толпы добавить свой любимый куплет или целую вещь в этот хоровой марафон. Моментально откликнулась чуть ли не дюжина. Право петь первой распорядитель дал мулатке с бронзовой кожей и лучезарными глазами. Аккомпанируя каждому куплету мимикой и жестами, она брала ноты неимоверной высоты.

А тем временем старейшины села в покоях усопшего развлекали его душу сказками Ананси, так же, время от времени, перемежая художественное слово пением. Споют пару частушек и травят дальше. Их отрывистые, но меткие реплики удачно вписывались в ритм главной песни, подобно ударам бубна. Чтецы и хор красиво дополняли друг друга, ведь сказки об Ананси, как принято повсеместно, и рассказываются и поются. Ямайский диалект настолько музыкален и ритмичен, что повествование плавно перетекает от декламации к песнопению, само собой сливаясь в нечто цельное. В числе миниатюр были Паучок и Вьюрок, Паучок и Болтливый Котелок. Среди сюжетов запомнилась история про то, как Лягушка, недовольная своим плоским задом, обратилась к Пауку с просьбой, научить её, как бы его «укрепить». Однако хвастовство и неблагодарность оставили Лягушку «у разбитого корыта», а как самой справиться, она не знает, «сколько зад ни напрягай». Смех и аплодисменты. Этот номер – гвоздь программы, так что его часто исполняют на «бис».

В одиннадцать гостю с того света подали «чай». Когда он был «выпит», до полночи оставалось ещё целых полчаса. Теперь пришёл черед заунывных траурных песнопений. «Веди нас, добрый светоч» [41]41
  Похоронный гимн на слова английского священника англиканской церкви (во второй половине жизни обратившегося в католицизм) Джона Ньюмена (1801–1890).^*


[Закрыть] в новомодной плаксивой аранжировке вышибала слезу. Потом несколько раз кряду спели «Доброй ночи». Распорядитель подал знак, и хор умолк. Родных и близких пригласили в покойницкую для отправки усопшего восвояси.

В числе званых оказалась и я. В каморке было траурно и тесно. Всем командовал брат мертвеца. Исполнив гимн «Там утомлённых ожидает отдых», он приступил к молитве:

– Прими, Господи, душу нашего собрата, ибо он – твоё дитя, а не исчадие сатанинское. И место ему не в аду у сатаны, а рядом с тобою на небесах. Прими же его, Господи. Не отвергай его. Кому бы он ни достался со всеми своими грехами, Тебе или бесам, забери его из этого дома на веки вечные. Ибо мёртвому не место среди живущих. Аминь.

Подкрепив прошение ещё одним госпел из сборника, брат обратился прямо к душе покойного:

– Мы знаем, что ты пришёл, и приняли тебя ласково. Угостили белым мясом и белым рисом, постелили постель – отдыхай! Вот твоя вода – пей! Мы всё для тебя делаем. И сделали. Только оставь нас в покое, и впредь не вреди нам. Чтобы мы тебя больше не видели. Не возвращайся, слышишь! Имей в виду, придёшь ещё раз, мы тебя посадим на место!

С этими словами ближайший родственник покойного сорвал с кровати простыню и швырнул её на пол. За ней последовал матрац. Следом полетели пружины на койке, вынутые руками ретивых помощников. Схватив одну из них, брательник принялся колотить груду белья на полу. Потом бельё убрали за дверь. Одна из женщин сгребла еду на банановых листьях и выбросила её в окошко. Туда же выплеснули воду. Старуха, не сводившая глаз с дверного проёма, кивнула. Все «увидели», как даппи уходит. Тому, кто был человеком в прошлом, нечего делать среди живых. Всё равно такие отношения ничем хорошим не завершатся.

Обстановка снаружи моментально оживилась, стала праздничной.

^{– Ещё не всё! Не финиш!} – призвал к порядку знаток местных обычаев.

– Как не финиш? – возразили ему. – Он ушёл. Постель на улице.

– А как насчёт пометок мелом? Ну-ка покажите мне их!

В радостном предвкушении кутежа кое-кто забыл об этой немаловажной части обряда проводов души покойного. Знайка показал кусок мела и, всем своим видом давая понять, как это важно, обрисовал крестами все окна и двери. Вот теперь и выпроводили даппи наружу, крестики не дадут ему снова проникнуть внутрь. Бояться нечего.

Сборище охватила жажда буйных забав. Мужчины высматривали камни для «кукольника» – жестокой игры, чреватой травмами пальцев и мордобитием. Тут и там затевались случайные связи. Несмотря на слежку зорких старух, разгорячённые парочки одна за одной ускользали в темноту. Двое типов с кнутами подмышкой вышагивали по двору, явно сознавая, сколь серьёзно это орудие в умелых руках умельца «пороть». Но ещё больший страх и трепет вызывал угрюмый и упитанный тип с «недоброй палкой» в руке. Это была печально известная «эболитовая» дубинка. Их делают из древесины дерева пименто, которое в крестьянских устах звучит как «премента». Со ствола срезается прямая ветка длиною около метра. Её коптят на огне, искусно очищая от коры неповреждённую сердцевину. Получается красивый жезл – блестящая и чёрная вещица. Её кладут в могилу, предпочтительно, индуса, где она находится две-три недели, а за это время душа покойника начинает новую жизнь в этой палке. Затем её выкапывают, полируют и обматывают медной проволокой с двух концов, а иногда ещё посередине. Изделие готово для крещения, и ему, как правило, дают женское имя. Называют «недобрую палку» в честь мула, лошади или жрицы культа предков-обеа.

Вскоре его повторяет вся округа, словно речь идёт о мировом судье. Имя произносится шёпотом, словно его обладатель может подслушивать. Шепни только: «В том саду я видел Алису», и ни один хулиган, сколько бы рома он не выпил, ни за что не сунется к хозяину «того сада». Разве что пьяные в стельку. Ром даёт о себе знать. Тогда «красные огоньки по нашему чёрному мужику пройдутся», говоря словами одной местной жительницы.

Пока я стояла в этой ораве, моей руки коснулся Джо:

– Уходим?

– О, нет, я бы осталась. Смотри, какой‐то дядька уже повредил себе пальцы, играя в «кукольник». Похоже, будет драка, и я хочу поглядеть.

– Драк тут сколько угодно, а я бы показал тебе, что такое кумина [42]42
  См. прим. о культе предков в начале первой главы книги.^*


[Закрыть]. Вот где самый центр девятой ночи. Такое происходит нечасто. Тоже «девятая ночь», только её отмечают через полтора года после смерти виновника торжества обычные темнокожие на пару с марунами. С трудом столковался, чтобы тебя пропустили. Пойдём, не пожалеешь. Сегодня ночью это будет в двух домах.

Подойдя ко двору, где должна была состояться эта самая кумина, мы узнали, что заявились до её начала, а вот пышный ритуал под бой барабанов конго уже давно начался. Атлетические художества под барабанный бой являлись зрелищем необыкновенным.

Моим гидом стал Захария по прозвищу «Силыч». Он пояснил, что хату они соорудили для даппи, чтобы через полтора года после смерти окончательно утвердить его устройство на новом месте и отказ от посещения родного дома.

«Домик», а точнее цементную могилу-ловушку нельзя строить слишком рано, потому что, «заперев» его в отсутствие души покойного, мы обрекаем её на вечные скитания.

Позади нас стояла плетёная будка из пальмы. С одного боку от неё маруны жарили заранее приправленную свинину. Рядом, посыпая мясо душицей, готовили козлятину африканцы. На крыльцо вышли пятеро в полном жреческом облачении. «Силыч» тут же покинул нас и быстро скрылся в дому. Интригующий мерный бой барабанов конго плавно затих, и народ начал собираться возле пальмовой будки. Внутри неё что‐то копошилось. Но факелы, свисавшие с пальмовой ветви, ещё не зажгли. «Силыч» выглянул из дверей, и пламя полыхнуло. Четверо парней, разодетых как африканские вельможи, оказались барабанщиками на конго, четверо других, в нарядах поскромнее, играли с помощью палочек, выбивая триоли постукиванием по каркасу барабана, двое «трясунчиков» должны были трясти погремушками-маракасами ча-ча.

Там, под плетёной будкой и находились два «домика» для мертвецов. Их разделяло деревянное корыто, в котором стояла бадья с водой, и ничего более. Меня заинтересовали корыто с бадьёй, но спрашивать было уже поздно, раз музыканты стали настраивать инструменты с помощью колков и молоточков.

Округа потонула в грохоте ударных, по которым весьма искусно колотили палочками и голыми ладонями. Действо началось. Так и принято выделять: «каждому даппи по домику». Колдовские ритмы барабана без помощи слов повествовали о древних временах и таинствах.

Танцевали вначале немногие, но это только разминка. Здрасьте, пожалуйста – словно львица из засады в кружок танцоров львиным прыжком ворвалась некая женщина. Её жесты и возгласы, адресованные оркестру, напоминали браваду хищника перед охотниками:

– А минни ва о, а минни ва о! – кричала плясунья.

– Сайкаи ф бра ай, – дружно вторили ей в ответ оркестранты.

Вильнув зыбким бюстом ещё пару раз, она вновь обратилась к ансамблю:

– Еко-теко, еко-теко, ям пан са эй!

– А я и-эй, а я и-эй, а сэй оу! – не заставили себя ждать музыканты.

Изобразив неистовый пируэт, солистка прокричала:

– Еко-теко, а па аха эй!

Всё это повторялось многократно, и с каждым разом прирастало число танцующих и поющих. Вокруг могилок их кружило около полусотни. Недостаток симметрии восполняли красота и ловкость. Движения были скупы, но рельефны. Каждое из них имело смысл, размах и красочность заката. Подчас едва заметные, словно мерно содрогалось туловище змеи. Картина маслом в танцевальном боевике под названием «девятая ночь».

Внезапно один из танцоров застыл и потребовал рома. Его поддержали коллеги. После короткой, но комичной заминки, Захария выдал им бутылку. Пригласили старейшего из африканцев. По закону, первый глоток полагался ему. Следом приложился Захария, за ним певица-танцовщица, которую я про себя прозвала «губернаторшей». Настала очередь барабанщиков, палочников и трясунчиков, а затем и танцоров из массовки. После чего бутылка перешла к рядовым подпевалам из публики. Возможно, уже опустошённая гостями первой категории. Ну да ладно, те не «избранные», потому не в обиде.

Танцы возобновились с новой силой. «Губернаторша» металась, дурманя народ заразительной страстью. «Палочники» «жарили», как сущие черти. Трещёточники играли мускулатурой (как они говорили, «по-африкански»). Танец и музыка так сроднились, что плечи и животы танцоров пульсировали в ритме барабанной кожи, вошедшей в плоть и кровь людей, жаждущих больше огненного рома.

 
Режь, пей, хохочи
В душной огненной ночи
Вот нож, вот стакан, а вот и глотка…
 

Теперь стало ясно, каким прекрасным танцором был Захария. Он умело манипулировал всей труппой, равной ему по темпераменту, если не по мастерству. Они исполняли козлиную песню. «Губернаторша» пела от имени жертвенного козла, а Захария изображал жреца. Женщины стали биться в судорогах. Одна за другой они падали, но лежать на земле не полагается, поэтому партнёры тотчас же ставили их вертикально в нарастающем темпе танца. Одежда пропадала сама собой. Меня то и дело задевали разгорячённые тела, мокрые от пота. Кто‐то из женщин на моих глазах содрогался в позе «мостик», царапая землю пятками и макушкой. Кого‐то приводили в чувство лошадиными дозами рома. В сторонке росло число отплясавших своё и уже «откинувшихся». Искажённые лица музыкантов превратились в чудовищные маски. Каждый такт музыки рождал фейерверк экстатичных движений.