Текст книги "Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога"

Глава 10
Люди Божьи

– Ты не могла бы сходить напомнить медсестре, что мне пора капельницу делать?..

– Конечно, душа моя, но разве они этого не знают сами?

Чуня вздохнула над собой:

– Да-да, это опять про мою тревогу.

– Ох, ты знаешь, как я терпеть не могу этот оборот…

– Какой?

– «Это про».

– Да ты сама постоянно его говоришь!

– Тем хуже! Значит, это внутренний конфликт.

– Это про внутренний конфликт.

И мы с Чуней рассмеялись так, что женщина в белом, уборщица или сестра, заглянула в палату испуганно.

– Простите! У меня день рожденья, – добавила я тихо. – А тебе вообще можно смеяться?..

– Соня!.. – улыбнулась Чуня. – Давай, ходи.

У меня были самые скучные буквы «А», «М», «Л», «И», «Е», «К».

– Имена собственные мы ставим?

– Ты уже спрашивала, ставь уже.

Я задала этот вопрос, потому что складывалась «Милка», но сейчас заметила, что также складываются «Мила», «Алим». Решила вернуться к «Милке», но быстро увидела, что можно сделать «мелки».

– Вот.

– «Клим» тоже можно было сделать.

– Это имя мое бессознательное вычеркнуло из активного запаса, Чуня! – грозно пошутила я. – Вы правда все еще собираетесь с ним общаться?

– Сонь, это правда очень неприятно, но…

– Блин! Можно было «Амалик» сделать! – Но Чуня посмотрела на меня шутливо-укоризненно. – Нет, Чунь. Если человек – козел, ты только ждешь, когда это выстрелит.

– Ничего себе! Это в тебе откуда?

– Одна клиентка так говорила.

– «ПЕРЕНОС».

Чуня победоносно выложила слово на доске, которую мы поставили на тумбочке возле койки.

– Серьезно?! Нет, ты серьезно?!

Чуня – профи в «Эрудите». Я зову эту игру «Эрудитом», Чуня на английский манер – «Скрэббл». Так вот, как ты розу ни назови, Чуня – магистр этой игры. Она дошла до того, что собирает слова только выбранной тематики. Как видите, сегодня тема игры – «Психология». Уже был «ЮНГ» (это нечестно, конечно! Буква «Ю» стоит восемь (!) очков, а Чуня еще и попала на тройной счет), «ГНЕВ», «ИНСАЙТЫ» (в качестве Й была пустышка, по крайней мере, а то Й стоило бы еще четыре) – и вот, теперь «ПЕРЕНОС» (подстроился к Е в «гневе»). И – я со своей Милкой…

– Ты знаешь, какой лучший способ отметить день рожденья?

Я угукнула, мол, говори, уставившись в свои буквы.

– Примириться со всем. И – со всеми.

– Радость моя, я позволяю тебе быть такой моралисткой лишь потому, что ты – матушка.

– Хватит меня подкалывать! Это не про мораль.

Я поморщилась.

– Это про контакт… Ты от сути морщишься или от оборота?

Мы снова смеялись. Ничто не портило наше настроение сегодня.

– Я думаю, на самом деле ты права, Чуня. И у меня есть небольшой план на этот счет.

– М?

– Я хочу сегодня сходить на группу.

– Ты записалась на групповую терапию?

– Не совсем…

Чуня что-то поняла, открыла рот и опустила свою подложку с буквами так, что я успела заметить букву «Ф». На Фрейда метит, злодейка.

– На ту группу, что ли?! Куда вы с папой ходили?

Я заулыбалась, морща нос.

– Так она же для…

– Да-да. Но там есть вторая часть – до которой мы, как ты помнишь, не дожили – так вот, там общее обсуждение.

– И что ты там хочешь обсуждать?

– Много что. Да все. Как на группах, что мы там обсуждаем? Жизнь.

– Интересный выбор, – сказала Чуня, улыбаясь, как провидица.

– Хорошо, но тебе правда здесь… нравится?

– Мне отлично. Мы с моим маленьким другом учимся доверяться медицине, – она, конечно же, погладила себя по животу. – Видит Бог, нам это пригодится!.. Доула меня навещает. Я ей рассказываю, как меня лечат, она рассказывает, что это значит. – Чуня снова засмеялась.

– Значит, доула – это что-то вроде личной медсестры?

– Нет же. Доула – это женщина, которая сопровождает меня в ходе беременности и, конечно, главное, в родах.

– Она что-то делает на родах или просто… держит за руку?

Я надеюсь, это не прозвучало высокомерно.

– Она может много что делать. Иногда и держит за руку, да. Держать за руку тоже нужно уметь. Сейчас она помогает мне просвещением, которое снимает тревогу. – Чуня снизила тон. – Знаешь, сколько со мной лежит девушек? Я вот смотрю на них и понимаю, как это нужно – чтобы был кто-то, кто… как ты говоришь, подержал бы за руку. Девушки совсем наедине с собой и своими страхами, неопределенностью!.. Ты знаешь, я думаю, когда я пройду весь этот путь, возможно, я сама подумаю о том, чтобы заняться чем-то таким…

– Быть доулой?

– Скорее, оказывать психологическую помощь. Может, даже группы при больницах устраивать. Горячую линию сделать.

– Думаешь, такого ничего нет?

– Если есть, почему вот они, – она головой показала по сторонам, – не знают об этом?..

– Ну, в принципе…

Чуня всегда полна идей: что бы ни происходило в ее жизни, она пускает в профессиональный рост. Я всегда смотрю на это и думаю: ну как, как? В общем, я ей восхищаюсь в этом, завидую и каждый раз думаю, что это все журавли в небе. А она берет – и делает.

К нам приехала капельница. За ней стояла та самая белая женщина, которая испугалась нашего смеха.

– Ну что, я пойду тогда? – сказала я, как мы говорим всегда, когда в палату к нашему другу заходит персонал.

– Нет-нет, сейчас мне поставят, и можем продолжить…

Признаться, я так не люблю все эти медицинские трубочки и жидкости, что отчасти хотела убежать поэтому. Но я уставилась в телефон, якобы для вежливости, на самом деле от греха подальше, и мужественно переждала эти три минуты, пока Чуне что-то там делали, отвечая на поздравления ВКонтакте.

– Соня! – сказала Чуня, давая понять, что все. – Оцени…

Я посмотрела на доску и поджала губы курочкой.

– «ФРАНКЛ», детка.

Странный я запланировала себе праздник. С утра – поход к Чуне. Потом – к анонимным алкоголикам, да-да, тем самым. Вечером – тусовка с родителями. И для меня каждый пункт – праздник. Это случилось давно, на первом курсе: мне исполнилось восемнадцать лет, а нужно было срочно сходить записаться в Ленинку. Помню, как широко улыбалась для фото на пропуск, не могла сдержать улыбку. У меня же день рожденья! Смотрите, вахтеры! Вот – дата выдачи, вот – дата рождения! Заценили?! Танцуем!

И библиотекари мне все улыбались, и книжка – советский журнал это был – хотя и говорила о психопатии, но так жизнеутверждающе говорила! И солнце так светило, когда я из Ленинки выходила, и Достоевский как будто даже не так согбен был, как обычно, а просто расслабленно сидел на своем постаменте, мол, Соня, живи, пока молода!

И я решила всегда так праздновать. Не делать специальные праздничные мероприятия, а обычные будничные дела делать праздником. Жизнь – мой праздник сегодня! Хотя, признаю, на пропуске я вышла щекастой. Но это щеки счастливого человека! Пусть их будет больше…

К алкоголикам я ехала с особым волнением. Признаться, я не могу ответить себе на вопрос: почему они? Нет, могу. Смогла, как только, поднимаясь по лестнице, наткнулась на Алима, который стоял и курил в пролете у открытой форточки. Так вот почему я пришла!..

Мне хотелось поговорить с кем-то о папе. Не с мамой – там я начинала предлагать, что делать, и быстро заходила в тупик. Не с Чуней – получать психологические интерпретации. И даже не с отцом Георгием – он сочувственно вздыхал. Мне нужно было поговорить с кем-то, кто мог меня понять и мог дать мне надежду. С Алимом.

Я заулыбалась своей улыбкой «у-меня-сегодня-день-рожденья», которой никто не может сопротивляться. Но, кажется, и без нее Алим был бы рад меня видеть.

– Ты сегодня одна?

Ой, а разве мы на «ты»?

– Да, так получилось… Мне сразу нужно объяснить – я понимаю, что я вроде не по адресу… Просто мне…

М-да, объяснить, зачем ты пришла к анонимным алкоголикам в свой день рожденья, будет не так уж просто.

– …хочется поговорить? – закончил Алим. В этом не было осуждения или принятия – кажется, это было что-то очевидное для него и обыденное, как асфальт на дороге. Какие тут эмоции? – Сегодня, я боюсь, может никто не прийти. На дневные встречи трудно собрать…

– Оу…

– Но поговорить-то всегда можно, – улыбнулся Алим. Опять эта улыбка! Я ее несколько раз вспоминала. Эта улыбка находится ровно на острие между улыбкой – рекламой зубной пасты и улыбкой тибетского монаха. – Давай подождем пятнадцать минут, и если не придет никто, сходим прогуляемся?

Это предложение было лучшим подарком (хотя о дне рожденья я так и не сказала), и я с замиранием сердца ждала, хоть бы никто не пришел, хоть бы не пришел… Алим предложил мне чаю, выпил сам, я попросила один пакетик на двоих – не люблю крепкий. Пили молча, разговор не шел.

– Ну, все, хватит ждать, пожалуй. Пойдем? Ты допила?

Алим видимо расстроен отсутствием людей, а я расстроена его расстройством. Допиваю чай двумя глотками и тороплюсь сполоснуть кружку в соседнем туалете.

Как только мы вышли из здания, Алим достал новую сигарету. Мы медленно пошли, и я никак не могла найти, куда деть руки.

– Ты много куришь, да? – решила начать я.

Алим улыбнулся, но по-другому, скорее ухмыльнулся:

– Да, видишь, совсем без зависимости пока не выходит. Так что, чем ты занимаешься?

Я смутилась от этого «а ты кто такая» тона.

– Я… психолог.

– Ах да, помню, ты говорила. Ты ведешь где-то частный прием?

– Ну да, и… еще я – приходской психолог.

– А! А это как?

– Я принимаю людей на приходе. Храм Николая Мирликийского знаешь?

– Который недавно построили здесь?

– Нет-нет, он давно здесь. Белый такой.

– А, это там, на …?

– Да.

Разговор стал терять живость. Ничего, так часто бывает, когда люди, в первый момент заметив что-то глубоко друг в друге, во второй начинают плавать по поверхности и скучать.

– Ты верующая то есть?

– Да. А ты?

– Нет. Мама ходит в храм иногда. Я никогда.

Я расстроилась.

– Тебе это не нравится? – присмотрелся Алим.

– Ну, это расстраивает. Ты так говорил тогда на встрече!.. Мне показалось, такой человек не может не знать Бога.

– Я знаю Бога. Но РПЦ здесь ни при чем. Каждый раз, когда я захожу в храм, я вижу вывески о том, что сколько сто́ит и что как можно и нельзя делать…

– Да, я знаю, мы действительно часто отпугиваем людей с улицы…

Алим выбросил сигарету в урну. Молодец!

– Если честно, я зря так. Я ничего в вашей церкви не понимаю. Я просто легко раздражаюсь, и вот опять раздражился… Прости меня.

Я едва сдержала округляющиеся глаза:

– Да что ты…

– Нет, я серьезно. Вот чему я научился у алкоголиков: говорить как можно более ясно и честно – с каждым.

Последнее не было приятно.

– А я так привыкла, что люди сразу начинают ругаться на церковь, что…

– Да-да…

– Да, сразу начала… оправдываться. Вот! Я тоже честно сказала. У меня получается?

– А у тебя есть проблемы с честностью?

Хороший вопрос! есть, Соня?

– Я слишком много успеваю надумывать внутри. Может, это и хорошо было бы почаще проговаривать…

– Здорово.

Мы немного помолчали.

– На самом деле я тоже сейчас зла на наш храм. Настоятель уволил папу. Узнал, что он пьет. Взял и уволил.

– А Юрий был там… священником? Или как… помощником священника?

– Ничего себе, ты запомнил его имя!

– Я стараюсь всех участников запоминать сразу.

Опять «все», «каждый».

– Нет, папа был вроде завхоза и еще помогал в алтаре. У нас в храме часто так – все делают по несколько работ. Как дома: там же нет такого, что мама только готовит, а дети только моют полы…

Я выдохнула.

– Что-то тебя расстроило?

– Да нет… Да…

Я еще пару раз выдохнула. Слезы были далеко, но где-то там они были.

– Я просто сказала «как дома»… Мы действительно в церкви как дома. А тут – и дома все разваливается, и… в общем, тяжело.

Алим помолчал.

– Присядем? – сказал он, увидев лавочку.

Мы дошли и сели, продолжали молчать.

– Меня мама выгоняла из дома несколько раз. На самом деле я был бы рад, если бы раз и навсегда выгнала. Первый раз это было, помню, когда нашла у меня траву…

Я удивилась, но постаралась вежливо.

– Да, это у меня тоже было, и не только трава. По-вашему, так я все грехи попробовал. Я помню, когда она выгоняла, я думал: «Да и не сильно все изменилось». Я и так дома не чувствовал себя… дома. Потом я сам стал уходить, она, наоборот, искала меня: с соседями, бывало, ходила, с полицией… У нас с мамой о-о-очень нездоровые отношения.

Немного помолчали.

– В общем, я нашел дом вот здесь, у анонимных алкоголиков. Не то что даже в этой группе – в самой этой… идее. Общине. Я думаю, это похоже на то, что ты чувствуешь в церкви, да?

– Не знаю. Я не искала церкви специально. Она нашла меня! Да, может, и не меня. Меня же родители привели. В общем, я никогда сама не делала выбора – это просто… да, это опять как дом. Он просто твой, ты в нем живешь.

– Да, но иногда же мы решаем переезжать.

– А как ты к ним пришел?

Алим достал сигарету.

– Как и все. Достиг дна.

Хотела просить говорить дальше, но сдерживала себя.

– Нет, это я когда-нибудь в другой раз тебе расскажу. Чтобы у нас не вышла группа на выезде, – Алим усмехнулся. Меня обрадовал «другой раз». – У нас на группах часто повторяют свою историю… А я все стараюсь больше говорить про то, что сейчас.

– Так ты веришь в Бога?

– Наверное, я ближе всего к экзистенциалистам.

Ух ты! И как красиво произнес, без спотыкания языка!

– Я знаю, что это прозвучит банально, но я не верю во все эти котлы со сковородками.

– Я тоже.

Алим прервался:

– А как же ваши иконы Страшного суда?

– Ты знаешь, у нас даже есть икона, на которой Толстого на Страшном суде Бог отправляет в ад[4]4
  Такая икона действительно есть, и написана она с фрески в Знаменской церкви с. Тазова Курской губернии, а сейчас находится в Музее истории религии и атеизма в Санкт-Петербурге.


[Закрыть], – засмеялась я, – и что теперь?

– Я это не совсем понимаю. Когда я говорю с верующими, они всегда делятся на две категории: первые будут защищать основы и клеймить тебя грешником, а вторые – адекватные люди, но они всегда… как будто сами во все это не верят. Понимаешь?

Я немного повисла.

– Нет, я верю…

– Но вот ты смеешься над иконой…

– Ну, это же просто… история…

– Может, это потому что ты психолог? – Алим постарался смягчить. – Как это вообще – быть православным психологом?

– Нормально. Так же, как и любым другим.

– Но как ты это совмещаешь?

– У меня есть готовый заученный ответ. Хочешь?

– Можно, а потом будем его перетряхивать.

– Без проблем. Итак: в любой психологической школе есть своя теория личности. А теория личности – это та же философская база. Если психоанализу и бихевиоризму мы это позволяем, почему христианской психологии не позволить?

– Второе направление я не знаю, а какая философская база у психоанализа?

– Ну, во-первых, что есть сознательное и бессознательное. Ты удивишься, но есть, например, некоторые экзистенциальные терапевты, которые и сейчас с этим поспорят. Потом, человек в глубине движим всякими инстинктами и желаниями. Проще говоря, человек в глубине плох. Но это классический психоанализ.

– Это интересно. А в твоей психологии человек плох?

– Не совсем. Человек создан по образу и подобию, но искажен грехопадением.

– Это тоже заученный ответ?

– Да!

Мы посмеялись.

– А правда – Соня, человек по сути плох?

Я задумалась. Алим задал этот вопрос так, как, наверное, будут спрашивать ангелы на Страшном суде.

– Нет, конечно, – и подумала: точно ли? – Нет! Ты не согласен?

– Когда я смотрю в себя… Во мне всегда есть два меня, и я не могу сказать, кто из них глубже, кто из них я.

– А может быть, что ты – тот, кто выбирает между ними?

– Я хотел бы, чтобы так было.

– Я недавно читала, что добро и зло – всего лишь направление, но не сущность.

– И это тоже твоя христианская психология говорит?

– Нет, если честно, это Мартин Бубер.

– Ты сказала, есть еще экзистенциальная психотерапия? А это что?

Так мы сидели и говорили, и непонятно было, то ли это я проводила психологический ликбез, то ли Алим заставлял меня ставить под вопрос каждый пункт моих знаний о своей профессиональной сфере. Солнце щедро заливало все наши разговоры, снег потек от умиления, прохожие все такие добрые проходили, собачки на поводках нас радостно обнюхивали… Потом Алим взялся проводить меня до станции. Как мне хотелось, чтобы наш разговор не заканчивался! Я надеялась увидеть что-нибудь похожее в нем тоже, но Алим был обычно дружелюбен и заинтересован. Ничего по нему не понять. Наконец остановились недалеко от турникета, дальше нужно было расставаться. Попрощались смято, как опять же люди, знакомые меньше, чем глубина, на которой они говорят. Я села в электричку. Мне ехать было десять минут, и я смотрела в окно, гладя взглядом проскальзывающие предметы, совершенно не замечая, какие, только общий цвет – кремово-желтый с проблесками коричневого. Потом достала телефон и стала писать:

«Алим, спасибо за разговор! Ты знаешь, я с самого начала хотела спросить: ты мог бы быть моим спонсором?»

Еще к первой встрече я узнала, что в АА бывают спонсоры, и это, в общем, опытные наставники. Отправила. Если бы Алим спросил в ответ, спонсором в чем, я бы посыпалась. Объекты в окне перестали быть ровными, стала вылавливать гаражи, деревья. Пара людей прошла по вагону. Пришел ответ:

«Я могу быть другом (и обычный смайл)».

Это сообщение было для меня обернуто в хрустящую бумажную упаковку с цветами из средневековых Библий – лучший подарок, который я могу себе представить.

* * *

И наконец вечер – какой же долгий день! Некоторое время после прогулки с Алимом я сидела в комнате, писала дневник, утихомиривалась. Давно мы с моим терапевтом обсуждали, что от разговоров я, бывает, так разгорячусь, что вполне можно диагностировать субманиакальное состояние. Хотя поняла я это давно, не уверена, что готова или научилась от этого состояния отказываться. Просто сейчас остужаю голову. Тут еще не всякий разговор! Тут разговор, где вы прямо вот в душу друг другу смотрите, и душа не отворачивается…

Доставучая муха старается сесть поближе к руке. Откуда ты взялась в декабре? Решила поискать что-то на столе. Уже на листе. Можно попробовать обвести ее контур?.. Нет, конечно, улетела.

Отловила раздражение на муху. Чего ты сердишься? – Мешает. – Вспомни, что мы сердимся больше всего на теневые феномены… – Чего? – Ты сама не так же носишься по жизни, чего-то ищешь все время? – Честное слово, иногда ты со своей психологией… – Но это необязательно рассматривать негативно. У тебя день рожденья, давай позитивно. – Ну? – Посмотри, сколько в ней целеустремленности! И почему, собственно, она не может нигде остановиться? – Да… Надо почитать: а что, собственно, мухи ищут? – Не надо, закончишь, как твой клиент, тем, что все обусловлено биологически… – Да, но если забыть о биологии… Неужели так трудно ей найти то самое, что вечно приходится жить вот так: прилетел – пригляделся – принюхался – пощупал – не то. Дальше. Сколько здесь надежды!.. и тревоги… – А тебе что нужно, душа моя? Ты-то когда наконец успокоишься?

Теперь я почти породнилась с мухой, умиляюсь ее многоугольному петлянию, неугомонности этой, почти боюсь, что она улетит или исчезнет из виду. Радость моя, ох сколько еще нам с тобой предстоит носиться вот так с высунутым языком! Ты не устала, маленькая?

Не понимает. Уже я ее понимаю, а она так и носится. Никакой осознанности!..

Наконец родители собрались, я пожелала мухе хорошей вечеринки, пока нас нет, она, надеюсь, пожелала мне того же, и мы поехали. Я все еще не слезла с маниакальной дуги и улыбалась всему происходящему, а родители старались соответствовать. Папа обещал, что сегодня пить не будет.

Кинотеатр наш находится в торговом центре, и люблю я его особенно за грузинскую кафешку, в которой мы договорились по крайней мере взять по тортику, а может, выбрать и еще относительно постные вкусняшки. Но это уже после фильма.

Логика, может, странная, но если делать самому непостный торт в пост – представить себе невозможно, то взять в магазине/ресторане/в гостях что-то полупостное кажется гораздо более нормальным. Что вообще такое полупостное? Полупостное равно непостное, Соня! Вот-вот, об этом я и говорю. О неких границах позволительного нарушения.

В зале народу было мало – русский фильм, еще и исторический… Ожидаемо. А я и люблю, когда мало народу… Пару раз в моей жизни я была на сеансах, где было много народу, и это что-то значило. Обычно это просто так же, как битком набитый вагон метро – люди не замечаются как люди, а как, наверное, в природе одни виды сосуществуют с другими: есть и есть, вроде не опасен, вроде не полезен. Не очень люблю такое отношение.

Мама и папа давно не были в кино. Мама долго удивлялась креслам, потом первые минуты морщилась от громкого звука. Папа просто поглядывал на людей, все ли он правильно делает. Когда я на него смотрела, улыбался, кивал. Я смотрела за ними, как мамы за детьми в людных местах: за них давала билеты, искала наши места, показывала им по пять раз, кто где сидит, брала их одежду повесить на передний ряд кресел. Мама наконец погладила меня по руке, чтобы я расслабилась и отстала от нее. Я решила постараться.

Впрочем, это оказалось легче, чем я думала. Потому что начался фильм – и фильм начал меня удивлять. Через десять минут я была уже их десятилетним ребенком, оглядывающимся на них, только чтобы: «Ух, мама, страшно!» или «Ух, папа, пистолет! Как стреляют!».

Действие началось на полях Первой мировой, и главный герой – ох, красавец! – очевидно, должен был в будущем стать коммунистом, а пока был растерянным молодым солдатом. Позже он пересекся и с царской семьей (вспомните сцену в бане – она как раз была здесь), и с Троцким, и в гражданскую войну они так хорошо показали путаницу, кто с кем, и когда он впервые убил человека, мы с ним вместе ревели и ревели, а потом он стал убивать проще, и я перестала реветь, только стала дергать маму, мол, ну как же так!.. Там еще был его лучший друг, и лучший друг был одним из тех, кто уничтожал останки царской семьи, – собственно, в фильме он на бульдозере раскатывал тела, и это, конечно, было сделано просто, живо, тошнотворно, но без чернухи. Страшно, одним словом.

А потом, к концу наш герой попадает одна за одной не в те ситуации, и в конце его другу предстоит его, собственно, расстрелять. И тут я так плакала, так плакала!.. Когда они в камере накануне прощались, я так надеялась, что сейчас он его освободит, как в «Девяносто третьем годе»!.. Нет, не освободил. Героя расстреляли на Бутовском полигоне. Начались титры, а я все продолжала плакать и плакать. Что это такое было? Не просто грусть, а даже почти радость! Но и не радость, а вместе с ней и ужас… Но не такой ужас, как когда хочется отвернуться, а такой ужас, как в Апокалипсисе, когда Иоанн говорит: «ей, гряди, Господи!» Такой ужас, что хочется жить, хочется действовать, даже умереть хочется! Как хорошо жить, какая жизнь… хрупкая, Господи!

Мама всплакнула со мной, и мы, уже с тортиками, все сидели мокрые и счастливые. Какое странное счастье – такое, когда видишь, сколько в жизни страдания! И хорошо, хочется сказать, Господи, как хорошо! Я на все готова, давай, Господи! Только бы жить эту жизнь!..

– Понравился вам фильм, значит? – тихо смеялся папа. – Эх, водокачки!

– Ну, Юра…

– А тебе, тебе же понравилось тоже?

– Да, интересно…

– Ну, не просто же интересно?

– Хороший фильм, – улыбался папа, но глаза его говорили: «Хорошие у меня семейные мои».

– Мам, а ты как?

– Ох… Тяжелая у нас история… Хорошо показали. Некоторые моменты я бы, конечно, так не стала… С бульдозером – это же был бульдозер, Юра? – они, конечно, напридумывали!..

– Почему?! Я читала, что было такое, где-то это есть в воспоминаниях очевидцев…

– Да? Ну, не знаю… Все равно – я бы не стала так показывать.

– И такой герой!..

– Да! – подхватила мама. – Лицо у него такое… русское.

– Да!! Не то что вот эти смазливые красавчики сегодняшние… Простая такая красота!

– Да, герой мне понравился, – сказал тихо папа.

– Да?

– Мне про деда рассказывали похожую историю… его посадили по какой-то глупости в гражданскую, совсем на чуть-чуть, собирались выпускать, а он в тюрьме подхватил что-то, сгорел в неделю…

– Ну, не совсем то же, пап.

– То же, то же. Все эти смерти – «никто не хотел», «простите», «вышло так», – сказал папа издевательски. – Тут не важно, расстрелять или от тифа…

– Все-таки важно, Юра. Ты говорил, там деда даже начальник тюрьмы любил, заступался за него… А здесь, видишь – Каин и Авель…

– Авель-то наш сам, помнишь, скольких перестрелял, когда ему отряд дали?

– Это другое, это в войну… И видишь, он в конце покаялся.

– Где он покаялся?

Действительно, конец был очень сложный – герой, конечно, разочарован в своих ожиданиях, и, действительно, перед казнью он так смотрит на все вокруг, что кажется, хотели показать, что он нашел какой-то ответ. Но сам он ничего такого не говорит…

– А как вы думаете, почему «Люди Божьи»? – вошла я в дискуссию, хотя больше я хотела просто ее подогреть, так мне нравилось наблюдать, как папа с мамой рассуждают.

– Страдальцы… – подумала мама. – Мученики…

– А помнишь, – не выдержала я, – сцену, где его друг говорит, что они – ангелы Судного дня? Может, люди Божии вовсе не наши, а как раз коммунисты?

– Видишь, его друг же сошел с ума к концу… – мама настаивала на своем.

– Разве?

– Не душевно, но… – мама подбирала слова, – предатель. Можно сказать, что он духовно умер.

– Но что, если здесь речь идет о том, что коммунисты видят себя святыми и мучениками ничуть не меньше, чем белогвардейцы? Что, если основная мысль – что любой, считающий, что на его стороне правда, начнет рано или поздно убивать?

– Я думаю не так, Сончик, – тихо вмешался папа. – Я думаю, там все – люди Божии…

Мама и я удивились, навострили уши.

– Я думаю, здесь речь идет о том, что мы все – люди Божии… И «Господь посылает дождь и свет и на правых, и на неправых», так там? Все мы – и убийцы, и убитые – в равной мере Божии… Этим мне фильм и понравился. Я вспомнил, как ты жаловалась, что в храме его ругали… А ты посмотри на это так: и они тоже – люди Божии. И отец Игнатий наш… и отец Иоанн… и Клим твой, на которого, кстати, я не сержусь вовсе. И мы с мамой… все мы.

У меня снова навернулись те слезы переживания жизни в ее преизбыточности.

– Так что давайте, – усмехнулся папа, – поднимем наш… чай… за нашу дочку Божию Соню, за которую я благодарю Бога каждый день. Да, мам? Ты не дашь соврать.

Мама утерлась платком, отмахнулась «ох» и, протянувшись, поцеловала меня в щечку, а затем задумалась на секунду и, повернувшись к папе, поцеловала и его. Последний подарок сегодня. Спасибо Тебе, Господи!