Текст книги "Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога"

Глава 8
Пьяницам в алтаре не место

Приближается мой день рожденья. Двадцать пять. Первое ощущение – стыд, что я такая маленькая. И рядом же – страх, что я старею. Кажется, мы вернулись в девятнадцатый век, где ты только успел войти в расцвет сил – и уже ты баба-пустоцвет, старая дева и все такое. Я еще слишком молодая, чтобы быть опытным специалистом, но по меркам современного мира уже поздновато начинаю строить карьеру. С другой стороны, тот же мир посмотрит на пятидесятилетнюю женщину, пошедшую учиться, и скажет: «Молодец, никогда не поздно начинать». Какая-то шизофрения: в двадцать пять не знать, куда идешь, – это личностная незрелость, а в пятьдесят – это внесение новых смыслов в кризис «середины пути». А возможно, я додумываю за мир.

А что кроме работы? Здоровье у меня обычное, много о нем не думаю. Отношения – да, странным образом я ощущаю себя на тринадцать, когда у всех девочек уже парни, а ты еще не поняла, зачем они вообще нужны, лучше книжку почитаю. Опять стыдно. Ну, и зарабатываю я тоже мало и живу с родителями… В общем, я подхожу к этому дню рожденья с чувством, что мне нужно перед ним оправдываться.

– Почему я должен тобой гордиться? – спрашивает День рожденья в судейском парике.

– И не должен вовсе. Ты же должен принимать меня такой, какая я есть! – отвечаю я, но все равно представляя себя на скамье подсудимых.

– Детка… Принимать я могу кого угодно! Скажи мне, как мне тебя отличить в этой серой массе тех, кого мне принимать?

Я поджала уши, а у Дня рожденья голос становится раскатистый, как будто он говорит в пустом храме.

– Ты думаешь, всего четверть жизни? С таким стартом – чего ты ждешь от продолжения? Ты трусиха, трусливо живешь и так и будешь бояться упасть с обрыва, как только сойдешь с тротуара и ступишь на бордюр! Жизни ты не знаешь!! – говорит День рожденья, растет в размере и рассыпается кучей червей. Что за образы, Соня?

Господь послал к моему дню рожденья снежную погоду. За окном с утра такая зима, что хочется «тотчас на коня, и рысью по полю при первом свете дня»; а потом вспоминаешь, что ты не дворянин, что полей рядом нет, коней тоже и дворник уже, чай, расчистил дорожки и засыпал реагентом, от которого сапоги будут в белой плесени. Ну-с, видимо, это наше русское коллективное бессознательное.

Дорога в храм радует: все блестит, люди дышат паром и любуются. Кто-то откапывает свою машину. Собачке неловко ходить в туалет по такой белизне. Кое-где дорожки только протоптаны, а кое-где ты можешь и вовсе похрустеть в обход основной линии движения. Хоть бы так и через неделю было!

Иду в храм на волнительную встречу. Отец Игнатий пригласил меня и Клима обсуждать возможности работы. До сих пор не могу понять, тянет ли отец Игнатий Клима за уши, или тот сам хочет; или это идея отца Георгия; хочет ли отец Игнатий расширяться или хочет действительно меня заменить; хочет ли Клим сотрудничать или хочет меня подсидеть; вообще непонятно, кто чего хочет. Есть, однако, надежда, что все это развитие и места в раю всем хватит.

Да, я решила тренировать добрую волю и не видеть в Климе конкурента, но коллегу. Сложно сказать, что меня сдвинуло… возможно, его потерянность на супервизии. Или его идея про отказаться от геройства. Если он так видит мир, конечно, он не будет бороться за место психолога? Мы сможем решить все мирно. Одним словом, я устала его бояться и решила относиться к нему спокойно. К тому же он, когда задумывается, начинает жевать бороду, а это уж совсем жалко.

Храм выглядит ну просто по-кустодиевски в таком окружении. Еще бы колокола – и ух рысью по полю! Хорошо, что есть и в современном мире место вот этой эстетике русской старины. Поздоровалась с дворником (наверное, он какой-нибудь казах и, еще более наверное, не православный, но живет при храме), пошла сразу в кабинет настоятеля. Он находится на вершине мира, а точнее, на верхнем этаже приходского дома, на нижнем этаже которого я и консультировала – в классе воскресной школы.

На втором этаже встретила маму. Она меня испугала своим испуганным видом.

– Привет! Ты чего какая-то?..

– Ничего-ничего, – сказала мама чуть раздраженно. – Соня… А все-таки сор из избы выносить не нужно.

– Чего? – я спросила почти нападающе, но внутри сжималась. Что случилось?

– Ты сказала отцу Игнатию про папины… проблемы, – начала мама, – может, конечно, ты на исповеди сказала, я понимаю. Но лучше бы отцу Георгию.

– Что?! – я пыталась одновременно говорить вполголоса, так как мы были на проходе, и повысив тон. – Ничего я не говорила!..

– Точно? Может, конечно, и сам папа сказал, – мама не до конца верила. – В общем, отец Игнатий недоволен.

– И что?

– Уволил папу.

У меня моментально брызнули слезы. Я не знала, что они могут так быстро.

– Совсем?

Что за глупый вопрос?

– Пока так, – не совсем впопад ответила мама. – В общем… я боюсь не за работу больше, а как бы папа… – перешла на совсем шепот, – еще не запил больше от этого всего.

Я продолжала беззвучно рыдать, и мама смягчилась:

– Ну-ну, может, и не будет. Может, наоборот, выдохнет. Ты же знаешь… – оказалось, у мамы есть еще тише шепот, – ему с отцом настоятелем тоже непросто бывало. Может, наоборот, меньше стресса…

Меня это все не убеждало. Я начинала внутренне точить косу на отца настоятеля. Мама еще поутешала меня и себя аргументами и сказала, что ей нужно идти работать. Мы стали прощаться, тут же нам навстречу поднимался Клим. Я не успела просохнуть.

– Я… подожду наверху? – сказал он, смутившись. Я угукнула. Клим пробежал по лестнице мимо. Я хотела начать говорить маме все, что приходило мне в голову про эту ситуацию, но она стала говорить в духе «все по Божией воле» и тоже поспешила ретироваться.

Гадко-прегадко стало мне на душе. Бывает такое в храме – и в храме этого меньше всего ждешь. Когда свои, близкие, давно родные люди – вдруг поступят с тобой как с… Отец Игнатий уже делал вот так с разными людьми – даже был раз, когда он выставил дьякона, отца Сашу еще не рукоположили тогда. Дьякон был замечательный, но любил вставить едкое словцо. Не боялся отца Игнатия, в общем. Этого отец настоятель не вынес. И отправился дьякон в соседнее благочиние.

Но папа!.. Папа же всю жизнь посвятил… И мы все… Может, и нам с мамой уйти? А куда? Это же правда наш дом… Ага, дом!.. Из дома не выгоняют враз…

– Соня? – сверху нагнулась голова Клима. Почему очки при этом не падают? – Ты там как? Ждут нас.

– Иду.

Я зашла в кабинет, как мумия. Не успела посмотреть, как глаза. Клим на меня оглядывался, но он раньше увидел меня заплаканную, это не значит, что сейчас видно. А может, пусть и видно?

Кабинет у отца настоятеля был скучный, бюрократический, не считая старых икон, картин и книг, создающих стиль дома-музея. Несостыковка в том, что в домах-музеях творят великие люди, а не злоупотребляют властью мелкие чиновнички. Я злюсь.

– Ну, что, психологи, – стандартно начал отец Игнатий после благословения, под которое подходить было особенно искусственно. – Какие мысли?

Мне нужно думать о работе, а я пустая бочка, полная слез. Сложное положение.

– В общем, я тут думал, – начал Клим и достал блокнот, – мы говорили о публичной встрече. Как раз к новогодним праздникам можно приурочить. «Праздники в кругу семьи» – и как раз о семье поговорить, – Клим говорил и оглядывался на меня. Не первый раз я отвечала ему взглядом «иди к черту», он уже научился его считывать, но ради приличия все равно посматривал, сверялся. – Ты как думаешь?

Я Снежная королева.

– Отец Игнатий… вы правда уволили папу?

Отец Игнатий посмотрел на меня резко и удивленно улыбаясь. Клим психологически исчез.

– Софья, ты про послушание слышала? Ты заботься о своем послушании, а чужие…

– Как же так можно? Он что-то сделал не то? Чашу, может, опрокинул?..

– Пьяницам – в алтаре – не место, – перебил меня отец Игнатий и сказал раскатисто, как День рожденья: – Вам, женщинам, это, может, непонятно; это наша, мужская, ответственность. Твой папа все понял. Все. Разговор окончен.

– Да разве это…

– Разговор! окончен! – пригвоздил отец Игнатий. – Теперь… будем решать с лекцией?

Я, конечно, начинала плакать.

– Я не буду, – сказала я слабо, потому что с каждым словом слезы прорывались, хотя нужно было сказать решительно, и вскочила уходить. И реветь.

* * *

Почему же ты не можешь одну сцену провести, сохраняя достоинство? Почему нельзя не реветь? Как отец Игнатий может тебя серьезно воспринимать, если ты все время ревешь? – Не могу. Реву, и все. – Вот и получай. – Это эмоции. Эмоций не надо стыдиться. – Не начинай. – А как я могла по-другому? Как еще до него достучаться?

Давай попробуем представить.

– Отец Игнатий, вы помните, как Христос… Что Христос? Подобрать пример… А, конечно… как Христос простил апостола Петра?

Тогда выходит, что ему есть что прощать папе. А это не так.

– Отец Игнатий, скажите честно, вы сами без греха?

Нет, это нападение. Ничего себе! Как это похоже на Лизу, перебирание вариантов разговора! Ничего, все мы люди. Как еще можно? Попробовать психологически завернуть.

– Отец Игнатий, я представляю, как может пошатнуться доверие, когда вы узнаете…

Нет, по-другому.

– Отец Игнатий, наверное, и у вас были сложные периоды…

Нет-нет, таким людям нельзя апеллировать к их слабостям, это звучит для них как вызов. Апеллировать к их силе – раз, и к целесообразности – два.

– Отец Игнатий, папа в таком состоянии уже несколько месяцев (можно даже преувеличить, ничего). И за это время не произошло ничего…

А может, произошло? Может, папу уволили из-за инцидента? Мама бы знала. Откуда вообще отец Игнатий узнал? Душок услышал? Но папа такой аккуратный, я сама чаще не замечаю. Кто-нибудь насплетничал?.. Весьма вероятно. Причем не со зла, а просто косточки перетереть. Ох, люди…

– Чуня, привет! – позвонила я, продолжая дрожать голосом. – У меня тут консультация через полчаса, а я никак не могу… Ты можешь поговорить?

– Да, солнце, что случилось?

– Ой, прости, я опять «Чуня»… В общем… Отец Игнатий уволил папу. Из-за… ну, выпивки.

Чуня вздохнула:

– Прости меня, душа моя, я боялась, что так будет…

– М? – я оживилась.

– Ну, мне Саша рассказал. Они в алтаре обсуждали.

– Кто-то услышал, как папа пахнет?..

– Н-нет. Там вышло случайно.

– Что случайно?

– Клим просто рассказывал, как вы вместе в электричке ехали… он помогал, алтарничал… Саша сказал, отец Игнатий сразу напрягся, и Клим с Сашей закрыли тему.

Я не дышала.

– Ты только не сердись на них сильно… Может, ты придешь завтра, обсудим? Я сейчас себя неважно чувствую…

– Давай.

– Ты не сердись… сильно, ладно? Немножко можешь посердиться, – Чуня улыбнулась в трубку.

– Ладно, ты там давай, береги себя, раз плохо чувствуешь. Я зайду…

Я положила трубку и, подышав пару раз, набрала другой номер.

– Привет! Ты еще не ушел?

– Нет, вот сейчас договариваем. Ты поднимешься?

– Нет, ты когда спустишься, зайди в класс, пожалуйста. Передай мои извинения отцу настоятелю, я сегодня не зайду.

Я села ждать. – А зачем извинения? – Вежливость берет верх. – Или любоначалие. – Или оно, да. Сейчас все равно. Сейчас у меня на примете другая жертва.

Я подождала минут десять, начала уже успокаиваться. Лиза должна прийти через пятнадцать минут, так что мне нужно собраться. Наконец Клим спустился и зашел. Все мое спокойствие испарилось.

– Жаль, что ты ушла, – начал Клим осторожно. – Ты как?

Вот теперь я точно Снежная королева. Смотри, Соня, сейчас я не разревусь. Достоинство.

– В общем, я знаю, что отец Игнатий узнал от тебя. Клим выдохнул:

– Это не совсем так… Я ничего не думал ему говорить и вообще не знал, что это секрет.

– Конечно, люди же обычно не скрывают, что ходят к анонимным… В общем… – чуть не начала терять достоинство. Собралась. – Я надеюсь, ты извинишься перед папой. Ты поступил подло. Не важно, что ты там думал.

Клим напрягся, все лицо плотнее собралось вокруг носа.

– Да ладно. Прости…

– Я здесь ни при чем, – перебила я. – У меня просить прощения не нужно. Мы с тобой не друзья и ничего друг другу не должны. Удачной тебе лекции. – И я постаралась сделать вид, что разговор окончен, слегка отвернувшись к окошку.

– Какой лекции?

– Я не собираюсь участвовать в ваших делах. Считай, из двоих психологов с отцом Игнатием выживет только один. Такая статистика.

Задела я Клима этой отсылкой? Да, задела.

– Соня, никто же не выбирает, кому работать, кому нет, мы можем друг другу не мешать…

– Вот я вам и не мешаю. У меня есть мои клиенты, и хватит. У тебя тоже, кажется, были в Москве свои?..

– Да, и сейчас есть. Просто отец Игнатий так настойчиво…

– Ну, наверное, потому, что он думает, что ты лучше психолог.

Климу слишком не нравится мой тон, чтобы возражать.

– Ладно. Потом поговорим, когда… ты успокоишься.

На секунду я представила, что хватаю какую-нибудь вазу и кидаю в Клима. Я?! Успокоюсь?! Потом поняла, что кидание вазы вряд ли послужит контраргументом к тому, что я неспокойна. Да и ее рядом не оказалось, по счастью.

Все равно снова расплакалась, когда Клим вышел. Нужно устранить последствия на лице до прихода Лизы. Последний человек, перед которым я бы хотела показаться с красными глазами.

* * *

Произошло потрясающее. Лиза пришла с красными глазами сама. Ей очень идет – в лице появляется морщинка горя, которая высветляет все лицо естественностью и ясностью. Но оказалось плохо – у Лизы умерла бабушка.

Я вспомнила о том, как в прошлый раз мы говорили о сильных и слабых чувствах, и постаралась поблагодарить Лизу за то, что не боится проявить «слабое» чувство со мной, при случае. Надо признать, горе по умершему сегодня не относится в общественном мнении к слабым чувствам, но у Лизы свое мнение. Впрочем, моя благодарность ей не отозвалась, она ее едва заметила. Первые пятнадцать минут она пересказывала уход бабушки, несколько монотонно, как протокол. Бабушка уходила пару месяцев, ухаживала за ней в основном мама. Лиза дошла до поминок и начала замедляться, накапывая забытые детали. Хотя писаная истина заключается в том, что нужно позволить человеку говорить об ушедшем, и если он говорит сам, это отличный признак, меня не покидало ощущение: «Зачем она мне это рассказывает?» Настолько это слышалось как выученный урок.

– Мы не знали, как лучше – делать поминки постными или нет. В итоге были пироги с рыбой и яйцом, то есть 50 на 50. Отец Иоанн был.

– Лиза… Как вы сами были все это время?

– Я… спокойно, – казалось, и правда дело было житейское. Но тут она поморщилась. – Я не договорила… на поминках мы с мамой поругались.

Тут, к моему удивлению, глаза Лизы опять покраснели.

– Что случилось?

– Все началось как раз с постного стола. Мама настаивала на непостном и всячески подчеркивала, какой у нее больной желудок. Я говорила, что стол не для нас, а для гостей, а ей можно будет поставить себе отдельно что-нибудь диетическое. Мама не стала настаивать. На поминках ей стало плохо, и она ушла. Я зашла к ней, она лежит, вокруг таблетки. Я предлагаю вызвать скорую, а она только поморщилась и сказала: «Мне лучше просто что-нибудь диетическое». Передразнивая меня. Я стала набирать скорую, а она вскакивает, вырывает телефон и начинает говорить, что нигде ей нет места, что я хочу для нее отдельную камеру соорудить, что она гробила свое здоровье, пока я «по концертам бегала» (моя работа) и… я сказала: мам, давай вызовем скорую, а она продолжает. В итоге скорая приехала, сделала ей укол, сказала, что ничего страшного, нервы. Вот так… проводили бабушку…

Я искала, что сказать, но Лиза через минуту продолжила:

– Бабушка затюкала маму, конечно. В последнее время особенно. Вообще у нее был рак, но на его фоне развилась деменция, что ли, и она постоянно спрашивала: «Где твой муж, где твои дети?» Мама говорила: Лиза на работе, а бабушка кричала: «Это не твой ребенок, где твои дети?!» Мне кажется, она путала маму с сестрой своей покойной. В общем, конечно, скорая права – нервы!

– А как ваши… нервы?

– А я не могу выдержать родную мать один день, – и снова глаза надулись.

– Это правда сложно…

– Что она за человек? Я же могла бросить работу, могла помогать, я предлагала! «Нет-нет, у тебя жизнь идет»… А теперь – «по концертам бегала»!

– Как вам кажется, что ваша мама хочет этим сказать?

– Что мне нельзя жить нормально, если ей… не живется…

– Ваша мама часто сравнивает ваши жизни?

– Ну, это не сравнение…

– По-моему, это как раз оно.

Лиза напряглась:

– Просто я ее ребенок, разумеется, она воспринимает мою жизнь как свою…

– Но тогда она была бы рада, что в вашей жизни есть то, чего нет в ее жизни? – я немного пошла в атаку. Нужно медленнее.

Лиза собирает и расправляет брови и губы.

– Кто будет рад, если другому хорошо, пока ты страдаешь?

– Тот, кто любит этого другого?..

– Не знаю, может, в вашем мире это так…

– Лиза, я вспоминаю нашу с вами работу, – пошла я дальше, – и думаю о том, как вам сложно выстраивать отношения с окружающими без раздражения, – не очень аккуратно сказала, – и я думаю, в какой мере это связано с тем, как ваша мама выстраивает с вами отношения… соперничества? – оу, совсем сильный выпад. Смотрим.

Лиза замерла и ждала продолжения.

– Потому что когда я – постоянный объект конкуренции, другие для меня могут легко превратиться в такие же…

– Я для вас объект конкуренции? – вдруг сказала Лиза стальным голосом.

Я чуть не растерялась:

– Здорово, что вы обратили внимание на наши отношения. Я всегда относилась к вам как к субъекту. Не как к объекту… чего-либо.

– Вы видите, что я к вам отношусь как к объекту конкуренции? – настойчиво продолжила Лиза допрос.

Мне пришлось посмотреть, а как я чувствую.

– Н-нет…

Лиза торжествующе улыбнулась.

– Но… – продолжила я, – я думаю о том, как вы много рассказывали потрясающих деталей о пении в хоре, о служебном пении… Это же области, в которых я почти ничего не понимаю. То есть я просто сразу проигрываю в этой конкуренции. Возможно, со мной вы можете позволить себе раскрыться именно потому, что у нас с вами нет линий пересечения конкуренции…

Лиза перестала улыбаться. Хотя я говорила, как топором рубила, все это складывается в классный смысл. Я как будто сама начинаю видеть картину ясно.

– Спасибо за ваше мнение, – Лиза сказала аккуратно и холодно, как бисквит на коржи режет. Как я с Климом говорила. – Кажется, наше время подошло к концу.

– Лиза, я вижу, что вам неприятно услышать то, что я сказала, – я пытаюсь спасти ситуацию, – я могу ошибаться. Я думаю, важно, чтобы мы могли обсудить.

– Обсудим, – ответила Лиза. – В следующий раз. Сейчас я тороплюсь.

Я почувствовала себя беспомощной, как тот бисквит. Она достала и положила бумажку денег, потом вышла, попрощавшись. Я десять минут сидела и не трогала деньги. Воистину цена крови.

* * *

Я пошла к Чуне, как обещала. Чуня встретила меня одетая и ажитированная.

– Мне нужно подышать. Погуляем? – сказала она умоляюще и не терпя возражений. Ну, пойдем.

Тепло вернулось, снег покрылся коркой и местами поплыл. Солнышко. Если дойти до границы нашего многоэтажного квартала и перейти дорогу, попадаешь в лес. Чуня здесь любит гулять, а я… люблю гулять с Чуней. В лесу холоднее. Но и тише, конечно.

Мы сперва то не говорили вообще, то говорили какие-то мелочи, отрывки. Я хотела начать говорить про Клима и папу, но Чуня, мне казалось, всем телом просила меня не начинать.

– Ты в порядке? – наконец спросила я.

– В последние дни живот тянет… немного волнуюсь.

Я посмотрела на Чуню: она шла, все время следя взглядом за дорогой под ногами, – и почувствовала вдруг в ней какую-то полную беззащитность перед жизнью. Всегда мне казалось, что у Чуни все схвачено. Если что, она знает, какие витаминчики попить, какую дыхательную зарядку поделать. Вдруг я засомневалась, что беременность так легко не проконтролируешь.

– Мы поэтому гулять пошли?

– Да, я подумала, нужно свежим воздухом подышать. И вообще, я много сидела… слабость небольшая… Нужно просто подышать… Смотри, какая красота! Поленов! Левитан!..

– Может, присядем где-нибудь?

– Да, если встретится лавочка, можно. Я вот смотрю сейчас на жизнь… И так все красиво, Соня…

– Чуня, ты что, плачешь?

– Ничего-ничего, это просто гормоны. Ты знаешь, что во втором триместре у малыша запускаются щитовидка и поджелудочная?

– М-м-м-м… И это хорошо, да?

– Ему – это единственно нормальный путь развития, – сказала Чуня, поглаживая живот, как нашкодивший. – А мне, видишь, от этого то слабо, то грустно, то люблю весь мир, как, знаешь… – Чуня сорвалась и расплакалась. – Ничего, это гормоны, гормоны! Все хорошо.

Я совершенно не могла найтись.

– Я думаю так, что психологически завершение плацентации – это первая наша с ним сепарация. Поэтому эти мои гормональные качели – это мой организм проживает горевание, хотя я сама могу и не понимать, – она обратилась к животику, – да, радость моя? У тебя теперь собственные стеночки и собственный инсулин. Представляешь? Мама больше тут не нужна.

– Как ты во всем этом разбираешься? – удивилась я и вместе с тем хотела ее поддержать и вместе же просто не знала, что говорить.

– Ты тоже начнешь разбираться, когда пригодится. Так что вот, проживаем горевание, – Чуня взялась за протянутую ниточку мысли. – Ты знаешь, я только с беременностью стала на самом деле понимать телесноориентированную терапию. Мы что-то там себе думаем, ходим такие головастики, а вот оно все здесь, происходит… Видишь, у меня слезы, а тебе сложно… Не привыкли мы к тому, что тело проживает.

– Но тебе не плохо?

– Ты не видела, мы лавочку не проходили? – остановилась Чуня.

Я испугалась:

– Пойдем обратно, душа моя.

– Нет, подожди… Мне нужно присесть… – И Чуня медленно опустилась прямо на снег. – Нет, так хуже… Соня… Вызови мне что-нибудь.

– Чуня, но куда, в лес? Давай, тихо-тихо, я звоню, но нам нужно выйти к дороге! Давай я вызову к остановке?

– Давай. Сейчас, минутку… Только не тревожься. Подожди, я придумала… Я своей доуле наберу.

Мы осторожно поднялись и побрели обратно, пока Чуня говорила с доулой. Я открыто подслушивала. Та сказала вызывать скорую.

– Видишь! Вот тебе и проживание, – не выдержала я.

– Хорошо, тогда дойдем до дома и оттуда вызовем.

Когда скорая приехала домой, Чуня уже лежала бледная, а я носилась вокруг нее, то протирая лоб, то принося воды, то горячего чая. Все эти действия были в наибольшей мере бесполезными, но казалось более полезно делать их, чем не делать ничего. Скорая подтвердила угрозу выкидыша и увезла. Чуня попросила меня ни о чем не беспокоиться, Саша все привезет, если что. Я проводила ее до машины, перекрестила ее, перекрестила живот. Перекрестила уезжающую машину напоследок, наложив печать креста духовного на крест красный. Господи, помоги.

К вечеру созвонились с Сашей. Зачем мы устроили этот испорченный телефончик, когда могли и с самой Чуней поговорить, я не знаю, но, очевидно, создали ситуацию, где Чуня была источником вестей, Саша – разносчиком. А, и Чуня спала уже.

Саша звучал спокойно – это была первая новость. Вторая – худшего не случилось, ребенок на месте, никаких патологий, просто проблема с успешной плацентацией, постоянно бывает, сказала доула. Я даже полезла гуглить – действительно, не самый редкий эпизод, согласно паре сайтов и форумов для мамочек. Поговорили с Сашей, как он, что. Все слава Богу, устал, перепугался, сейчас пойдет спать, завтра собирается к ней. Все, что я предложила – вкусняшки, книжки, полезности, – или уже есть, или сейчас нельзя, или уже сам взял/купил/купит. В общем, моя помощь дальше не нужна. «Просим молитв».

Сели с мамой читать за Чуню Псалтирь. Мама тихо так читает, мягко, как сказку. Я стараюсь читать сурово. Дочитали первую кафизму, решили еще одну. «Вскую, Господи, отстоя далече, презираеши во благовремениих, в скорбех?» Что значит во благовремениих, в скорбех? И в плохом, и в хорошем? Чувствую ли я, что Господь далеко?

– Мам… можно вопрос?

Мама мягко остановилась.

– Как ты думаешь, а может быть, правда, что наши физиологические процессы имеют смысл? Чуня сегодня сказала, что скачок гормонов – это ее организм так проживает горевание по тому, что ребенок отделился плацентой.

– А что здесь горевать?

– Ну, что ребенок уходит.

– Ох и придумаете же вы. Если это естественный процесс, о чем тут горевать? Тут и организм радоваться должен.

– Но переживает же организм токсикоз, когда думает, что ребенок – что-то чужеродное.

– Токсикоз не оттого, это просто такие особенности у женщин. У кого-то легче проходит, кто-то страдает.

– Ну, а ты, когда со мной ходила, никогда такого не замечала ничего?

– Ох, Соня… Мы в наше время вообще ни о чем таком не думали, лишь бы все слава Богу было, здоровые и мама, и ребенок были, и все. А вы уже напридумывали…

– Я ничего не придумывала! Но если порассуждать…

– Чуня, конечно, молодечик, она за всем старается следить. Но иногда слишком… заморачивается, – улыбнулась мама грубому в ее мировоззрении слову. Заметьте! Даже маму приучила я называть Пси Чуней. – Я, когда тобой была беременна, помню, бегала, как девочка! Все говорили: нельзя, вредно. А мне так легко было, что я по лестнице через три ступеньки!.. Ну, не на последних сроках, конечно. Но с тобой легко было. А вот тетя Аня, помнишь? Всю беременность промучилась – и ребеночек на третий день умер. Видишь, так тоже бывает.

Я эту историю знала, но чем история в нашей жизни ярче, тем чаще мы ее всем пересказываем. Вот от мамы я ее уже раз четвертый слышала. Тетя Аня была ее двоюродная сестра. Там все грустно закончилось: детей у них больше не было, нельзя было.

– Ты никогда не думала, почему так случилось у тети Ани?

– Так уж Бог устроил, Соня, что тут думать.

– А почему ей устроил, а тебе не устроил?

– О Господи, Соня, опять ты начинаешь…

Действительно, я «начинала». Когда мы с мамой говорили, мне хотелось всегда, чтобы она подумала, а не вот это «Бог устроил», и я начинала ее «щекотать». И мама любит говорить, что я с детства такая.

– Вы, молодые, молодцы. Вы думаете, себя исследуете. Нам просто времени на это не было, нам нужно было думать, что на стол ставить. Ну, слава Богу. Но, Соня, психологией занимаешься – занимайся, а Бога психологически исследовать не нужно…

Я вздохнула:

– Вот тебе и «вскую, Господи, отстоя далече»…

– Что?

– Прочитали только что. Видишь, Давид не хотел Бога далеко видеть.

– Царь Давид в другое время жил, он с Богом вот так разговаривал.

– А ты с Богом так не разговариваешь?

– Куда нам.

– А псалмы тогда зачем читаешь? Мы же берем текст и говорим: «Ты, Господи!»

Мама поморщилась и улыбнулась:

– Ох, какая большая головушка у нашей Сонюшки! – и мягко уколола меня указательным пальцем в лоб. – Много думает Сонюшка, все маму донимает!

– Ну, ма-а-ам!.. – рассмеялась я, обняла маму и стала укачивать ее любовно.

* * *

Следующий день украсила встреча с Еленой. Почему она никак не станет ходить регулярно? Пишет за день, слезно просит, срочно нужно, важный вопрос. – А почему ты соглашаешься? – А вдруг правда что-то срочное? – Пф! Я тебя умоляю… – Но когда пьющий муж… – Вот! Видишь? Ты на нее вешаешь свои страхи! – Это не мои страхи, это реальные страхи! – Когда психолог говорит «реальные страхи», читай «его страхи». Причем обязательно с оговоркой «неосознанные», раз он приписывает их реальности. – А как же, например, когда клиент приходит с домашним насилием? Это не реальные страхи? – Это реальные угрозы, но терапевту бояться здесь нечего. Терапевту нужно просто в полной мере информировать клиента о всех аспектах ситуации. – Тогда терапевту вообще никогда нельзя бояться за клиента, что ли? – Не знаю насчет «нельзя». Но точно не нужно.

Хорошо, давай спокойно посмотрим на данную ситуацию. Совершенно безопасный пьющий муж в созависимости с женой. Жена приходит, чтобы вылечить мужа. Что можешь сделать ты? Полнее информировать о том, что ты не можешь помочь мужу через третьи руки, но что ты можешь помочь ей и в чем именно. – Хороший план.

Елена говорила много. Мне, как обычно, сложно пробраться через это многословие к сути, так что я даже не могу записать, что, собственно, такого она говорила. Оказалось, потрясающее. Муж действительно решился и отправился сам в какую-то пустынь, где собираются зависимые и лечатся «духовными средствами». К своему стыду, я очень скептически отношусь к таким местам. К стыду – потому что ничего о них толком не знаю и скепсис явно предвзятый. Когда я слышу слова «старец», «исцеление» и «покаяние» в одном предложении, я напрягаюсь. Почему, собственно? Разве у АА[3]3
  Анонимные алкоголики.


[Закрыть] нет связки покаяния и исцеления?

Итак, Александр уехал в монастырь, и там у него забрали мобильник, так что тот самый разрыв с внешним миром, которого так боялась Елена, случился. Она несколько раз повторила, что паспорт его все-таки у нее, потому что она поехала вместе с Александром его «сдавать», и там все личные вещи родственников просили забрать. Так что первое время она свято верила в оправданность такого подхода. Но теперь ее начали терзать сомнения, и пришла она, собственно, с навязчивыми мыслями, которые не дают ей спать.

Навязчивые мысли были очевидные. А ну как ему там промывают мозги? Вдруг ему там незаметно вырежут почку? Или, может, они хотят его забрать из семьи в монахи?

– Еще раз: на чем основаны ваши тревоги?

На том же – отсутствии связи.

– Подождите, Елена: а как вы вообще сейчас? Как вам живется вдвоем с сыном?

– Да как я… – остывает Елена. – Как обычно.

– Как это – как обычно?

Елена неохотно идет в эту сторону.

– Да говорю, как обычно.

– Ну, как это? Что вы делаете?

– Работаю. Дома всякие дела. Ничего такого мы не делаем, как обычно все.

– Как вам такая жизнь?

Елена вообще не понимает, о чем я.

– А как мне может быть? Нормально.

– Нормально – это как? Спокойно? Приятно? Радостно? Устало?

– Да по-всякому. А что?

– Я просто думаю о том, какую важную роль в вашей жизни занимает ваш муж. Насколько с его отсутствием жизнь становится – пустой?..

– Да нет, все так же. Малой скучает, конечно.

Интересно, почему она еще ни разу не назвала сына по имени?

– Открытки рисует к возвращению. Я говорю, что папа в больнице.

– Вы знаете, есть такая теория… Вы можете отнестись к ней критически, это только теория… что наши навязчивые мысли навязчивы потому, что связывают нас с чем-то важным…

Сложно сказала.

– Навязчивые мысли как бы дают смысл: есть о чем подумать…

– Вот мне делать больше нечего как… Не знаю… Наш и так слабый контакт совсем истончился.

– Можно спросить вас: а что вы чувствуете к своему мужу?

Елена усмехнулась такому глупому вопросу:

– Да какие тут уже чувства, столько лет вместе…

– Елена, чувства всегда есть. Они могут меняться. Но когда проходят одни, приходят другие. Какие у вас сейчас чувства?