Текст книги "Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога"

– Хорошо, пошли, – сказала я так, что послышалось: «Пошли на гильотину». Мы встали, все это время за нами следил вахтер – как-никак алкоголики, всего можно ожидать. Да и просто скучно сидеть.

Тут мы увидели Алима, он спустился к нам. Мне снова захотелось плакать.

– Вы попрощайтесь, я пойду, – недовольно сказал папа и пошел к двери. Я пошла навстречу Алиму. Он все понял.

– Я…

– Так бывает. Это ничего, – сказал он немного торопливо.

– Спасибо.

– Давайте я дам вам свой номер? если что, можете звонить.

Я обрадовалась. Стала записывать.

– Вы знаете, меня очень тронуло, что вы говорили.

– Меня очень тронуло, что вы пришли. Здорово, что у вашего папы есть поддержка.

Странно, Алим говорит все время как учебник по психотерапии, но звучит естественно.

– Хорошо, спасибо. Я позвоню… если что.

Алим спокойно кивнул и вдруг приобнял меня на прощание. Я удержалась, чтобы не обернуться на вахтера.

– Пока, – закивала я головой и, развернувшись, пошла скоро. Полная мешанина была у меня в душе: тяжесть такая, как будто наелась масляного или провалила экзамен, – и вместе какое-то возбуждение. Ничего, говорило мне возбуждение, все еще будет… еще будет.

* * *

Провожу вечер у Чуни. С папой не поссорилась, но неудача с группой вогнала меня в депрессию.

– Из дисфункциональной системы не так-то легко выйти, – хочет поддержать меня Чуня, но вместо этого забрасывает одного Ядовитого Фрейда за другим. – Возможно, сейчас тебе просто нужно попробовать отойти самой.

– От чего?

– Не от чего, а куда. Отойти на безопасное расстояние.

– А что опасного в моем нынешнем расстоянии? – иногда на меня нападает гадливое настроение, и я начинаю подкапываться ко всему арсеналу психологической терминологии, используемой, как мне кажется, против меня.

– Дело не в том, что оно опасное, – Чуня спасается бегством. – Дело в том, что сейчас ты часть этой системы и поэтому не можешь смотреть объективно.

– Чуня! – не выдерживаю я. – Я не папин психолог! Нет у меня желания смотреть объективно!

Чуня быстро сперва испугалась, потом обиделась и потом смирилась.

– У тебя что, никогда не было, чтобы ты переживала за родителей? – умоляюще спрашиваю я.

Чуня снова немного обиженно поднимает подбородок.

– О-о-о, я все время переживала за родителей. Таскала их по обследованиям, платила за все, водила на разные курсы личностного роста. И знаешь, только сейчас я начинаю понимать, что это – их жизнь.

– Чуня, ну это же такое клише…

– Соня, не стоит говорить «клише» на все, что тебе неприятно слышать! – Чуня сама начала раздражаться, и мне это неприятно понравилось: по крайней мере, она не будет говорить со мной, как будда. – Да, это клише, это самая банальная банальность – и поэтому так неприятно признать, когда это оказывается про тебя! Да, это я! Может, я не удовлетворяю твоим критериям оригинальности, но я правда такая: обычная женщина, которая сперва хотела быть спасателем мира, а теперь обнаружила себя и хочу просто ходить и вынашивать вот этот маленький одуванчик внутри. Хочу ждать Сашу с работы и даже готовить ему ужин. Не хочу больше быть всемогущей суперженщиной. Устала!

И она выдохнула, как будто устала говорить.

– А ты не устала, дорогая моя супер-Соня?

Это был Фрейд в Тапочках.

– Я вообще не так себя чувствую, – ответила я.

– А как ты себя чувствуешь?

– Я чувствую… – у меня остался осадок от нашего взаимонепонимания, и мне сложно было раскрыться, – что я все время не справляюсь даже с самым простым.

– А с чем ты должна справляться?

– Чуня! – грозно улыбнулась я. – Я не оплачивала сеанс, – мы опять выдохнули, – ты знаешь… Для меня всегда главное было – близкие люди. То, что происходит сейчас, – я перестаю понимать, что с моими близкими происходит. Я перестаю понимать их! Даже тебя, Чуня. Помнишь, как раньше легко было понимать друг друга?

Чуня дышала медленно.

– Соня… Почему ты продолжаешь называть меня Чуней, хотя я столько раз говорила, что мне это неприятно?

Оу. Неожиданно.

– Ты говоришь о взаимопонимании… Но мне кажется, что тебе просто не хватает понимания. Не взаимопонимания. А понимания. Тебя. Соня, я уже на седьмом месяце. Ты даже ни разу не спросила меня, как это! Ты все пытаешься делать вид, что все по-старому. Что я – твоя институтская подруга. А я давно другая. Я замужем, я мама. И знаешь… мне это тоже неприятно. Мне тоже тяжело. Ты все ждешь, что мы будем по полночи обсуждать, как мир устроен. А я не могу сидеть болтать по полночи, я и сейчас уже думаю, на каком боку сегодня проще будет заснуть.

Чуня молчала полминуты. Я молчала.

– Мне очень жаль твоего папу. Я же знаю, какой он чудесный человек. Но ты приходишь вся такая «что делать, что делать» – а я не знаю, чем тебе помочь. Не знаю. Я совсем в другом ритме существую. Мне нужно пару дней просто подышать, чтобы понять, возможно ли вообще что сделать. Чего же ты от меня хочешь, Сончик?

Я запуталась, расстроилась, удивлена, потрясена, люблю Чуню и обижаюсь. Действительно, чего я от нее хочу…

– М? Что ты молчишь?

– Я не знаю…

А Чуня выговорилась, и ее лицо прояснело.

– Ну вот, можем мы с тобой в этом незнании немного побыть? Я тебя прошу.

Я кивнула.

– Ты обиделась?

– Нет, Чу… ох, мне сложно будет не называть тебя Чуней, – и про себя я точно не смогу перестать, подумала я.

– Я рада, что ты уже что-то услышала из того, что я говорила, – Чуня снова стала безмятежной.

– В общем, я не обиделась. Мне… стыдно. И я боюсь… за наши отношения.

– Я, наоборот, рада, что это вот здесь теперь, на столе, – Чуня нарисовала рукой крест-место, – а не… под спудом. Мне легче теперь.

А мне нет. Не то чтобы я действительно обиделась, но мне нужно было время разобраться, поэтому я перевела тему на такую короткую, чтобы уйти не сразу, но в течение пяти минут. Наконец встала, поставила кружку в мойку и пошла одеваться. Из коридора было слышно, как отец Саша с перерывами скоро печатает в спальне.

– Сонь, еще хотела тебя спросить… – Чуня стояла над душой, пока я завязывала ботинок, – как тебе Клим?

– Нормально, – я не уверена, есть ли тут подтекст, и потому выбрала сделать вид, что его нет.

– Я все думаю, раз я все больше выпадаю из профессиональной темы, может, Клим как раз тебе меня заменит?

– Не знаю, мне его рассуждения кажутся… скучный он, в общем.

– Да? А как же общая супервизия?

– Во-первых, она была всего один раз. Во-вторых… – что во-вторых? – У нас были совсем разные впечатления.

– Да? – Чуня повторяла свое «да», как рыбак забрасывает по нескольку раз удочку, когда тебе кажется, что уже мог бы оставить. – Саша говорил, отец Игнатий видит вас в общей работе.

– Как ты понимаешь, это последний пункт в списке моих желаний.

– Почему? Не отказывайся от сотрудничества. Опять же, помнишь, мы с тобой хотели…

– И еще все сделаем, что хотели, я надеюсь, – подытожила я.

– Ну, ладно. Давай. Поклон родителям! – И мы с Чуней обнялись, как обнимаются осторожно и неудобно с беременными, отстраняясь нижней частью и притянувшись верхней.

Глава 6
На саночках

Что же такое любовь? Вот что не может успокоиться во мне после разговора с Чуней. Если сперва сгустились тучи задетых чувств, то сейчас начинает пятнами просвечивать солнце здравых мыслей: а ведь Чуня права. Я действительно многое игнорировала. И если задуматься, я действительно не знаю, куда это встроить в свою жизнь. Как будто Чуня уезжает на поезде, а я пытаюсь что-то кричать ей, догоняя бегом.

И в одном вагоне с ней едет папа. Только Чуня едет в новую жизнь, а папа… в алкогольную Нарнию. И я ни на секунду не могу поверить, что он правда туда хочет. А ну как я неправа?

Моя любовь к близким всегда была для меня светом, просвещающим мир. Именно в отношениях для меня – воздух царствия Божия. В той задушевной близости, когда… ну да, когда сидите на кухне до утра, потому что всего не можете переговорить. Сейчас мои близкие вдруг просят меня отойти. Помолчать. Или это только видится так? Им точно нужно от меня что-то другое. А я как будто не умею на этом языке разговаривать. Есть же пять языков любви – так вот, я владею, как кажется, только одним. Но это же глупо. Это же незрелость.

Да нет, не в языках любви дело. Дело в том, что можно любить другого для себя или для него. Человек как цель или как средство моего – счастья, удовлетворения, воздуха царствия Божия. Да чего угодно. Человек – не лесенка на третье небо. Человек сам – небо, и земля, и преисподняя. Правда в том, что даже для твоего переживания царствия Божия нельзя делать человека средством. А мои любимые уносят меня в космос, конечно. И теперь мне нужно понять, как жить на земле.

* * *

Сегодня вечером меня ждет вторая групповая супервизия, и почему-то я настроена рассказать о всех своих мыслях на ней, хотя она и не групповая терапия. Но перед этим еще до-о-олгий день. Первый пункт – консультация с Михаилом. Да, Михаил все-таки объявился. Написал, что был загружен по учебе, извинялся, попросил встречу в ближайшее время, предпочтительно в утреннее. Встречаемся в десять утра. Михаил пришел опять раньше на пять минут.

– Вы снова рано, – замечаю я. Сегодня вздыбленность его волос кажется естественной – после подушки. Он улыбается широко.

– Да, мы с вами уже это про меня поняли. Я хочу поговорить сегодня – о девушке.

Я сижу, готовая слушать. Михаил секунду пытался отметить мою реакцию, ничего особо не заметил и начал:

– Мы пробовали встречаться в школе. Сейчас я на третьем курсе. Пару недель назад… или когда… кажется, после нашей первой встречи?.. в общем, она мне написала, ну, и стали болтать. Встретились, погуляли. В общем, она мне нравится. Но… я думал о том, что мы обсуждали в прошлый раз. Так вот, она как бы… не опасная. И мне как будто с ней… скучно.

– Но все же она вам нравится?

– Ну да. Знаете, есть любовь, которая греет, а есть, которая щекочет. Вот эта… не щекочет.

– Интересные образы! Нет, я этого не знала. Расскажите.

– Нет, это не какая-то система, это просто я так переживаю… есть люди, с которыми тебе… – тут Михаил стал раскачиваться, как будто идет по глубокому снегу, – мягко, что ли? С ними хорошо, спокойно. А есть вот прям опасные, – тут чуть не вскочил. – Они заводят! Они как заряженные!

– Да? А как вы чувствуете наши отношения?

Это был рановато заданный вопрос, но Михаил казался тем, кто выдержит его на второй встрече. И все же он слегка растерялся:

– Я… не знаю. Пока непонятно.

– Хорошо. Какой вы человек? Мягкий или опасный?

– Опасный, конечно! – оживился он. – И вот я думаю: может, мне как раз нужно быть с мягкими, чтобы компенсировать эту опасность? С другой стороны – но мне с ними неинтересно!

Я начала путаться.

– Давайте сделаем шаг назад. Что вы хотели бы сегодня… получить здесь?

– Я просто сам себя не понимаю. В прошлый раз вы так хорошо все разложили. Я хотел бы и сегодня так… разложить по полочкам.

– Хорошо. Давайте раскладывать. Итак, для начала, у нас есть полочка «отношения», и, кажется, там есть два отдела – опасные отношения и неопасные…

– …и неинтересные, да, – поторопился Михаил доложить на полочку.

– Есть ли там какие-нибудь еще отношения?

Задумался.

– Вроде нет. Ну, есть обычные – там, с дворником поздороваться. Такие, знакомые.

– Хотелось бы, чтобы там были еще?

Задумался еще глубже.

– Я не знаю. А бывают другие?

– Это ваши полочки.

– Да, но… – он улыбнулся, – можно подсмотреть, как в других шкафчиках?

– Можно. Это может быть ваше домашнее задание – посмотреть, как вообще в мире бывает. Как переживаются отношения.

– В мире – это только живые люди? Или фильмы тоже считаются?

– Все, что для вас представляется ценным опытом.

– А, тогда это легко… – начал он. Извечная проблема с домашним заданием: клиент начинает отвечать сразу же, а не уносит домой. Не успела остановить. – Вот мой любимый фильм – «Иваново детство». Какие там отношения? – стал говорить, как отвечать урок. – Там отношения долга. Есть общая задача – победа, и отношения, можно сказать, прорастают в ней. То есть отношения могут быть направлены… – тут он приостановился. Я подождала, но он не продолжал.

– Почему вы остановились?

– Я смотрю сейчас… и понимаю, что такого у меня совсем нет. Мы когда вместе делаем отчетные работы, если у меня ни с кем не завяжется личных отношений, мне скучно, и я саботирую процесс… Я лучший студент на курсе, а со мной терпеть не могут работать. Есть у нас Володя, только с ним и делаем все, потому что живем вместе в общаге. Курим тоже вместе. Все вместе.

– Что с вами сейчас происходит? – я спросила, потому что Михаил сильно замедлился и несколько сжался.

– Мне страшно… мне кажется, со мной что-то не так. Совсем не так. Я знаю, что хорошо, – и я вообще не хочу туда идти.

– Подождите, Михаил. У меня не первый раз ощущение, что вы, когда обнаруживаете себя, сразу пугаетесь…

Михаил усмехнулся:

– Мне пришел в голову такой образ… Знаете фильм «Годзилла»? Нам недавно на лекции рассказали: создатели того, самого первого, Годзиллы на самом деле хотели снять документальный фильм про моряков, получивших облучение в результате испытания ядерного оружия. Но японская цензура, видимо, не пропустила. И тогда придумали сказку про Годзиллу.

Я секунду подумала. Ничего особо не придумала. Но образ нужно запомнить.

– Что эта история для вас значит?

– Ну как же… у страха глаза велики. Когда мы скрываем правду, правда становится монстром.

– Какая же правда стала вашим Годзиллой?

Это был красивый вопрос, и мы переглянулись в удовольствии.

– Я хотел бы верить, что у меня так.

– Раз именно эта история пришла вам в голову…

– Да, но… когда я смотрю в себя, я вижу только Годзиллу.

– Значит, для начала придется взглянуть в глаза этому монстру.

Михаил усмехнулся.

– Пока он не откусил тебе голову! – ответил он. Это интересный пример того, когда клиент одновременно говорит о своем страхе и полусознательно угрожает терапевту.

– Хорошо, будем следить за своими головами, – улыбнулась я.

В эту встречу Михаил почти не смотрел глаза в глаза. Интересно.

– Хорошо. Я на этой неделе посвободнее, может, мы можем встретиться еще разок?

Последние слова Михаил говорил, уже вставая, ощупывая рукава куртки и доставая шапку-шарф. Опять, когда Михаил собирался, мне казалось, что его слегка потряхивает.

– Вы помните, что я говорила про заботу о себе?

Усмехнулся:

– Да. К сожалению, я понял задание по-своему… я просто в тот день накурился и не пошел на пары.

– Вышло ли это заботой о себе?

Только и усмехнулся, горько.

– Какая могла бы быть ваша забота о себе сегодня?

Мотал длинный шарф и после каждого оборота останавливался, задумывался.

– Как раз не курить.

– А если положительные действия? – и пояснила: – Не «не делать», а «делать».

– Да, да… Ну… может, как раз вытащить себя на пары.

– Положительные, а не карательные, – улыбнулась я.

Михаил засмеялся:

– Тогда… у меня давно лежит начатый Розанов. Может, поваляться почитать.

– Отлично, давайте попробуем так.

Михаилов Годзилла продолжал гулять по внутреннему городу моего мозга еще некоторое время, особенно пока я ехала в электричке. Мимо мелькали строящиеся дома, отстроенные, разрушающиеся, дороги, станции, сараи, заводы, краны – и зеленый динозавр прохаживался среди них, дразня помахиванием хвостика. Словно он ходил по огороду в задумчивости: пора срывать огурцы? Или не пора? А может, заодно и редисок подергать? Или не трогать пока? Так переживалась та игра с жизнью, которую проигрывал Михаил: разрушать мне свою жизнь? Или не трогать пока?

И столько там легкости, азарта, почти любовного отношения с жертвами своих действий, – а агрессия вместе с властью контролировать может быть тем еще наслаждением, – что невольно я любовалась этим Годзиллой и говорила: как пожелаете, ваше величество. Когда я говорю «жертвы», я имею в виду здоровье Михаила, его отношения и его психологическое благополучие. Если постоянно себя расшатывать, даже если это приносит удовольствие, будут жертвы. Как говорится, нервные клетки не восстанавливаются.

* * *

Тем временем мы с Годзиллой ехали от первого ко второму пункту моих планов на день, и этот пункт был куда более размытый и неопределенный. Тут надо начать издалека.

Как мы помним, у Чуни есть муж – отец Саша, так я его зову. Отец Саша – дьякон в нашем храме, понемногу полнеющий и отпускающий бороду из года в год, что делает его все более стереотипным батюшкой на вид. При этом сам отец Саша – молодой мужчина за тридцать, добродушный, образованный, любит вспомнить, что по этому или тому поводу говорил Федор Студит. Он обожает то, что Чуня – психолог. Сам мечтает о психологическом образовании, но, подозреваю, отец Игнатий дает ему такую нагрузку, чтобы не оставить времени на «эти глупости». По отцу Игнатию, священнику учиться на психолога – как майору бороться за звание лейтенанта. Карьерный мезальянс и абсурд. Впрочем, это только мои догадки. Так как в скором времени они с Чуней будут возиться с мелким пузатиком, думаю, психфак откладывается еще дальше.

Мы с отцом Сашей относимся к тем людям, которые до известной степени либеральны, то есть всегда осудим запрещение священника за доклад на конференции и оценим неожиданное толкование апостола Павла, но можем расплакаться, если нам скажут, что Благодатный огонь ненастоящий. Мне-то ничего, я психолог, а вот отцу Саше постоянно приходится лавировать в этом море противоречивой информации о нашей вере. И надо сказать, он не теряет духа.

Почему я решила сейчас рассказать об отце Саше – потому что еду я как раз на встречу с ним. Более того, не просто встречу. Мы идем в музей.

Сложилась у нас традиция – ходить втроем в Пушкинский, когда туда приезжают классные выставки. Правда, сегодня с утра Чуня написала, что неважно себя чувствует, и предложила нам идти без нее. Ох, троякое у меня было чувство. Фух, что нам не придется видеться после последнего разговора. Холодок по спине, что, возможно, Чуня тоже не хочет видеться и придумала свое недомогание, а значит, все, она меня больше не любит. Наконец, было третье чувство, и в итоге оно возобладало над остальными – предвкушение, что можно будет обсудить Чуню с отцом Сашей. Такая возможность выпадает раз в эру – надо брать.

Выставка, на которую мы ехали сегодня, была сборной солянкой Рафаэля и других итальянцев, всего по несколько картин каждого, и хотя я предпочитаю погрузиться в одного художника с головой, пропустить «Мадонну в зелени» – смертный грех.

Так думала не только я, потому что очередь в Пушкинский вылезала из дворика в ворота и затем, если стоять лицом к музею, налево вдоль ограды вплоть до угла. На Пикассо как-то мне пришлось стоять далеко за углом, почти на соседней улице, так что это не худшая ситуация на моей памяти, и потом, какой русский не любит быстрой езды – и долгой очереди. Я настроилась минут на сорок и встала со всеми. Погода спокойная, зимняя, небо ясное. Надеюсь, не замерзну. Отец Саша написал, что будет минут через десять.

Я обожаю Пушкинский музей. А сформулировать за что, я и не могу. Есть места на планете, куда ты идешь, когда хочешь домой, – так вот, я иду гулять по кольцу бульваров, я иду в Коломенское, и я иду в Пушкинский. Однажды на учебе я получила мерзкий критический отзыв на свою работу от преподавателя и, не выдержав, ушла с пары. Шла из института и плакала от унижения и обиды. И тогда мне так захотелось домой, в Пушкинский, что я потратила свои последние студенческие копейки на билет, и это был один из лучших дней в моей жизни.

Одно меня смутило – Саша написал: «Будем через десять минут». Почему множественное число? Чуня решила все-таки ехать? Сложно понять, к чему готовиться. – А как ты вообще собираешься готовиться? – Не знаю. Настраиваться. – Тревожиться? – О-о-ох, не начинай. Да, я тревожусь. – Тогда единственное, как стоит готовиться, – это успокаивать тревогу. – Ок. Как? – Как всегда. Начать с того, чтобы отследить. – Вот, отследила. – Ты не отследила, ты констатируешь. – если быть до конца честным, констатируешь ты, я соглашаюсь. – Тем более. – Хорошо… Вот, сейчас отследила. Я действительно тревожусь. Мысли торопятся, одна налетает на другую, в груди немного дрожит. – Хорошо. Выдыхай. – Выдыха-а-аю… выдыха-а-аю… Хорошо. Успокоилась. О нет, все назад. Все плохо, все плохо, зашкал тревоги!!!

Увидела Сашу. Он шел не с Чуней. Он шел с Климом. Основные пункты потенциального обсуждения Чуни я наметила такие:

1) Не слишком ли Чуня ушла в психологизаторство?

2) Не права ли Чуня, что я плохой друг?

3) Зачем Чуня сводит меня с Климом и как до нее донести, что хватит двигать с места мои матримониальные дела, а то я стану звать ее вторым отцом Игнатием – и второй мамой?

И вот, третий пункт налицо. Они в этом деле заодно. Не-е-ет, я не тревожусь. Я зла. Я очень зла. Сейчас я вам устрою укрощение строптивой. – Пример неудачный, потому что она в итоге вышла замуж, а я не собираюсь. – Тогда я вам устрою Зену – королеву воинов. – А этот пример просто смешной, детский. – И пусть.

– Привет! – радостно, по-доброму говорит отец Саша, и мы обнимаемся. Глупо получается, приходится обняться и с Климом. Да, сложно злиться на отца Сашу, такой он лапочка. – Долго стоишь?

– Минут пятнадцать, наверное. Да нет, минут десять максимум.

– И скоро очередь движется? – входит в разговор Клим.

– Средне. Думаю, через полчасика зайдем.

Действительно, от угла я уже прошла пол-ограды до ворот. Отец Саша и Клим остаются так же стоять, виновато улыбаясь стоящим в очереди за мной.

– Ух! Свежо! Как жизнь? – говорит отец Саша.

– Вот, сегодня супервизия вечером.

Не знаю, как это отвечает на вопрос, как жизнь, но ответила уж так.

– Да-да, поэтому Клим к нам и присоединился, вам же все равно вместе идти.

– Да, у меня как раз перенеслись клиенты, так вышло, – объясняет Клим.

– А ты часто ходишь по музеям?

– Здесь был один раз в детстве, со школой. Нет, времени совсем нет. Отец Александр предложил, я подумал, в кои-то веки выберусь.

– Ты любишь живопись?

Ты решила добивать раненого неуча?

– Очень плохо разбираюсь в ней. Я вообще скорее с техническим складом ума. В этом отношении мне ближе философия, чем искусства.

Запах крови усиливался.

– А кто у тебя любимый из философов?

– Э-э-э… Я люблю русскую философию. Достоевского…

– Ну, конечно, Достоевскому в философии не откажешь, но все же он писатель. Кто из русских тебе нравится? Франк? Лосев? – На самом деле, Соня, это ужасный выпендреж, потому что ты сама из Франка читала две строчки, из Лосева, может, и больше, но понять поняла – те же две строчки. Но ты не назовешь даже Бердяева и Флоренского, нет, надо кого-нибудь позаковыристей, пореже. Но я была зла и поэтому кровожадна, если это достойное оправдание. Здесь главное было – мое скрытое послание Саше: «И вот этого необразованного зануду вы видите как того, кто может меня заинтересовать? Это, право же…»

– Помню, как отец Георгий мне объяснял Канта, – вклеился отец Саша. – Тогда я впервые понял, что философы – такие же люди, как и все мы.

– Ну-у-у, отец Георгий, – подхватила я, – так рассказывает…

– Как будто он с ними чай пил! – согласился отец Саша.

– А что про Канта? – спросила я. Надо признать, из-под желания ставить Клима в неудобное положение выглянул искренний интерес.

– Идея была в том… Я сейчас, конечно, глупо перескажу… что категорический императив совершенно иной по духу, чем христианство, потому что у него в основе нет личностного.

– А как же мой личностный выбор?

– Нет-нет, в самой основе императива. Не в том, что мне делать, а в том, почему это хорошо или плохо. Оно просто безличностно хорошо и плохо. И здесь Кант, не побоюсь этого слова, ошибался. Без личности в базе выходит фигня, а не добродетель. Правда, отец Георгий сказал, что вычитал это откуда-то не из Канта…

Отец Саша любил такие разговоры и немного разгорячился. Мы прошли ворота, повернув налево. Я начала чувствовать отмороженные носки. Клим взял слово:

– Нет ли здесь ошибки? Тогда Бог сводится к добру и злу, нет?

– Конечно, нет! – тут разгорячилась уже я. – Прямо наоборот, добро и зло не имеют ценности в отрыве от смысла, от Бога. Это как жертва Авраама.

– Вспомним Кьеркегора! – добавил Саша.

Мы с отцом Сашей были схожи в еще одном моменте – будучи философами-дилетантами, мы лепили что хотели и почти не смущались.

– Ну и холодрыга! – добавил отец Саша. – Как же они в блокаду-то выживали?

Бабушка в очереди перед нами понимающе обернулась.

– Они и не выживали, – холодно и значительно ответил Клим. – Миллион населения погибшими, и из них от бомбежек от силы десять процентов.

– Вот вам и категорический императив, – заметила я. – Смогли бы мы в таком выжить, когда вон уже… – я к этому времени уже несколько минут переминалась с ноги на ногу.

– А при чем здесь категорический императив? – посмотрел на меня Клим. – Выжить – вовсе не добродетель.

– Ну да… – я запнулась. – Но… я как-то не представляю, что я бы умерла.

– Конечно. Это социология. Когда мы знаем о массовом несчастье и редких исключениях спасения, мы всегда записываем себя ко вторым. Это как то исследование, в котором семьдесят процентов отнесли себя к «не таким, как все».

Отец Саша тоже слегка качается корпусом, чтобы согреться.

– Да, Соня, представляешь. Вот из нас троих двоих не стало бы. Это статистика!

А у меня не выходит развернуть мозг в сторону понимания, что я могла бы умереть в массовом бедствии. Я искренне задумалась.

– Ну, не волнуйся, кажется, по статистике, женщины более крепкие в таких ситуациях. Так что эти двое были бы вот мы с Климом. Да? – обращается он к Климу.

Клим пожимает плечами:

– Это реальность.

– А тебе, Соня, пришлось бы нас везти на саночках и…

– Ой, хватит, Саша! – вспыхнула я.

– Хорошо, хорошо, не напрягайся, мы не в блокаде, мы всего лишь… сами устроили блокаду Пушкинскому музею… Вот уже через пять минут зайдем! – сказал отец Саша, потому что мы уже поднялись на ступени. Здесь появился еще и ветер, и Саша постарался сместиться так, чтобы нас от него закрыть. – Все равно в спину дует, – добавил он.

– Это ужасно, то, что вы говорите, – снова разгорячилась я. – Но, с другой стороны… меня беспокоит, что в этом тоже есть христианство – в том, чтобы иногда даже жизнь уступить другому, да?

– Да! Конечно, – поддержал отец Саша, слегка подпрыгивая и дыша в ворот. А мои мысли продолжают скрипеть.

– То есть я всегда думала, что да, пожертвовать собой, но все равно в некотором роде совершить свою жизнь, реализовать… А вот так реализовать в том, чтобы уйти со всеми… Чтобы просто разделить со всеми неудачу…

– Здесь нужно отказаться от героического сознания, – немного свысока начал Клим, – а героическое сознание по сути эгоцентрическое. Я, я, я… Я действую, я жертвую, я получаю награду. А на самом деле мы все крутимся в одном и том же колесике. И заметить это и в каком-то смысле выйти из этого колеса, чтобы взглянуть на него и принять…

– Да, красиво! – снова поддержал отец Саша. – К счастью, все шансы, что нам на себе это не удастся испытать. Блокады все же не каждый день бывают…

– Почему же?.. – хитро и остро посмотрел Клим. Он задумался. – Мы можем просто не занимать дальше очередь и уйти.

Я округлила глаза:

– А это к чему?

– Уступить другим. Как ты говорила… по-христиански.

Я округлила глаза круглее.

– Что скажете?

А мы как раз поднялись на верхнюю площадку и увидели, что очередь ограничивалась охранником, который снимал и надевал цепочку, перекрывающую поток. Охранник выглядит доброжелательно, кажется, ему не холодно. Интересно, как так.

– Я… э-э-э… – я выпала.

– А? Отец Александр?

– Ха! Ты серьезно? Обидно как-то, столько стояли…

– Да-да, в этом и весь смысл – столько усилий – и вдруг…

– Ну, – пожал плечами добродушно отец Саша. – В качестве эксперимента если… А куда пойдем? Время-то есть…

– Подождите-подождите, – вмешалась я. – Ну как же это… А как же…

«Мадонна в зелени», договорила про себя.

– А вот как раз так, – улыбнулся Клим. – На саночках…

Я почти поджала уши. Мы пододвинулись вплотную к цепи. Охранник посмотрел на нас по-доброму, не слыша, о чем мы говорим, как бы подбадривая: «Сейчас уже зайдете».

– Ну, что? – повторил Клим.

Совсем поджала уши.

– Давайте так… если вы сейчас действительно это предложите еще раз, я не буду сопротивляться, пойдем.

Отец Саша улыбаясь посмотрел на Клима. Клим тоже улыбнулся:

– Конечно, вот: предлагаю выйти из очереди.

Я посмотрела беспомощно на охранника. Он так же улыбнулся, «сейчас-сейчас». Я медленно развернулась и первая вышла из очереди вправо. Ребята бодро пошли за мной. Люди, конечно, оглядывались. Саша стал весело что-то шутить. Я так и шла с поджатыми ушами.

– Ну, как тебе, сестра? Жива? Без своего Рафаэля-то? – говорил Саша и обнимал меня по-братски. Возможно, рад, что мы двигаемся и сейчас согреемся. – Может, найдем, где чаю попить?

Я вообще не поняла, что произошло, и хорошо это вышло или плохо. Клим ухмыляется, довольный. Отец Саша смеется, как смеются добрые люди вместе с теми, кто их удачно разыграл. Я дуюсь, как дуются те, кто не умеет в таких ситуациях смеяться, как отец Саша. Но дуюсь не страшно, а как-то жалостливо, как дуются на тех, кого ты сам попросил не давать тебе конфет и потом он и вправду не дает.

Зашли в забегаловку, где попить чай можно было только стоя, но зато с видом на площадь перед храмом Христа Спасителя. И чай вкусный, облепиховый. Это я, видимо, цепляюсь за соломинки самоутешения, пока в моей голове «Мадонна в зелени» машет мне ручкой. Клим с отцом Сашей говорили о разных направлениях психотерапии.

– А отец Георгий что закончил? – обратился ко мне отец Саша. Он очень отца Георгия любит (как и я) и вечно соотносится с его мнением и опытом.

– Магистратуру МГППУшную, – ответила я, на секунду перестав дуть на чай.

– Сложно это? Надо у него спросить.

– Видишь, он еще Василюка застал, – напомнила я, и мы все понимающе закивали: Федор Ефимович Василюк ушел из жизни, и нам уже к нему не попасть.

– Я все жду, когда отец Георгий сам начнет практиковать, – продолжает отец Саша. – Хотя можно сказать, уже начал, на исповедях-то.

– Не надо путать исповедь и терапию, – опять оторвалась я от чая.

– Да-да, конечно, не надо… Но в принципе…

– И в принципе не надо.

– Да-да, – улыбается отец Саша.

– А как бы ты разграничила? – вступился Клим. С тех пор как я бомбардировала Клима культурными вопросами в очереди в музей, у Клима в глазах появился новый блеск, который не был доброжелательным, но был интереснее, чем старое безразличие.

Я сделала лицо в духе «ну-это-же-очевидно», но тут же поняла, что не так просто сформулировать ответ, как кажется.

– Для начала давай разделим исповедь как исповедание грехов и как долгосрочную работу с духовником. Сейчас у нас это все помешано, но вообще-то не должно же быть. Исповедь как исповедование грехов – все очевидно: нет задачи, как в терапии, разбора, есть задача в признании и молитве о прощении. Разбирать проблему и попросить прощения – разные вещи, так?