Текст книги "Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога"

Глава 12
100 % ответственности

В предновогоднее время на Новой площади поставили аж три елки, центральная из которых была выше «Детского мира» напротив, а две рядом были подружки невесты, каждая из них в половину «Детского мира». Чудо чудное! Хотя, говорят, самая высокая елка в этом году то ли в Челябинске, то ли в Иркутске – страшно представить этого монстра!

На Новой площади находится тот самый Российский православный университет, в который я шла на конференцию. Сейчас около девяти утра, а конференция начинается в десять. Зачем я иду так рано? А Бог его знает. Привычка. Зато можно спокойно площадь разглядеть, и небо, которое не по-праздничному белое, но по-блоковски, и людей, не праздничных, не символистских – людских людей. Кто-то деловая колбаса, торопится, а у самого шарф вечно в сторону сбивается. Кто в телефоне, который приходится то и дело протирать от мороси. Отдельно протирать камеру после того, как пофоткал виды. А вот просто бомж, который познал жизнь и не спешит: осматривает других, как и я, и лазает по своим пакетам, ничего не доставая и не перекладывая – может, убедиться, что все на месте. И в центре Москвы бомжи не стесняются своего образа жизни! Вот свободные люди.

Но с площадью нужно прощаться – свернуть в ворота и там уже попасть окольными путями в университет. В прихожей на первом этаже несколько человек: недавно проснувшиеся волонтеры, которые перебирают бейджики и договариваются о чем-то, глядя в ноутбук. Священник в рясе пройдет. Вспоминаю, что, наверное, сегодня они все будут в рясах, а не подрясниках. Собственно, разница в том, что у подрясника рукава как у рубашки, а у рясы – как у бояр или царевны из сказок – расширяющиеся. Можно будет сегодня посмотреть, кто в греческой рясе, идущей свободно от ворота с единственной пуговицей на воротничке, кто в обычной, облегающей талию, с поясом. Давно заметила, что есть определенная корреляция обхвата талии и выбора рясы… Хотя животик – очевидный коррелят, а есть, как мне кажется, еще один – удивительным образом священники, заботящиеся о престиже, предпочитают греческую рясу. Эту гипотезу стоит проверить. Но как? Как измерить стремление к престижу? Опросник ценностей? Статус в церковной иерархии? Нет, и обычный иерей может много внимания уделять престижности, и даже дьякон. Статус и должность в церковной иерархии? Дьякон храма Христа Спасителя, например, явно будет отличаться по показателям от дьякона небольшого храма даже Московской области, не говоря уже о провинции. Отдельный интерес представляет интерпретация. Первая, которая приходит в голову, – греческие рясы более редкие, и те, кто не заморачивается, просто до них не доходят. Вторая, с уклоном в психоанализ: область талии может быть связана с переживанием власти и уязвимости. Эх, хорошее могло бы быть исследование… Да, я даже вспоминаю, читала статейку о том, что статусность зачастую способствует ожирению, что психологический «вес в обществе» (даже слово то же!) выражается и в весе тела. Если подумать, у нас вот тоже отец Игнатий самый крупный. Но он был грузный, сколько я себя помню, – а с другой стороны, он и настоятель все это время. Все же стоит признать, у него кость широкая.

Мне разрешили пройти в конференц-зал, и я выбрала место поближе к сцене, но не слишком наглея – четвертый ряд (всего рядов здесь двадцать-тридцать). Чувствую себя прекрасно. Ох, люблю приходить пораньше, спокойно находить себе местечко и наблюдать, как понемногу аудитория наполняется людьми, кто-то здоровается, кто-то ищет себе место, кто-то знакомый, кто-то новый… Почти как люди на площади! Да что там – те же люди. Вон священник, который уже проходил мимо (ряса классическая, сам молодой), фотографирует пустую сцену для поста в инстаграме. Вот проходит дедушка с бейджем, в обнимку с бутылочкой воды, которую ему только что дали волонтеры в ответ на просьбу дать запить чем-нибудь таблетку. Ну, и надо признать, вот она, торопливая я, села и выдыхаю, поправляю юбку, полезшую набок.

Новый человек в зале – пожилой батюшка с белоснежной головой, но молодым лицом. Никак не могу объяснить, как это ясно, но ясно как день – он иностранец. Наконец он обращается к кому-то по-английски – ну точно. Волонтер реагирует растерянно – английского не знает. Пойду помогу. Обращаться я к нему буду всегда на английском, но писать все равно по-русски.

– Доброе утро! Вам нужна помощь? Я могу помочь с переводом.

– Да! Спасибо, – священник явно почувствовал облегчение. – Я хотел уточнить, когда мое выступление, – и он протянул мне программку. – Я там должен быть отец Джонатан Грэнтон.

Я быстро нашла его – он был сегодня ближе к концу дня. Тут подбежал тот растерянный волонтер с программкой на английском, так что моя помощь стала не нужна. Тем не менее я предложила отцу Джонатану сесть рядом, чтобы, если что, я переводила и дальше. Он с радостью согласился.

Зал потихоньку наполнялся. Пришли несколько знакомых мне ученых и психологов. Пришли мои одногруппники с разных психологических учеб. Чуня пришла с отцом Сашей, и, конечно, они подсели ко мне с другой стороны. Чуня привлекала всеобщее внимание своей элегантностью и беременностью, и, оставив вещи, расцеловавшись со мной и будучи представлена отцу Джонатану, она побежала по залу здороваться со всеми знакомыми.

Отец Джонатан углубился в планшет и, насколько я видела, подсматривая, отвечал на письма в почте. Он мне сразу очень понравился. Наверное, ему сто раз говорили, что у него совершенная внешность Санта-Клауса – хотя при близком рассмотрении я заметила, что в белой его бороде и волосах проскальзывают ярко-рыжие волосы. Но Санта-Клаус тоже мог быть рыжим в молодости, разве нет? При этом голос у отца Джонатана молодой, глаза ясные и в очках, что придает всегда интеллигентности, и взгляд такой, что я сразу подумала – что-то там есть. Обращался он со всеми по-европейски просто и не нарушая границ. Благословения у него никто не взял.

Отец Саша немного помотался с Чуней, но потом устал и подсел назад к нам. Отец Саша говорит по-английски плохо, но с энтузиазмом.

– Отец Джонатан… откуда вы?

– Я сам из Англии, но сейчас я служу во Франкфурте. А вы из Москвы?

– Из Подмосковья. Мы с Соней в одном храме. Я дьякон, она у нас психолог. Жена моя тоже психолог. Вы гость или выступаете?

– Да, у меня доклад сегодня, а завтра мастер-класс.

– О! – одобрил отец Саша. – Я обязательно буду.

Я вспомнила, что сегодня у меня консультация с Михаилом, и я убегаю с доклада отца Джонатана, если верно помню его время по программке. М-м-м, жаль…

– Скажите, отец Джонатан, что наши братья за рубежом думают про богослужение на русском? – отец Саша захотел пойти по любимым темам.

– Мы не можем служить целиком на русском, потому что многие наши прихожане – немцы, англичане, грузины… Обычно служба идет на нескольких языках – русском, английском, немецком, церковнославянском… иногда греческом…

– Хорошо! У вас нет такой проблемы, как у нас.

– Да, если я правильно понимаю, вы имеете в виду, что люди не готовы служить на русском. Конечно, так как значительная часть паствы – не русские, вопрос просто уходит.

– А что вы сами думаете по поводу проблемы языка?

– Когда мы читаем Апостол и Евангелие на русском, мы читаем все равно не на современном русском, а на русском девятнадцатого века[7]7
  Имеется в виду Синодальный перевод.


[Закрыть]. Для меня уже это достаточно сложно! – засмеялся отец Джонатан. – Насколько я понимаю, в русских церквях сегодня люди могут не понимать восемьдесят процентов богослужения. Это грустно. Оно и на понятном языке сложное, полное тонкостей… оно все в тонкостях!

Отец Саша был в восторге.

– Иногда после службы спросишь прихожанина – кого сегодня праздновали? И нет ответа!

– Это ужасно, – подтвердил отец Джонатан. – Но русские продолжают ходить в храм, и это радует. Русские церкви полны! Наша церковь тоже полная, но все-таки это центральный храм во Франкфурте. Значит, служба важна и так, как есть сейчас.

– Потому что мы на службе находим время подумать о своем. Большинство людей стоят в своих мыслях.

– Вы думаете?

– Ну, отец Саша, хватит нагонять пессимизма, – вступилась я. – Я думаю, это во многом от священства зависит, насколько им важно, чтобы люди участвовали. Наш настоятель… – обратилась я к отцу Джонатану и поморщилась.

– Да, конечно, клир может сделать службу праздником или сделать ее невыносимой. Но лучше было бы, если бы прихожане больше соучаствовали в службе, и тогда от клира зависело бы меньше.

Клир (the clergy) был для меня новым словом.

– А как же то, что говорит апостол Павел про «подчиняйтесь начальству вашему»? – с улыбкой вступил отец Саша, не без нашей помощи переведя фразу про начальствующих.

– Да, но апостол Павел говорит это для нужд конкретной общины. Христос же говорит, что пусть у вас никто не будет первым…

– Но апостол Павел-то в итоге иначе говорит.

– Да, но Христос всегда важнее.

* * *

– Дорогие друзья! Рассаживайтесь, пожалуйста, мы начинаем, – проговорила в микрофон женщина, и мы притихли. Чуня пробралась к нам и села, довольная.

Я собралась переводить все отцу Джонатану, но оказалось, что синхронный перевод и так был предусмотрен, чему мы посмеялись, когда обнаружили. И тут моя помощь оказалась не нужна, но зато освободилось время, чтобы обсуждать все, что происходит. Я рассказывала отцу Джонатану, кто такой Братусь, кто такой Слободчиков, почему сейчас говорят о Василюке и кто он был такой – все отец Джонатан слушал, вежливо кивая и всматриваясь в лица, о которых я говорила. Наконец после долгих приветствий и организационных моментов начались доклады.

Первый же доклад был того самого дедушки, пришедшего рано со мной, – он оказался известным психиатром, мастодонтом советской психологии, заставшим еще Леонтьева и Лурию и все такое. Доклад был странной смесью медицинских диагнозов и цитат из святых отцов, и общая мысль была в том, что «мы в советское время не понимали, а оказывается, корни психических расстройств – в духовной жизни». Хотя мысль была приятная, я так и не сумела по результатам доклада сложить, в чем эти корни и как они вырастают в болезнь. Спросила отца Сашу, он был за. Спросила Чуню, она сказала, что не любит психиатрию вообще. Отца Джонатана не успела спросить, как все захлопали, и докладчик сменился. Вышла женщина средних лет, оказалась психотерапевтом из Петербурга. Тема ее доклада была «Понятие ответственности в христианской психологии». Этот доклад с первых слов меня втянул, потому запомнила я его хорошо.

– Каждый мой второй клиент, и не только клиентки, приходит ко мне со словами: «Я лучше все сам» или «сама». Сама быстрее уберусь, сама справлюсь со своими проблемами, сама решу за всех. Все сама.

Она сделала небольшую паузу, выпила воды. Когда неопытные докладчики (студенты, например) волнуются, тебе за них немного стыдно – но когда опытные волнуются, это всегда радует: они тоже люди! Значит, можно волноваться.

– И вот я думаю, что же у нас, больше половины гиперответственных? Это как-то математически невозможно. По логике кажется – на каждого гиперответственного должен быть свой, так сказать, инфантил. Или, может, вы скажете, просто гиперответственные идут на терапию, тогда как нормальным это не нужно? Вполне возможно. Я хочу порассуждать об этом.

Мне кажется, проблема в том, что у нас искаженное представление о гиперответственности. Гиперответственность не предполагает, что ты берешь больше ответственности, чем в среднем. Нет, ты просто распределяешь свою ответственность определенным образом. Ответственности всегда сто процентов, и иллюзия здесь заключается в том, что мы думаем, что берем на себя «бремя мира». Знаете, я детям с утра завтраки готовлю – вот оно, мое «бремя мира». А кто-то и завтраки готовит, и шнурки завязывает, и сопли вытирает, и не только детям, но и мужу.

Зал посмеялся.

– Что происходит на самом деле? Пока мы берем на себя часть чужого, мир тоже вынужден брать на себя бремя – нас. Например, здоровье. Мы берем на себя заботу о всех вокруг – и потом государство должно обеспечивать нам койко-место в клинике неврозов. (Смех зала.) Те же разводы, наши дети. Наши улицы, наши подъезды. Можно желать изменить мир. И, знаете, как говорят, «сгорел на работе». Можно и так. Пример: Сократ. Мы знаем его как мудреца, которому позавидуют сегодняшние психотерапевты в навыке задать тот самый вопрос.

Зал снова поддержал.

– Но известна также другая часть его жизни, а именно – его отношения с женой, Ксантиппой. Для нас Ксантиппа – имя нарицательное: сварливая жена, та самая, знаете, со сковородкой. На самом же деле Ксантиппа в той же мере была сварливой, в которой Сальери был убийцей Моцарта. Этот образ – придумка Платона и Плутарха, которые были теми еще, как мы сказали бы сегодня, сексистами. Сам же Сократ, когда друзья ему доказывали, какая его жена такая-сякая, всегда защищал ее. И это было справедливо, потому что, если говорить уж честно, муж он тоже был не лучший. И прекрасно это понимал.

Это тоже возможный выбор. Углубиться в одну сторону жизни, пренебрегая другими. Мы знаем, что многие великие люди жили именно так. Толстой забывал есть, Эйнштейн по многим дням не выходил из комнаты. Другие могут не спать и не отходить от стола, пока не допишут, не изобретут, не придумают. И сегодня, благодаря нейропсихологии, мы знаем, что такое поведение оправдано тем, что распыленность внимания не может принести таких плодов, как сосредоточенность и суженное восприятие.

Другой путь – «спасись сам, и тысячи вокруг спасутся», слова Серафима Саровского. Это идея, в которой я в первую очередь отвечаю за собственную жизнь, можно сказать, «своя рубашка к телу ближе». Конечно, и здесь мы видим крайности: вспомним духоборцев вроде Германа Стерлигова, которые настолько хотят быть независимы от мира, что уезжают в глубинку и там печи строят сами, хлеб пекут – в общем, все сам. И это тоже выбор.

Подытоживая, я хочу сказать, что ответственность действительно имеет гибкие границы. Таким образом, каждому из нас нужно задуматься, каковы сегодня наши сто процентов и как мы их распределяем. Эти сто процентов со временем меняются, мы знаем. Ребенок в два года учится ответственности терпеть до туалета – а в десять уже отвечает за свои тетрадки и оценки, и про туалет он и не подумает, это уже автоматизм. С другой стороны, находясь в клинической депрессии, например, человек может быть способным отвечать только за то, чтобы есть, спать и мыться – на самом деле, слава Богу, если он моется, это уже успех. Итак, ответственность может расширяться и сужаться. Поэтому мы не можем говорить о «нормальном уровне» ответственности. Скорее имеет смысл здесь сказать об адекватности ответственности – адекватности уровню развития и задачам развития. Эйнштейну или студенту перед экзаменом действительно можно забыть поесть – у него просто более важные задачи сейчас.

Председатель нежно позвонил в колокольчик.

– Все, я заканчиваю. Итак, я хочу закончить таким парадоксом: объем ответственности меняется на протяжении жизни, и при этом в каждый данный отрезок времени ее все равно остается сто процентов. И осознавать это – во многом задача нашего смирения.

Все зааплодировали. На вопросы времени не осталось, женщина скоро собрала свои бумаги, кивнула еще раз благодарно всем председательствующим и сошла с кафедры. Я проследила за ней глазами.

Так и шло. До кофе-брейка был еще один доклад, и он снова был чисто православный – доклад про то, какие современные подростки проблемные, потому что культура безбожная. Конечно, доклад был сложнее, чем я сейчас обозначила, но я начала замечать определенную красную линию: одни докладчики были явно с психологическим уклоном, и тогда святые отцы и цитаты из Евангелия в их докладах казались притянутыми за уши или, по крайней мере, просто необязательными, таким милым дополнением (если про отцов церкви можно сказать «милые»). Другие доклады были церковные, и там странно смотрелись внезапные «неврозы», «психопатологии» и «комплексы» среди прочих страстей, аскезы и послушания. Мой мозг начал двоиться. На кофе-брейке заметила отца Сергия с Юлией (они, судя по всему, опоздали, не видела их к моменту начала) и решила обсудить.

Отец Сергий снова был вежливый и благодушный, его ироничность притаилась где-то в уголках глаз. Юлия тоже была расслабленная, знакомилась с Чуней и отцом Сашей по представлению Клима. Да, Клим тоже был здесь с начала, но сел куда-то подальше, и нам даже не пришлось здороваться.

– Отец Сергий… можно вас спросить?

– Да, конечно, Соня. Как тебе конференция?

Типичный диалог в шумном месте с ограниченным временем – каждый старается поддержать, и выходит невпопад.

– Как раз об этом и хотела спросить. Мне кажется, я начинаю понимать, что вы говорили на последней супервизии – о том, что христианской психологии нет…

– А я говорил, что ее нет? – улыбнулся отец Сергий, поглядывая по сторонам на проходящих. Отец Сергий, кстати, сегодня в классической рясе, и так как он стройный, она ему очень идет, делает его сущим дворянином.

– Вы говорили, что мы неверно понимаем, в чем ее суть, и что мы зря просто приклеиваем христианскую догматику к психологии. Я так поняла. Нет?

– И что ты здесь увидела? – продолжил улыбаться отец Сергий, как будто он составил карту, как найти сокровище, и я расшифровала первое задание.

– Мне показалось, что доклады как будто склеены из двух частей, но эта склейка чисто механическая…

– Да?

– Вы скажите, я все верно поняла, это то, о чем вы говорили?

– Отец Сергий, Соня, – подошел Клим и кивнул. – Отец Сергий, мы там хотим сфотографироваться, пока перерыв…

Отец Сергий кивнул без особого энтузиазма.

– Все, что я говорю, Соня, дели пополам. Ладно, обсудим еще. – Он одним глотком допил чай, выбросил одноразовый стаканчик и пригласил меня рукой пройти фоткаться. Ну, дворянин! Но изъеденный рефлексией.

* * *

После кофе-брейка были еще доклады, и моя шизофрения продолжалась. Первый докладчик был философ, и на его доклад отец Джонатан часто кивал. Философ был худой и напоминал Алима, если бы не запущенная борода. Говорил он о каком-то своем философе, которого я даже никогда не слышала, и как этот философ был предтечей многих открытий в психологии, таким образом был «психологом до психологии». Повозку моего мозга стали растягивать лебедь философии, рак религии и щука психологии.

– Вы знаете этого философа? – шепотом спросила я, чтобы развлечь себя.

– Да, мне даже приходилось служить панихиду на его могиле, – ответил тихо отец Джонатан и стал слушать дальше.

Мне вдруг стало стыдно, что я не могу сосредоточиться, и я только хотела начать вслушиваться, как доклад закончился. Записала себе посмотреть того философа и, может, даже почитать.

Следующий доклад был еще веселее – его представлял грек, который говорил на английском, и суть доклада была в том, что он представлял схему развития страсти по Максиму Исповеднику. Как он утверждал, эту схему можно применять при работе с алкогольно-зависимыми.

– Если алкоголику показать такую схему, он только запьет еще больше, – сказал отец Джонатан, шутя без улыбки.

В покаяние после прошлого доклада я старалась быть внимательной, но, признаюсь, в моем сознании все равно мало что осталось. Может, я отвыкла долго слушать?

Но нет. Следующий доклад был того самого …, коллеги и друга покойного Василюка, который, очевидно, был хайлайтом сегодняшнего пленарного заседания, потому что к этому докладу в зал незаметно набилось народу.

Этого человека я не знала лично и сейчас с любопытством рассматривала «того самого». По внешнему виду его сложно было что-либо сказать. У него было лицо, всегда готовое расплакаться. Сперва я подумала, неужели он правда плакал перед докладом и что случилось, а потом поняла, что просто внешность такая. Еще у него была большая и жилистая фигура, как будто он все еще был подросток, не успевший привыкнуть к тому, какой длины у него теперь руки. Наверное, пока он напоминал мне Жака Бреля, и так как Жак Брель умер не совсем старым, интересно было посмотреть, какой он был бы, если бы стал профессором МГУ.

Доклад также был посвящен Василюку и начинался с цитат из его «Переживания и молитвы». «Мы помним слова Василюка о том, что есть глубинная связь между страданием и познанием», – начал он. Дальше были добрые реверансы в сторону покойного друга о том, что мы не будем повторять то, что уже лучше не скажешь. Он хотел бы поговорить о самой этой связи.

– Мы очень любим расчленять людей, – начал он, и зал посмеялся, хотя не понял, – если нам скажут: объясни мне, мы в ответ нарисуем схему. Раньше мы рисовали схему деятельности. Сегодня рисуем трехчастную – дух, душа, тело. Или Супер-эго, Эго, Ид. Что то же самое.

Снова смех. Очень забавная параллель!

– Сегодня говорили не раз о том, что есть душевное – и есть духовное. И я не хотел бы идти против системы… но все же хотел бы проблематизировать. Послушайте еще раз. Есть связь между страданием – и познанием. Между всеми нашими процессами есть связь, есть некое образующее систему. Мы продолжаем изучать процессы, всякий раз не замечая, что, возможно, предмет психологии – эта связь.

Я украдкой глянула на отца Сергия, сидевшего в двух рядах от нас, – видно было плохо, но он слушал склонившуюся к нему Юлию.

Я вернулась к докладчику, и мне стало казаться, что моя голова раскрывается, как лотос. «если мы будем продолжать разделять „духовные состояния“ и „душевные“, мне кажется, мы останемся православными психологами лишь формально. Мы будем своего рода неоплатониками XXI века, проведшими новую границу между миром идей и миром данности». Да, по большому счету, это так и есть – мы правда в этом отношении православные дуалисты! Как интересно. Вместо традиционного подхода докладчик предлагал исследовать эту самую связь и в терапевтической работе эту самую связь видеть как основное поле работы – и я вместе со всем залом, наверное, внутренне умоляла: ответь же, ответь, что это за связь! Что это такое? Что нас связывает в единое целое?

– Я думаю, я не удивлю вас, если скажу, как я понимаю эту связь, о которой я столько говорю. Я понимаю ее как личность.

– Мне нравится этот парень, – сказал отец Джонатан, пока все хлопали.

* * *

Триста раз я пожалела, что поставила консультацию с Михаилом и должна была убегать. Даже злилась на Михаила и думала, что это нарушение моих границ – хотя какое нарушение? Сама же поставила! Но Михаил попросил это время. – Но не обязательно же сегодня было! – Да-да, затупила. Очень жаль. Завтра буду всех спрашивать, что пропустила.

Сложно сейчас настроиться на Михаила – в голове много всего. И эти прозрения сегодняшних докладов, и после супервизии были мысли, и пропущенная сессия… Михаил написал, что все оплатит, но мне ничего не пришло. У меня начинает расти в его сторону раздражение.

– Михаил, нам нужно с вами обсудить несколько моментов, – начала я немного жестко, когда Михаил зашел.

Михаил на это странно улыбнулся. Пришел он вовремя.

– Да, конечно.

– Во-первых, насчет оплаты…

– Да-да, простите, ради Бога, я забегался просто… можно после сессии переведу сразу за две? Или хотите, сейчас переведу? – и он действительно полез за телефоном.

– Нет, сейчас не нужно, конечно. Но оплата – это часть наших профессиональных границ. Я думаю, нам стоит их с вами еще раз обсудить.

– Да, конечно. Хотя… да, я не против.

Я стала слишком жесткая, нужно что-то с этим делать, даже скулы сводит.

– Комфортно ли вам сейчас это обсуждать? – так я постаралась смягчить.

– Нормально.

Неправильный ответ.

– Как вы сейчас?

– Ну… мы с вами говорили о тех снах про погоню… В общем… мне недавно приснился такой сон. И мне кажется, сейчас он сбывается.

– Правда? Вы поделитесь?

Опять ты поддалась и не удержала тему. Что ж ты за человек-то такой…

– Да, конечно. Мне снилось, что я в какой-то темной больнице, и я хожу и говорю всем, что у меня болит живот, чтобы меня обследовали, а никому нет дела. Наконец кто-то меня смотрит и говорит, что все в порядке. Я выхожу из больницы, а за мной выбегает врач и говорит, что я что-то забыл, и протягивает мне какой-то орган. Я говорю, что это не мой, он пытается мне его всунуть, и я хочу от него убежать. Он бежит за мной с органом, и тут я вижу, что я могу разделиться и послать второго себя отвлечь его, чтобы самому убежать. Я так и делаю, и доктор бежит за вторым. Я прячусь за углом и выдыхаю – и тут я понимаю, что это я – второй, а он побежал за настоящим. И меня охватывает ужас.

Мы замолчали.

– И как вы видите, что этот сон повторяется?

– Не знаю… чувства похожие.

– Похожие на что из этого сна?

– На то, что тебя догоняют.

– Как я вас догоняю?

– Вы хотите меня обвинить, что я нарушаю границы.

– А вы нарушаете?

– Не знаю… это же вы специалист, вы лучше знаете, когда нарушают границы, когда нет.

Хитрый ответ!

– Михаил…

Постарайся не так холодно говорить, Соня. – Да, ок.

– Михаил, – так лучше, – давайте я расскажу вам, какие бывают границы, а вы посмотрите, как вы сами оцениваете свое отношение к ним. Границы выражаются во времени: приходит ли человек вовремя, задерживает ли сессию в конце. Границы выражаются в деньгах: пытается ли человек торговаться об оплате, задерживает ли или платит сильно заранее. Наконец, есть физические границы: сидит ли человек слишком близко или слишком далеко, берет ли твои вещи или хочет взять за руку и так далее. И есть эмоциональные границы: пытается ли человек тебя обвинить, или манипулировать, или перевалить на тебя ответственность…

Я подождала.

– Я точно не нарушаю физические.

– М! Интересно.

– Что интересно? – вежливо, но слышится вызов.

– Что вы начали с физических.

– Просто это единственные, в которых я уверен.

– Как вы думаете, как так получилось?

– Я всегда ненавидел насилие.

– Всегда?

– Всегда.

– Даже когда вам был год?

– Мне говорила мама, что она перестала меня пеленать почти сразу же, потому что я орал как резаный. Я уже тогда не переносил несвободы.

– Интересно…

– Что?

– Я слышу некоторую полярность: насилие – свобода.

– Да, все верно.

– Мне интересно, как вам пространство посередине?

Брови Михаила задумались, потом он усмехнулся:

– Наверное, вы хотите сказать, что там как раз здоровые границы?

– Как вам такая мысль?

– Ну, я согласен, я скорее всегда за свободу.

– Как вы думаете, ваша зависимость что делает с вашей свободой?

– О, она как раз приносит ощущение освобождения…

Михаил подумал.

– Но я понимаю, о чем вы. Она же и лишает меня свободы. Я говорил вам? Я попробовал кислоту.

Ох, беда: я не знаю, что это. Что-то мне подсказывает, что не лимонная кислота.

– И как?

Глупый вопрос.

– Да не так важно, как. Важно, что я знаю, что от кислоты можно умереть.

Что?!

– ее плохо делают просто иногда. И вот я просто лежал и понимал: сейчас все – пятьдесят на пятьдесят.

Мне не нравится, куда идет наш разговор. Снова Михаил меня запугивает.

– Есть еще одна граница, о которой я забыла… Это граница доверия. Когда я знаю, что могу верить тому, что человек говорит…

– Вы мне не верите?

– О нет, я не об этом. К сожалению, я не сомневаюсь, вы говорите правду, что принимали кислоту. Я хотела продолжить: верить тому, что человек говорит – или обещает. У нас с вами была договоренность насчет групп…

Михаил смутился, заулыбался.

– А-а-а-а… Да, я знаю. Просто… так сложно себя заставить!

– Конечно, это сложнее, чем принимать кислоту.

Ой-ой-ой, Соня, это за гранью добра и зла. Куда тебя несет?!

– Да, простите. Сегодня я вас довел, да?

Я несколько раз выдохнула.

– Мне жаль, что я правда испытываю раздражение. Мне хочется спросить: это что-то привычное для вас? Доводить?

Михаил отстранился:

– Значит, наша работа закончена?

– Почему?

– Я больше не хочу продолжать.

Мне на сердце упал камень. – Подожди, подожди, родная, это же интересный момент. Держи терапевтическую позицию.

– Что случилось между нами, что вы не хотите продолжать?

– Вы сами сказали – я вас довел.

– И что?

– И все.

– Что – все?

Михаил не захотел отвечать.

– Вы знаете, я на этой неделе пару раз довела свою маму. И думаю довести еще пару раз, – постаралась сказать я подружелюбнее в противовес этому каменному холоду.

Михаил слегка усмехнулся.

– А еще – простите мне, если это некорректно – несколько раз в жизни я доводила Бога до того, что я бы на его месте больше со мной не общалась…

Михаил поднял глаза:

– И что?

– Как-то живем дальше.

– А как вы поняли, что Он… вас простил?

Классный вопрос!

– Он сам мне сказал.

Михаил не понял.

– Пришел ко мне в громе и молниях и сказал: «Соня, ты что, читать не умеешь?! Я же сто раз повторил: „Не хочу смерти грешника“, „Не погубить Я пришел, но спасти“, „Так Я возлюбил мир…“ Ты что, уши жвачкой заклеила?»

Михаил усмехнулся, потом снова.

– А еще я думаю, что в отношениях неизбежно происходит все, что только может быть… И так отношения становятся… стопроцентными.

Все, достаточно наговорила, надо давать Михаилу говорить.

– Ну, у нас с вами еще мало чего было, а я уже вас раздражаю…

– Ничего себе мало чего! Вы и на полу лежали, и про кислоту и девушек мне рассказывали, и Годзилла тут у нас ходил, и границы все возможные порушил…

Михаил начал смеяться:

– Да, это правда, со мной не заскучаешь!

– Да. Да. Это правда, с вами никогда не скучно. Поэтому можно и пораздражаться…

Михаил выдохнул.

– Я никогда так не думал… что раздражение можно… пережить… Я всегда думал, зачем продолжать отношения после негатива?

Я покивала:

– И как вы сейчас себе ответите?

Подождала, пока Михаил хмурился.

– Ну, так, как вы сказали. Чтобы в отношениях все было. Чтобы они были стопроцентными.

– А зачем это нужно?

Теперь поменьше хмурился, думал улыбаясь.

– Чтобы… я был стопроцентным.

Михаил показал слезы, и мои предательские зеркальные нейроны сделали так, что я пустила слезу вслед за ним.

* * *

Вечером позвонила Чуне расспросить про конференцию, но Чуня отвечала коротко, и я решила, что опять попала на ее «личное время» и нужно оставить ее в покое. Пыталась попереписываться с отцом Сашей, но и он не проявил энтузиазма. Конечно, Юлия в инстаграме написала пост о сегодняшнем дне, но он, как обычные посты в соцсетях, ничего по сути не говорил. «Моя трансформация в христианской психологии: от „что я здесь делаю“ несколько месяцев назад – до мастер-класса на главной конференции года в паре с другом (который не любит инстаграм, поэтому ссылки не будет). Очередной раз поняла, что таки могу! Спасибо всем, кто в меня верил. Обещаю больше групп, больше вебинаров, вообще больше быть. Быть видимой. Как оказалось, это нужно не только мне. И спасибо докладчикам! Неожиданно, смело, современно. Об этом надо говорить». Вот такой пост. Фотки классные, впрочем.