Текст книги "Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога"

– Кажется, у нас с вами выплыла тема выгорания, – начала я. – Как вы думаете, если я постоянно тревожусь из-за работы – это выгорание?

– Думаю, это горение.

– Звучит слишком красиво!

– Может, в этом и нет ничего плохого? Серьезно относиться к работе?

– Мне кажется, я не серьезно отношусь к работе, а серьезно беспокоюсь за нее. Свое место. Свое эго. Свою безопасность. У вас есть такое?

– Видишь, нам же, священникам, не надо искать работу, она сама к нам идет. Но эго – да. Особенно на исповеди и в алтаре, – отец Георгий задумался. – Но ты говорила про папу?

– Вы ничего за ним не замечали в последнее время?

– Что? Он болеет?

– Нет, почему?

– Как-то реже его видел в последние дни. Но, может, это я забегался, а с ним все как обычно. Так что случилось?

Я напряглась.

– Наверное, надо мне с ним обсудить и тогда уже… Посмотрим. Итак, какие грехи мы сегодня отловили? Внимание, игра: поймай кролика в саду! Только кролики-грехи. Итак, трусость? Этот все время бьет лапкой. А вот и гордость! Кролик, который думал, что его никто не догонит. Зависть? Кролик такого же цвета, как его сосед…

– Ну-ну, давай серьезнее.

– Хорошо, отец Георгий.

– …Почему такого же цвета?

– Считается, что зависть – это наш потенциал, которого мы не развиваем в себе, но видим в другом…

– То есть кролик завидует, что другой кролик белый, не замечая, что сам белый? Здорово! Стащу это у тебя в проповедь, ты не против? Пойдем. Как раз скоро превратимся в два сугроба.

Я пришла домой и снова попала в атмосферу, которую создала за последние дни – натянутую, драматическую, как будто у нас по комнатам прошелся Борис Годунов, бормоча об убитых мальчиках. От папы в эти несколько дней пахло алкоголем, когда мы с ним сталкивались, и каждый раз я сжималась внутри сильнее и сильнее, так что чувствовала себя перебродившим дрожжевым тестом, которое постоянно приходилось опускать.

– Соня, ты пойдешь с нами молиться? – папа постучался и смотрел на меня по-собачьи, держась за ручку двери, как бы показывая: «Я не захожу, я тут, на порожке».

– Э-э-э-э, я пока еще не ложусь, я, наверное, сама… Папа посмотрел еще более по-собачьи.

– Ладно… – и потянул ручку. И вместе с тем что-то как растянулось у меня в сердце, так растянулось, что лопнуло.

– Папа! – я решила начать разговор, а начала плакать. – Что случилось, папа?

Папа поспешил зайти, как собака в дождь, когда ее наконец пускают в дом.

Глава 5
Самость и самость

Папа начал пить. Сорвался он, когда его отчитал настоятель за то, что закончился кадильный уголь. Закончился прямо на службе, но и отчитал на службе тоже, так что папа держал плат для причащающихся чуть не со слезами на глазах. Конечно, папа говорил, что зря он, со всеми бывает, плохое настроение, но я-то понимаю, что это была последняя капля.

Как только мы стали говорить честно, вся моя обида улетучилась, остались только наши близкие-близкие отношения и мое сострадание.

Папа мягкий. Такой мягкий, который будет молчать и тихо про себя болеть. Или пить. Он всегда такой был. Его папа тоже пил и в итоге ушел из семьи, точнее, как ушел, его выгнали, конечно же. Папа и его старшая сестра тогда были в раннем подростковом возрасте.

Я помню свое детское ощущение стыда, что мой папа слабый, не может нас защитить. Если воспитательница в детском садике ругалась, папа внимательно слушал. Он не ругал потом меня, а говорил со мной грустно, как будто это наша общая беда, что на нас ругаются. Все всегда делал, как мама говорила. Мама тоже мягкая, но ее мягкость – со стальным стержнем. А у папы стержень, наверное, плюшевый. Про папу Паскаль сказал: «Человек – это мыслящий тростник». Тростинка.

Разумеется, можно навешать на папу кучу диагнозов – созависимости с матерью, проекция этих отношений на отношения с моей мамой (папа и мама относятся к тем людям, которые зовут друга не по имени, а так и зовут: «папа» и «мама» или даже «папуля» и «мамуля»), неразвитая мужественность, эмоциональная незрелость. Правда в том, что у папы настоящая интеллигентная душа, которая не может вынести, когда кричат на детей и даже бьют посуду, – и папе пришлось так трудно, как трудно могло быть интеллигентной душе с женой и ребенком в девяностые. Он работал везде, где давали, ни в чем не продвинулся по карьерной лестнице, и мы стали более-менее нормально есть и одеваться только в двухтысячные, вместе со всей страной. Тогда же мы и пришли в церковь, и «нормально есть и одеваться» закончилось так же, как и началось. Это я уже не совсем серьезно.

Папа любит, когда поют и играют на гитаре, боится высоты и перед сном целует нас в лоб. Я думаю, папа живет в самом укромном уголке моего сердца, отвечающем за непротивление злу насилием.

Мне кажется, папа и в Бога верит, как советские люди. Как они часто говорят, что им сложно, они привыкли не верить, но они за нравственность и любовь людей друг к другу. Так и папа верит в Бога как в человеческую доброту – а больше ему и не надо.

– Ты знаешь про группы анонимных алкоголиков? – мы говорили тихо, как говорят при свечах.

– Да-да, конечно. Дядя Боря в нее ходил, помнишь?

– Это тот, которого посадили?

– Нет, это тот, который в Америку уехал.

– Ты о них думал, о группах?

Папа сделал страдальческие глаза. В комнату заглянула мама, очевидно, ждавшая нас к молитве. По ее лицу было видно, что она в первую секунду встревожилась, поняв, что мы говорим об этом, и тут же обрадовалась, увидев, как мы говорим. Папа ей усмехнулся.

– Сонечка предлагает мне группы анонимных алкоголиков, – сказал он и тем самым пригласил ее к дискуссии. Мама прошла, перевязывая халат, и села напротив. У меня в комнате сымпровизированная приемная, то есть два кресла под девяносто градусов и столик в углу между ними. Я сидела на кровати, папа в одном из кресел, и теперь, когда мама села во второе, все мы с улыбкой заметили, как ситуация похожа на семейное консультирование.

– И что ты думаешь, Юра?

– Не знаю, мамуль. Помнишь, Боря ходил?

– Да, он говорил, его эти группы вытащили. Папа понял, что окружен, и снова улыбнулся.

– И что мне, нужно как-то подготовиться или так просто?

– Хочешь, я с тобой схожу? – предложила я. – Я и найду быстрее.

– Боже упаси, что тебе-то там делать? – испугалась мама.

– Мне как психологу полезно, – быстро придумала я. На самом деле я волновалась, вдруг папе там будет плохо.

– Как психологу!.. Не знаю, не знаю…

– Пап, я поищу рядом группу?

Папа не хотел, но кто бы захотел на его месте!..

– Давай, хорошо, посмотрим. А молиться-то будем? – сказал папа, чтобы почувствовать себя дома.

– Пошли, конечно. Только чур я начинаю!

Я люблю начинать, потому что тогда мне достаются все любимые молитвы в вечернем правиле. Сейчас все мы молились так, как будто Пасха наступила. У всех груз спал с души. Я смутно беспокоилась, нет ли в этом легитимизации папиного алкоголизма, но тут же напоминала себе, что признать проблему – первый шаг к исцелению.

* * *

Итак, я нашла группу на следующий же день, что не могло папу обрадовать, но надо брать быка за рога. До группы у меня была еще консультация с Владимиром, и я надеялась, что он придет и расскажет, как всю неделю «валялся в пыли» (помните, бабушкины куры?). Он действительно принес «кур», но совершенно не так, как я ожидала.

– София, в общем, я не уверен, пойдет ли у нас с вами дальше, – начал он.

Неожиданно.

– Что-то случилось?

– Это сейчас будет сверхглупо. В общем… я пришел после прошлой нашей встречи домой и так был… ну, на подъеме, что рассказал все жене – про то, как я ничего не хочу, и про общагу, и про кур. Даже про кур!

– И?

– Аля такая Аля. Она же всегда самая умная. Паразиты! Вот что она сказала. Курицы так стряхивают паразитов.

Повисла такая пауза – мы хоронили образ счастливых куриц.

– Интересно… Я обратила внимание, что на все предыдущие встречи, кроме первой, вы опаздывали… А сегодня…

– Да, сегодня я вовремя. Дела просто были неподалеку, удобно было.

– Не думаю, что дело в этом.

– Еще хотел сказать вам, что вот, думаю заканчивать.

– Для этого тоже необязательно приходить вовремя.

– Да? А вы что думаете?

– Признаться, когда вы приходили поздно, я для себя отмечала это и задавала себе вопрос: «Нужны ли вам наши встречи?»

– Вы хотите сказать, что сейчас-то вот они мне нужны? Но я же пришел как раз наоборот…

– Так часто бывает: когда мы нащупываем что-то важное, есть желание отвернуться, уйти.

Владимир скрестил руки.

– Почему тот факт про куриц так вас развернул? Усмехнулся.

– Я подумал… нет в жизни места удовольствию. Все или биологически задано, или общественный договор. Моя жена беременна – это биология. Мы с ней в браке – это социальное.

– И, кажется, нигде нет места вам?

– Мне? Нет, почему, мне нужно… выполнять роль.

– Да-да, об этом я и говорю. Вам нет места.

– Да нет же… или подождите… Что вы имеете в виду?

– Вас. Вашу личность. Простите мне такое громкое слово, но все же я приходской консультант.

– Нет, все в порядке, я же говорил, я верую. Правда, я должен сказать, я впервые слышу в церковных стенах слово «личность».

– Да? Интересно. Сам термин «личность» изобрели христиане.

– Правда? – раскрестил руки, теперь не знает, куда их деть. – Но, подождите, мы говорили об удовольствии, при чем здесь личность? Я думал, православие больше про отречься от себя, – назад скрестил.

– Кажется, вы уже отреклись от себя. И как, вы… достигли святости?

Снова усмехнулся.

– То есть отрекаться от себя – не так уж хорошо? – спросил он, как бы желая поймать меня на ереси. А я уж и сама задумалась, не хожу ли я по краю.

– Смотря что вы в это вкладываете.

– Я думаю, имеется в виду преодоление своего эгоизма.

– И как вам это звучит?

– Кажется, что это про меня. Я эгоист тот еще. Но если честно…

Замер. Выдохнул.

– Не знаю.

– Что сейчас с вами происходит?

Он улыбнулся и стал мягко, играючи, бить кулаком по коленке, то наблюдая глазами за процессом, то гуляя взглядом по каким-то внутренним дорожкам.

– Не знаю… сложно как-то…

– Все-таки: что сейчас с вами происходит?

– Я подумал… хочется все-таки, чтобы было место радости. Кажется, что жизнь должна быть про радость. Вы говорили о личности. Хочется, чтобы так было.

– Что мешает этому так быть?

Продолжает бить по коленке, улыбаться то перестает, то начинает снова.

– Не знаю… – снова усмехнулся. – Кажется, вы правы. Рано заканчивать.

– Подождите… что все-таки мешает этому быть?

– Я, я мешаю! – огрызнулся он, ударив по коленке и замерев. Я тоже приостановилась. – Простите.

– Что это значит?

– Давайте сейчас остановимся. Я могу выпить воды здесь? У меня бутылка с собой.

– Владимир… – я решила быть чуть решительней, – выдохните. Конечно, вы можете выпить воды. Мы можем поставить разговор на паузу. Я только хотела бы сказать, что то, что вы сейчас сказали, очень важно. Даже если мы сейчас к этому не вернемся. Даже если вообще не вернемся.

У Владимира немного покраснела шея из-за рубашки, он открутил крышку бутылочки своей мышцеватой рукой так, как будто сейчас свернет ее в бараний рог, и начал пить, продолжая смотреть на меня. Я пыталась сохранять спокойствие.

– Да… – выдохнул он, когда попил, но бутылку не закрыл. – Спасибо.

– Вы выдыхаете?

Усмехнулся.

– Я серьезно. Подышите, пожалуйста.

Все еще не совсем поверил, что я серьезно.

– Посмотрите на свою руку. И дышите на три счета вдох, на три – выдох.

Смотреть на руку я придумала, просто чтобы было отправное действие, на котором можно сосредоточиться. Сработало хорошо. Владимир стал всматриваться в ладонь и прислушиваться к воздуху в себе. Шея стала оттекать.

– Спасибо, София, – сказал он через минуту. – Я просто не привык говорить ни о чем таком.

– Я вижу, что вам очень непросто. И вы здорово справляетесь.

Это стандартная поддержка, хотела бы я придумать что-то поживее.

– Скажите, что вы можете для себя сегодня сделать? Как «поваляться в грязи»?

Владимир до сих пор смотрел на руку, сейчас поднял улыбающиеся глаза.

– Ну-у-у-у… Я бы сходил в спортзал.

– Хорошо…

– Нет! Это здорово, но это тоже в некотором роде работа. Я бы позвонил бабуле. Я ей сто лет не звонил.

– Как здорово!

– А вообще, я бы, может, и съездил к ней как-нибудь. Установил бы ей вотсап на телефон, – сказал он и вдруг раскатисто рассмеялся.

* * *

Надо сделать небольшую ревизию клиентов. Хотя бы потому, что с собственными проблемами совсем потеряла ясное видение.

Итак, на сегодняшний день у меня в работе шесть клиентов. Отцу Игнатию не соврала, значит.

Михаил. Пока пропал после первого раза. Настроиться, что уже и не придет? Не знаю, не знаю. У творческих людей часто хромает организованность. Тем более у студентов. Может, дело в этом.

Лиза. Третий месяц, девятая встреча. Контакт уже глубже. Лиза начинает раскрываться. Один раз выносила ее на личную супервизию, один раз на групповую. Что, на самом деле, говорит не столько о том, что она сложная клиентка, сколько о том, что она притягивает много внимания. О чем я уже говорила.

Владимир. Пятая встреча. На этой встрече грозился уйти, что говорит о неустойчивости контакта, страхе. Это же говорит о том, что мы сдвинулись с мертвой точки. Спасибо курам! Однако нужно больше следить за контактом, а то ты любишь торопиться лезть в глубину. Это немного как хирург, который чуть что кладет пациента под нож. Я помню, как-то массировала маме отекшие ноги и подумала: чем больше болит, тем нежнее должно быть прикосновение. В терапии так же. Хотя иногда без операции не выходит.

Елена. Все еще в позиции заказчика, а не клиента. На всякие мои попытки перевести в клиентскую позицию реагирует искренним непониманием. Придет ли еще? Смогла ли я ей помочь? Полная неразбериха. Наверное, тот случай, когда у терапевта изначально мало пространства для помощи. Расширится оно или нет – как Бог даст.

Яна. Нерегулярный клиент, но проходящий определенный клиентский путь тем не менее. Есть клиенты, которые пришли решить внешнюю проблему, и с ними у меня плохо получается. Наверное, их запрос больше для коучинга или некоторых форм когнитивно-поведенческой терапии. Это клиенты «Что делать». Есть же клиенты «Кто виноват», которые хотят поработать над собой, и они чувствуются. Яна такая.

Еще одна Елена, подросток, шестнадцать лет, которая приходит с вопросами идентичности. Не самая сознательная, но заинтересованная. Платят за нее родители.

Вот так. Моя супервизор каждый раз предлагает мне спросить себя: «Почему тот или иной клиент пришел ко мне?» Когда я сейчас перечитываю этот список, я вижу, что мои клиенты в большинстве своем пытаются сквозь мысли пробиться к чувствам. Что это говорит обо мне? Мне почему-то кажется, что у меня чувств, наоборот, Ноев потоп. Мне бы как раз больше мыслей. Или я что-то упускаю?

Можно пойти со стороны культурно-исторической. Это не просто мои клиенты, это клиенты приходского консультанта. Значит ли это, что сложившаяся картина отражает актуальную проблематику церковной жизни? Много знания, мало переживания? Возможно. Если говорить шире – отражает актуальную ситуацию нашего русского общества? Но тогда я вынуждена признать, что эта проблема просто проблема всех, по крайней мере, всех представителей современной западной цивилизации, и тогда круг становится настолько широким, что снова исчезает ответ на вопрос: почему они пришли ко мне?

Так или иначе – я люблю своих клиентов. Часто я ими восхищаюсь. Волнуюсь за них. Болею за них. Молюсь за них.

Да, вот чем еще отличается христианский психолог – молитвой за клиентов. Не то чтобы это бонус за их деньги. И не то чтобы это обязательное условие и этому учат. Это лично моя инициатива, о которой клиентам я, собственно, никогда и не говорю. Основная мысль здесь в том, что когда смотришь в глубь отношений, в ту темную воду, которая сперва пугает, потом притягивает, а по мере погружения проясняется, – так вот, на глубине, когда до нее дотянешься мизинчиком, видишь, что в отношениях действительно всегда больше двоих. Но я не про психоаналитических химер и прочих призраков и интроектов. Они тоже есть, там, где глубина пугает – это они отражаются тебе и пугают. На самой глубине – Бог. И ему зачастую дается меньше свободы, чем есть у нас с клиентом. К счастью, не нам регулировать свободу Бога в мире. Но, к счастью, и к сожалению, и к ужасу – я знаю, что я могу впускать или нет Бога в свою жизнь и в отношения. И когда я молюсь, я хочу открыть сердце, открыть себя, чтобы Бог вступил.

Иногда, когда я молюсь, я не могу остановиться и перечисляю Богу вместе родных, друзей, бывших друзей, преподавателей, одноклассников, Пушкина и Блока, революционеров, тех исторических личностей, про которых недавно посмотрела фильм, клиентов, Фрейда, Федора Василюка, Антония Сурожского, незначительных Евангельских персонажей, покойных родственников, Наполеона, прихожан, прохожих, на которых сегодня обращала внимание, врагов, знакомых мне домашних животных, любимых актеров и… – пока у меня сердце не задохнется перечислять.

Так что, как бы это сомнительно ни звучало, молитва за клиентов способствует терапевтической позиции. Потому что когда Бог входит, уходит личное и выступает личностное.

* * *

Группа, на которую я все-таки поехала с папой, была в двух станциях электрички от нас, что добавляло к папиному нежеланию, но меньше, чем можно было бы подумать, – все-таки это человек, выросший в автобусах, электричках, маршрутках и очередях. И все без смартфона.

Станция наша с каждым годом теряет в красоте. Не то чтобы раньше красоты было много. Меняется то, что ларьков, магазинов, шума рекламы и аляповатых вывесок становится больше. Если уж из всех уголков земли тебе досталось быть остановкой или привокзальной площадью – терпи и держись минимализма. Почему психологи организовывают столько тренингов личностного развития, но никто не организует тренинг развития вкуса? Неплохая идея, кстати.

На перроне ларьков уже нет, и ты можешь смотреть вслед путям и воображать себя поэтом Серебряного века, созерцающим ноющую холодную зиму с ноткой переплетения земного и вечного. Или быть недовольным папиным старым некрасивым пальто.

– Привет-привет! – машет папа, и я оборачиваюсь за ним. С нами рядом Клим, и борода у него до сих пор не пострижена, торчит из шарфа. Попович.

– Здравствуйте! Я домой.

– Ты из храма? – спрашиваю я. Папа отмечает, что мы на «ты».

– Да, беседовали с настоятелем, – отвечает Клим своим канцелярским тоном. – А вы откуда?

– Из дома. Мы… – тут я понимаю всю сложность ситуации. Как объяснить Климу, куда мы? – …в общем, по своим делам.

– А. Хорошо. Вот и поезд подходит.

Поезд правда подходит, резкий звук дудки, потом резкий звук дверей – хочется поскорее оказаться в вагоне. Народу немало, но мы смогли сесть, и даже все рядом.

– Так что вы… по своим делам, да?

Мы снова теряемся. Папа выдыхает:

– Ты знаешь, на Старой Огородной центр есть?

– Да, мы раньше недалеко жили. Там вроде развивалки, для детей?

– Не только. Меня Соня хочет свозить на группу анонимных алкоголиков.

Я знала, что папа так сделает. Он вообще вот этого не умеет – нет у него простого социального навыка перевести тему. И потом, боюсь, что папа может думать, что у нас с Климом что-то происходит, и, значит, Клим свой. Забавно, что Чуня, папа с мамой, отец Игнатий – все будут думать, что я смущаюсь оттого, что мы с Климом друг другу нравимся. Правда же в том, что я гораздо сильнее смущаюсь оттого, что Клим мне ни чуточки, ну вот ни капельки не приятен. И мне стыдно. Где простая человеческая добрая воля? Большую часть времени я не могу смотреть на его бороду без желания ее отрезать.

– Ты знаешь про них? Вы, психологи, наверное, понимаете, как все это работает…

– Я всегда отказываюсь от работы с зависимыми, – отвечает Клим. – Не то чтобы… просто это надо отдельно учиться.

Господи, какой зануда. Папа ему признался в проблеме, а он!..

Всем неловко, все не знают, куда деть глаза.

– Все это от нашей самости, – невпопад говорит папа, думая, что дал тонкую психологическую интерпретацию.

– Да, конечно, – так же искусственно поддержал Клим.

– Помнишь, папа, я говорила тебе, что в психологии самость – не грех? – я спасаю положение.

– А, да, что-то вы там с отцом Георгием придумали…

– Не придумали! Помнишь, Клим, самость у юнга?

Клим делает вид, что помнит.

– Юнгианская самость – считай, святость.

– Да-да, – теперь Клим действительно вспомнил, – кажется, самость у него ближе всего к Богу, да?

– И теперь вспомни церковное определение: там самостью, наверное, можно назвать эго, да? Опять же, не в психологическом смысле, а как источник эгоизма, гордость.

– Да, и что? – поддерживает папа.

– Разве это не ирония, как одно и то же слово может быть и главной проблемой человека, и главным… ну, добродетелью, что ли? Мне кажется, такие примеры отражают, как церкви и психологии сложно договориться.

– Но договариваются ведь? – все поддерживает папа.

– Это не ваша сейчас? – замечает Клим про останавливающийся поезд.

– Папа, заболтались. Давай, Клим! – И я стараюсь попрощаться так скучно, чтобы папа понял свое заблуждение.

* * *

Так я люблю тему двух самостей, что висела у папы на ушах всю дорогу до центра. центр действительно был чем-то вроде музыкальной школы, только с разными кружками. Видимо, алкоголики договорились с директором, и им разрешили брать один из классов.

Сейчас в центре было тихо, только где-то невдалеке мучилась труба. Одежду оставили в гардеробе, стареньком, с картонными номерками, которые, сказали, можно не брать. Сам центр был подновленный, интересный. Нас направили на второй этаж. Впрочем, вместе с нами зашел мужчина, худой, но не так, как мужчина с супервизии, а красиво, утонченно худой. Он услышал, что мы спрашивали, и признал своих.

– Пойдемте, я туда же, – сказал он с характерной улыбкой «я не боюсь признать». Я видела, что папе сложно. Впрочем, папе на людях всегда сложно.

Еще разок нас остановили, попросили надеть бахилы. Теперь уже, в этих глупых голубых пакетах, мы наконец ушли из фойе в коридор и сразу на лестницу.

– Вы в первый раз, да? – голос у этого мужчины был такой же, как и телосложение, – слабый, высокий, интеллигентный. Он явно старался выказать дружелюбие.

– Да-да, – ответила я, и потому что шла вторая, а папа третьим, и потому что легче заговаривала с незнакомцами.

– Здорово! Всегда радостно, когда новые, – улыбнулся он. Я прикидывала, в какой момент мне сказать, что я, собственно, не алкоголик, я, так сказать, плюс один. Наверное, уже на самой встрече скажу. Но какой-то коридор оказался длинный.

– Я, знаете, я вообще психолог. Я с папой…

– Я так и понял, – быстро и тихо сказал мужчина, продолжая улыбаться, и повернул вправо. – Вот, нам сюда! У нас еще пара минут, я сбегаю покурить. Вы не курите? Я так и думал, – все это время он улыбался, как ведущий тренинга по позитивному мышлению. Но, кажется, это было искренне.

У нас у всех есть в голове стереотип о кружке стульев в пустой комнате, и стереотип настолько въедливый, что, когда люди садятся в круг на тренинге, групповой терапии или любом другом обсуждении, кто-нибудь обязательно пошутит: «Здравствуйте, меня зовут Рома, и я алкоголик». Тем глупее чувствовала себя я, что ожидала от группы именного этого. На самом деле комната была маленькая, узкая и протянутая, а вместо стульев были диваны и кресла по стенам. Наверное, комната отдыха для родителей или педагогов. Да, вот и столик с чайничком и кружками разных форм и разной ветхости. О возрасте дерева судят по кольцам коры, о древности общественной кружки – по кольцам чайного осадка на стенках. Мы немного смутились, потому что куда ни сядешь, будешь в центре, и выбрали в итоге диван, ближайший к нам. Всего дивана два, какая-то лавка у окна и кресло возле нашего дивана.

Кроме нас в комнате было два человека. Еще один избитый стереотип – о большой группе, человек в десять-пятнадцать. И еще один повод чувствовать себя в центре внимания.

Впрочем, хозяева вели себя свободно и ненавязчиво, один попивал чаек, предложив нам (папа отказался, и я за ним); другой, толстый мужчина средних лет, листал, видимо, одну из книжек алкоголиков. Мое знание ограничивается тем, что у них есть книжки, и, кажется, какая-то из них названа по цвету, но не Красная (Красные книги клеили мы в школе, изучая редкие виды, я бы запомнила).

Наконец пришел наш проводник. Сигаретами от него не пахло: молодец, умеет курить и не вонять. Это редкий навык! Пивший чаек поставил кружку на стол возле себя – сидел он на диване напротив; точнее, напротив нас был столик, а диван правее, ближе к окну, вплотную к лавке. Вошедший мужчина сел в кресло справа от нашего дивана, напротив того, с чаем. Толстый мужчина сидел на лавке спиной к окну и не двигался.

– Ну вот, можем начинать? – сказал мужчина с чаем, и стало понятно, что он вроде главного. – Так как у нас сегодня новые участники, начнем с того, что представимся. Привет, меня зовут Рома, и я алкоголик.

Уоу! Что-то наконец совпало в паре «ожидания – реальность». Все повторили, поздоровались, тоже как обычно и представляют: «Привет, Рома».

– Я трезв сто шестьдесят два дня.

Потом представляется толстячок, его зовут Игорь. Сразу видно, насколько Роман и Игорь разные: Роман – современный мужчина с айфоном, которому легко встроиться в режим этой группы, а Игорь – нормальный русский мужик, который все понимает совсем по-своему. Тем не менее правила соблюдает. Не понятно, сложно ли ему или скучно. Игорь трезв четыре дня.

Мужчина, с которым мы познакомились в фойе, представился как Алим. Алим – старожил группы, трезв уже больше трех лет. Кажется человеком, который мог бы уже сюда не ходить.

Тут очередь дошла и до нас. Я честно призналась, что пришла с папой, и меня предупредили, что хотя это нормально, в первой части группы меня просят воздержаться от высказываний. Во второй – чаепитии – пожалуйста. Папа сказал:

– Меня зовут Юрий. Я сегодня пил.

У меня сердце опустилось. Как я это пропускаю? Когда он успевает? Папу тоже попросили воздержаться от комментариев до чаепития. Так мы и сидели, двое прокаженных: я слишком чиста, папа слишком наоборот.

Голубая книга! Или синяя… В общем, Роман достал книгу, открыл на заложенной странице и стал читать. Несколько неприятно было, что все знали, что происходит, а нам приходилось догонять. С другой стороны, разве не в том же положении человек, пришедший к нам на службу? Почему сейчас все сгрудились в центре храма, и что это за очередь к священнику, и надо руку целовать или не надо, а можно вообще мне подходить или нет? Почему свет выключили, почему включили? Когда креститься, когда нет? Да, было что-то в чтении этой книги похожее на чтение Евангелия. Особенно в тишине вокруг. Так, что хотелось спросить: «Почему по-русски?» И сказать «Мир ти» по окончании.

Папа внимательно слушал, как он делает это просто профессионально, и ты ни за что не поймешь, что происходит за его дверью. Я начала дорисовывать, что ему нравится, что каждое слово попадает в самое сердце. Картина мне пришлась по душе и была похожа на правду.

Затем участники стали рассказывать о том, что происходит у них в жизни. Рома рассказал, как его чуть не убили в пьяной драке, когда он решил завязать. Слышалось, что рассказывает он это не в первый раз. История была жуткая, с долгами, страшными людьми, темными подъездами… Я искренне думала, что во втором десятилетии двадцать первого века таких подъездов не осталось.

Потом говорил Алим. Алим рассказывал про свою душу. Как он удивляется свободе, которую чувствует все больше с каждым днем. Как сперва трезвость казалась ему самой скверной серостью, разлитой в мире, а сейчас он видит, что трезвость – это самый вкус жизни. Как он полюбил эту «серость», как она наполняется воздухом и цветами. Добавил, что он устроился на новую работу, наконец по специальности. Хотела спросить, какая специальность, – но мне же нельзя. Говорит, что начал пить оттого, что не видел возможности реализоваться, а теперь видит, что именно выпивка эту возможность отобрала.

Когда Алим закончил говорить, я обернулась, чтобы разделить с папой радость от этой речи… а папы нет. Куда он делся?

– Юрий кивнул, что ему нужно выйти, – заметил мое недоумение Алим. Я вежливо кивнула.

Начал говорить Игорь. Тут я хуже слушала, потому что смотрела на часы. Ну, нужно папе в туалет. Или мама позвонила. Хотя зачем ей звонить, она же знает, что мы здесь? Из храма позвонили: не могут ключи найти какие-то. Во всем, что касалось работы, папа был до дотошности прилежен и точен, поэтому если что по хозяйству – звонили ему. Игорь говорил совсем не как предыдущие участники, без чувства, толка или расстановки, а так, что да, пью, слышу, что у вас вот получается, стараюсь брать пример. Трогательный он был толстяк. Когда он заговорил, начал сразу же ковырять печеньку, которую взял, но не стал есть. Крошки сыпались ему под ноги. Но по окончании его речи я не выдержала и кивнула Роману, что тоже выйду. Роман несколько недовольно улыбнулся и кивнул, дал добро.

В коридоре папы не было. Признаюсь, нашла туалет в конце коридора и стала прислушиваться. Казалось, там тоже никого не было. После трех-четырех минут нелепого стояния у туалета пошла искать дальше. Спустилась на первый этаж – папа сидел там, в фойе.

– Ты чего? – испугалась я и села рядом.

Папа смотрел обиженно.

– Я пойду домой.

И я надула губы.

– Ну, что с тобой?

– Соня! Что ты надо мной издеваешься? Я понимаю, ты психолог, ты знаешь, какие родители должны быть, – я хотела начать спорить, но папа не дал, – но! Я не такой. Ты знаешь, Соня, мою жизнь? Ты же не знаешь…

– Расскажи тогда!

– А! – отмахнулся он, – это опять ваши психологические маневры… Соня. Я сделал в жизни самое главное – я вырастил вот это чудесное создание, – и он поцеловал меня в висок, – тебя, Соня… Когда Господь меня призовет, что я ему предъявлю? Вот эту умную головку, – поцеловал еще раз. – И мне достаточно. И знаешь, что я понял? Что если кому-то недостаточно – увольте. Я больше не могу. Я теперь хочу отдыхать. А отдыхаю я, когда пью… Все эти годы я не отдыхал… Я только притворялся, – усмехнулся он. – Ты позволишь мне отдохнуть? Обещаю не буянить. Знаешь, есть пьяницы-охотники и пьяницы-рыбаки. Первые – буйно помешанные, а рыбаки – тихо помешанные. Я обещаю быть только тихо помешанным. Я всегда и был тихо помешанным… только вы не замечали.

Я старалась совладать с собой, чтобы не заплакать, и не могла найти в себе сил говорить.

– Ну, что, пойдем домой?

– А попрощаться?.. – сказала я и тут же проронила пару слез. Всегда, когда начинаешь говорить, начинаешь и плакать, если держался.

– Думаю, они не сильно расстроятся. Ну-ну, Сонечка. Я сейчас сам буду плакать, не надо…