Текст книги "Терапия оглашенных. Хроники молодого психолога"

Глава 14
Человек сгорел

Как хочется позвонить Алиму. А нужно звонить 02.

Мама быстро все объяснила в трубку, не знаю, торопилась ли она или торопились на том конце. Повторила полное имя и дату рождения. Адрес. Точное время, когда ушел. Особые приметы (оказалось, что с тех пор, как папа стал пить, мама подписывает ему обувь). Сказали, что ситуация обычная, поэтому лучше начать с того, что обзвонить соседние участки и больницы. Мы сели ждать.

За это время я нагуглила, что нужно делать, когда пропал человек, насчитала стопятьсот ошибок, которые мы с мамой сделали при звонке, – например, мы не спросили регистрационный номер нашего заявления о пропаже. Но, с другой стороны, интернет описывал совсем другие ситуации – пропажа детей, пропажа в лесу, и я могу понять полицейских, которые относятся несерьезно к пьяным шатаниям граждан. Но это же не граждане – это папа.

Прошло полчаса. Мама пошла еще раз сама искать. Телефон оставила мне, сама взяла мой, чтобы я ответила, если позвонят. Моя первая внутренняя истерика прошла, и почему-то сейчас я стала спокойная, почти отупевшая. Сижу, жду. Вспомнила, как Алим рассказывал, что его тоже искали с полицией. Тогда ни за что не подумала бы, что и мы с мамой до этого докатимся.

Позвонили, когда мама еще не вернулась. Папу привезла скорая в больницу соседнего города, нашли на улице добрые люди. Номер продиктовали, адрес. Сказали, чтобы приезжали с утра, потому что сейчас ночь, не пустят. Позвонить можно. Спасибо!

Тут же набрала маму, хотела звать домой, но начала уже по телефону все объяснять. Мама вздыхала, выдыхала, как узнала, прямо побежала обратно. Когда прибежала, снова мы плакали, обнимались, переживали.

Все, что смогли выяснить: приезжать действительно утром, сейчас ночь. Папа в порядке, пара сломанных ребер, утром придет врач, будут решать, нужна операция или нет. Утром с десяти утра можно навестить. Поговорить тоже не дали, сказали, что телефон в регистратуре, а больной в отделении, и потом, спит. Ну, ладно.

– Все, пойдем спать, Сончес? – сказала мама почти обиженно, когда повесили трубку.

– А ты точно будешь спать?

– Помолюсь еще немного, и да, спать. Ты завтра со мной поедешь?

У меня запланирована консультация в одиннадцать, но, конечно, надо отменять.

– Нет, нет, ты иди работай, а съездить всегда успеешь. Может, папе и лучше сперва со мной побыть, а потом уже гуртом…

Не знаю, смогу ли я работать в таких условиях. Но, подумав, согласилась, и главным образом потому, что, как ни стыдно сказать, внутри у меня зашевелилась какая-то мокрица – то ли обида на папу, то ли презрение… Это отвратительно, и мне нужно сперва утихомириться, а потом уже ехать к папе, чтобы он эту мокрицу не прочитал в моем лице.

Но ночь прошла, а мокрица расползлась по телу и действовала на меня так, что я готова была расплакаться по любому поводу. Консультацию провела на автопилоте и после поехала сразу же в больницу. У меня еще встреча с Владимиром вечером, но я прекрасно успею до нее съездить, если буду шиковать и возьму такси хотя бы в один конец.

И чтобы плохих новостей было побольше – с утра пришло сообщение в общий чат супервизии от отца Сергия. «Дорогие коллеги! В связи с личными моими обстоятельствами супервизорская группа вынуждена прекратить работу. Приношу свои извинения. Надеюсь, что продолжите работать плодотворно и вдумчиво. Отец Сергий Старорядов». В ближайшие часы пришли несколько вялых ответов благодарности и сожаления от участников. А теперь начался бунт.

Даша создала отдельную беседу, без отца Сергия. И пригласила встретиться, «завершить процесс». Все быстро отозвались, и Юлия тоже. Мне все это гадко, но думать некогда. Я тоже согласилась и поехала к папе.

* * *

Не люблю больницы. – Их никто не любит. – Я особенно не люблю. – Все их особенно не любят. – Я всегда чувствую себя в больнице неловко, как будто только я надену бахилу, и она порвется. – Все так чувствуют. – Да что ты заладила! А те, кто чувствуют себя в больнице как дома? Такие же тоже есть. – есть, и ты тоже пару раз так себя чувствовала. – Выходит, вообще нет никакой разницы, кто что чувствует?! – Ага. Все всё чувствуют.

Бахилы я не порвала, и пустили меня к папе без больших препятствий, и благодаря маме я уже знала, что операция ему не понадобилась, только несколько дней на восстановление, а потом можно перевозить и домой.

Больница была чистая (на самом деле не все больницы чистые). Некоторые люди в палатах смотрелись немного запущенно, другие – вполне ухоженно. Запах все равно был тот самый, но не сильный. У папы в палате даже была форточка открыта на проветривание.

В палате было четыре койки, три из них заняты, а людей было всего двое, папа и другой мужчина, очень на него похожий. Мне он не понравился.

Папа посмотрел на меня жалостливо-радостно, и, к моему ужасу, я от этого напряглась и сделала невольно острые скулы. Папа испугался своей улыбки.

– Ну что, как ты? – сказала я и поняла: все, дело пошло не так. И голос такой же, как скулы, острый.

– Видишь, сказали, можно без операции.

Все еще хуже: папа взял оправдательную интонацию, от которой я становлюсь жестче, от которой он становится жальче, и так по экспоненте.

– Что случилось в итоге?

– Ничего, просто неудачно… в общем… поспорили…

– Папа! Ты вообще дрался когда-нибудь?

Тут папа улыбнулся – снисходительно?

– Конечно, дрался, Соня. Что ты понимаешь…

– И тебе не хватило?

Папа посмотрел на меня резко, а потом отвел взгляд медленнее:

– Даже мама меня не отчитывала…

– Да блин! Она тебе не мама, а жена! Сколько раз тебе говорить?!

Это глупо, потому что я никогда раньше этого не говорила, что подтвердило папино удивление.

– И я тебе не мама! Ты вообще понимаешь, что это ты – мой папа?! Это ты должен ко мне в больницу приезжать и в полицию! Это мне сейчас нужно позволять себе все что угодно, а не тебе!

Папа молчал.

– Ты знаешь, как это называется?! Созависимость!

Я хотела попробовать объяснить, опираясь на доклад Москаленко, но аффект заблокировал лобные доли, и я не смогла сформулировать.

– Я тебя таскаю по группам, мама тебе подписывает ботинки… Счастливая семейка – мама-мама, я-папа и ты-ребеночек! Классно?!

– Я тебя не просил меня таскать… – медленно сказал папа.

– Тебе тяжело дышать?.. Ребра давят?

– Нормально.

Мы помолчали. Мне становится стыдно, но я не хочу, чтобы становилось. В кои-то веки не хочу стыдиться.

– Я тебя не просил меня таскать, – повторил папа, и я точно услышала, что ему тяжеловато говорить, по крайней мере, с напором. – Я тебя не просил даже приезжать. Если тебе так трудно – я ничего не прошу…

– Да я же не об этом, папа!

– А я об этом. Можешь идти.

И папа замолчал так, что уже не собирался ничего сказать. Даже хотел начать что-то делать для вида, но взял полотенце со столика, повертел, понял, что делать с ним нечего, и бросил обратно. А я тоже не хочу начинать извиняться или оправдываться. Надоело! Почему он не может меня послушать без этого детского сада?

– Хорошо, – сказала я, сдерживая слезы, и встала. – Пока.

– Давай, – вырвалось у папы, и он снова усилием замолчал.

– Поправляйся.

– Спасибо.

Понятно, что мы хотели продолжать говорить, и говорили одновременно «Ну я же люблю тебя, давай не будем заканчивать» и «Я первым извиняться не буду». С такими двойными посланиями разговора никогда не выходит, и я действительно ушла, не веря тому, как глупо вышло. Как я маме расскажу?..

В такси плакала, села на заднее сиденье, чтобы не привлекать внимания. Водитель сердобольный, нерусский, пытался что-то утешающее сказать.

– Можно я посижу в тишине? – внезапно грубо ответила я, хотя там была и мольба. Замолчали.

Кручу в голове все про семейные системы, как дисфункционально, когда ребенок становится в роль родителя, и, действительно, кажется, я лет с десяти была в этой роли. Конечно, мы это разбирали на терапии, но вот оно все, никуда не делось! Почему папа вообще думает, что он имеет право обидеться на своего ребенка?! Почему я опять должна делать первый шаг?! Детский сад! – только и повторяла я. Детский сад! Алкогольный детский сад.

Снова захотелось позвонить Алиму. Да сейчас и можно. – Правда можно? – Конечно, попробуй. В конце концов, если человек занят, не возьмет трубку. – Волнуюсь. – Давай.

– Привет, Алим! Как ты? У меня сложный момент…

– Соня… – Алим звучит непривычно. – Прости, у меня у самого сложный момент…

– Да?..

– …Да… м…

– Ты пьешь?

Алим усмехнулся:

– М-м-м… да. Именно так.

Я растерялась. Что там говорят психологи в таких случаях?

– В общем… все со мной ясно… – сказал Алим медленно. Еще подождал и повесил трубку.

Наверное, хорошо, что не успела рассказать Алиму про папу, это бы его добило. С другой стороны, пусть знает, что бывает с алкоголиками. – Соня, он же прекрасно знает.

Накатило какое-то отвращение. Стыдно. Гадко.

* * *

Приехала к консультации впритык, а Владимир уже был на месте. Не люблю, когда так получается, к тому же не уверена, что у меня не красные глаза. Точно красные, судя по бровям Владимира.

– Извините, у меня… непростой день, – сказала я, пока мы входили в кабинет.

– Может, сейчас не лучшее время для встречи?

– Нет-нет, все в порядке, садитесь, пожалуйста, – сказала я, сама села и выдохнула.

Столько всего происходит в жизни, что я вовсе забыла нашу терапию с Владимиром и сейчас смотрела на него, как мы смотрим на старую фотографию, пытаясь понять, с кем там мы обнимаемся и смеемся.

– Я принял себя со своими чувствами, – сказал Владимир довольно.

У меня тут же вспыхнуло, о чем мы говорили в прошлый раз.

– Как здорово! Расскажите!

– На прошлой встрече вы упоминали Роджерса. Я решил почитать про чувства, правда, в итоге взял не Роджерса, а такую книгу: «Драма одаренного ребенка». Вы читали?

Уоу! Вот это его занесло с Роджерса-то!..

– И там все про меня. Там – все – про меня! Я даже жене зачитывал, и она говорила: так это же про тебя! И я поговорил с ней и сказал, что хочу быть собой, хочу принять свои чувства, и вообще все то, о чем мы с вами говорили. И она поняла меня! Она даже спросила, может ли она тоже к вам походить?

Меня закатало в снежный шар информации, и я начала дергать ножками и ручками.

– Подождите-подождите. То, что вы рассказываете, очень важно, но я за вами не успеваю. Давайте по очереди.

– Там описывается, как родительские ожидания заставляют ребенка отказаться от своих чувств в угоду остальным и как он подстраивается под нужды окружающих. Поэтому я так и раздражался на жену! Одно дело – подстраиваться под внешних людей. Но потом ты приходишь домой и хочешь отдохнуть, а тут снова – будь добр, подстраивайся! Это я, правда, ей не сказал.

Мы улыбнулись.

– В общем, я хочу научиться не подстраиваться. С этим я и пришел.

– Здорово!

Когда клиент делает большой прыжок, тебе всегда нужно какое-то время, чтобы его догнать. Я затупила.

– Хорошо… где сейчас в жизни вы чувствуете больше всего, что подстраиваетесь?

Да, нормально, выплыла.

– Как раз дома. Хотя нет… на работе тоже. У меня еще работа такая, там профессионально нужно подстраиваться… Видите! Я даже работу выбрал такую!

– Да, кажется, тонкая сонастройка с людьми – ваша сильная сторона.

– Ну да, но она у меня уже вот здесь сидит! Да и потом, разве это правильно – тонко подстраиваться под людей, а под себя вообще не подстраиваться?..

Хороший вопрос. Кажется, Владимир становится сам себе психологом.

– А как вы видите, как это – подстраиваться под себя?

– Как раз за этим я и пришел, потому что я этого не умею.

– Да, но как вы представляете результат, к которому вы хотите прийти?

Хорошо вывернула.

– Для начала слушать свои потребности. Не заставлять себя, если не хочется. Уметь говорить «нет». Этого достаточно? Стоп! Вот видите. Я опять спрашиваю: «Этого достаточно?» Опять подстраиваюсь!

– Здорово, что вы это заметили! А вообще вы часто подстраиваетесь здесь, на наших встречах?

Владимир не ожидал идти в эту сторону.

– Я думаю, иногда вы спрашиваете что-то, что мне неприятно, но я думаю: «Это нужно» – и терплю. Хотя мог бы сказать, что мне неприятно.

– Здорово! Как вы смотрите, если мы попробуем отслеживать такие моменты?

«Здорово» и «интересно» – слова-паразиты психолога. Даже предложения-паразиты.

– Да, конечно. Мне кажется, я теперь и так буду их отлавливать. Вот сейчас мне не очень интересно говорить про эту тему, про отношения здесь, потому что… мне хочется поговорить о себе.

Туше.

– Отлично, спасибо, что поделились. Давайте о вас.

Как тяжело для меня сегодня крутится это мельничное колесо! Казалось бы, клиент делает невероятный прогресс, четкий запрос, инсайты, осознанность – все при нем! Но почему именно сегодня в первый раз у меня у самой ощущение, что Владимир ведет себя как-то… эгоистично? – Возможно, потому, что в нас всех глубоко сидит стереотип о том, что заботиться о себе – эгоистично. И потом, ты сегодня сама с папой делала точно то же. И как ты? Раскаиваешься? – Не знаю. Надо обсудить с отцом Георгием. Я не то чтобы раскаиваюсь… я ужасно довольна, что смогла все это сказать! Как будто я много лет была под пыткой, где в меня вливали и вливали воду, а теперь все это вылилось, и там уже не вода, а всякая грязь, гниль, как будто вылилось внутреннее болото… С другой стороны, все равно есть какое-то побочное ощущение… – Да-да, я знаю. Ощущение, что все-таки лучше было бы, чтобы не приходилось выливать. Лучше бы не держать эту воду годами… – Да-да. Что-то такое. Плохо, когда отрава сидит в тебе, но и плохо, когда она выходит и отравляет мир. Вот папу отравила…

– Ну что, доктор, что вы думаете?

Оу! Что Владимир иногда зовет меня доктором, я привыкла, но вот то, что я совсем выпала из консультации…

– А… а вы что думаете?

Фух. Перевела вопрос. Классика.

– Вроде все правильно.

Слышится «но».

– Напрашивается какое-то «но», да? – озвучила я свою мысль.

– Я сказал, что жена приняла… но… я не совсем… ей верю.

– Поясните.

– Она поддержала. Но, мне кажется, только на словах. То есть не только на словах, но мне сразу показалось, что-то ей не понравилось в моих словах. И вот я стал замечать, как она нет-нет да спровоцирует ситуацию, чтобы мне пришлось выбирать – «мне или тебе».

Звучит ужасно.

– Как она это делает?

– Ставит свои консультации с врачом так, чтобы я зал пропускал, например…

– Вы уверены, что она делает это специально?

– Она говорит, что нет, конечно. Я не знаю, как это проверить.

– Вы можете это обсудить…

Ай-я-яй, это почти совет. Попридержи коней.

– Да, но что-то меня смущает…

Я подождала.

– Знаете, мне… грустно как-то… неужели мир так устроен, что я забочусь либо о себе, либо о другом? Неужели обязательно куда-нибудь тянуть одеяло? Никак по-другому нельзя?

Я как-то растерялась от такой глубокой постановки вопроса.

– А как вы думаете?

– Пока получается, что нельзя. По крайней мере, не выходит.

Мы замолчали. Я попала в ту ситуацию, когда тебе хочется спорить с клиентом. Не надо.

– Какой-то мир получается… без Бога, – все-таки сказала я.

– Да… а какой мир с Богом?

– А как вы видите?

Кажется, переводить вопрос сегодня мой главный ход.

– Наверное, мир с Богом такой, где не надо выбирать между собой и другим. Как с Богом, верно? С Богом же не надо выбирать, ты или Бог? Бог же как хочет, чтобы было: и ты, и Бог. Верно?

– Звучит здорово.

– Я это недавно прочитал. У Антония Сурожского.

– Да, похоже на него.

Мысль была радостная, но нам обоим отчего-то грустно.

– Только разве у кого так выходит?.. – спросил риторически Владимир.

И мы оба замолчали, погрузившись в думы, как «Мыслитель» Родена.

* * *

Отец Георгий, к счастью, еще был в храме, и я подбежала к нему – и поделиться о папе, и обсудить конференцию, и то, что сказал Владимир про Антония Сурожского (почему-то я думаю, что у отца Георгия как раз так выходит), и вообще… А он был какой-то смущенный, растерянный.

– Все в порядке?

– Сончик. К сожалению, у меня не очень хорошие новости.

Я улыбнулась тому, что сама научила его этой формуле сообщения плохих новостей. Но это было сказано нешуточно, и я начала тревожиться:

– Что такое?

– Пойдем сядем?

– Ничего, говорите так.

– Ты в порядке?

– Да что такое? Отец Георгий! Помните «Дипломата»?

– Мне сегодня заказали отпевание…

Что? Папа?!

– У тебя же был клиент молодой режиссер, да? Миша?..

– Да, и что? У него кто-то умер?

Я приготовилась расстроиться за него. Представила, как я могу поддержать его на похоронах. Нет, на похоронах не надо, лучше на сессии.

– Сончик. Пойдем посидим все-таки.

Не могу написать. Не пишется. Надо… ты же психолог, называние всегда… а, к черту эту психологию.

Умер Михаил. Написала.

День шел. Я дома помыла полы, поговорила с мамой. Про Михаила сказала в двух словах, плакали. Сходила оплатить коммуналку, выпросила сходить. На улице холодно. Отстояла очередь, вечер все-таки. Зашла в магазин, походила с молоком в руке, вспомнила, что пост. Посмотрела на молоко, заплакала. Надеюсь, молоко не свернулось. Так ничего и не выбрала.

Шла домой, много смотрела. Снег выпал опять в недостаточный холод. Машины покрылись коркой. Водителю пришлось отколупывать со стекол, прежде чем ехать.

Жизнь молчит. Подожди, Соня, но ты же знаешь, что Михаил жив, просто теперь он не здесь, он с Богом. – Да, но я никогда так с этим не встречалась. Когда дедушка, потом бабушки умирали, я понимала, куда они ушли. А Михаил еще не ясно – ушел ли он? Или просто пропал? Не чувствую.

Села на лавочку. Пролистала сообщения, на что-то ответила. Чуня написала, что ей на УЗИ, не спрашивая, сказали, кто будет, а они с Сашей не хотели знать заранее. Спросила, хочу ли я знать.

Надо Чуне ответить. Написать ей? Не хочется. Алиму боюсь писать – вдруг он все еще в запое. Никого нет. Осталась одна. Как так? Соня, ты же помогающая профессия, у тебя все вокруг психологи – как ты одна?

Посидела еще. Человек с собакой прошел, собака меня обнюхала, один раз зачем-то гавкнула, я дернулась. Человек потянул поводок, и они ушли. Ушли, а злость на собаку осталась. Какая странная мысль: не глупо тебе злиться на собаку, когда такое произошло? Так на похоронах тоже бывает: людям стыдно, что они стоят на отпевании, а сами думают о поминках. Не потому что бесчувственные, а потому что жизнь берет свое.

Жизнь молчит, и молчание ее – как молчание Христа перед Пилатом. На секунду посочувствовала Пилату. Ничего же не понятно!.. Почему не помогло? Почему Михаилу не помогло?..

Соня, ты, кажется, слишком много возлагаешь на терапию… – Ты молчи, я у жизни спрашиваю. По-че-му?! Ответь. Зачем все эти старания? Действительно, зачем ты просишь нас стараться жить и стелешь для нас укромно конец? Тогда, по большому счету, терапия или нет, рано или поздно все равно все пойдет… Нет, я не так сильно злюсь, я просто не понимаю. Что еще я могла сделать?..

* * *

Дни были длинные и бесполезные, варево страдания. Жизнь стала молчать как-то тяжело, как будто обиженно. Как будто я ее не слушаю. А я и правда много говорю. Как потеряла ключи и в спешке переворачиваю весь дом. Один раз накричала на маму. Никому не звонила. Чуня, наверное, обиделась. Отец Георгий сказал, когда будут похороны, и я мучительно размышляла, идти или не идти. Тем более что впритык к похоронам у меня стоит консультация с Еленой. Или отменить консультацию? Или вообще запереться дома?

В итоге иду. Расчесанная кое-как, на таблетках. Боже, во что я превратилась… Почему консультацию не отменила?..

Субботний день. В храме народ расходится после литургии. Отец Георгий встретил меня, спокойный, как всегда спокойны священники, когда наденут епитрахиль. А у него же старшая девочка ровесница Михаилу. Да и я, если на то уж пошло, ровесница.

– Вот это мама, – сказал отец Георгий, указывая на женщину… Я похолодела, посмотрев. Женщина стояла в другом приделе над гробом, раскладывая цветы, поправляя края. Какая страшная живописная картина. – Вас познакомить? Она знала, что Миша ходил… обращался за помощью.

– Да, давайте, – сказала я, потому что не могла отвести взгляда от этой живой скульптуры. Мама черная в кружевах, Михаил белый в атласных перинах… и, конечно, совершенно неузнаваемый, натянувшийся и раскрашенный. Я на секунду подумала: может, они что-то перепутали и это не он умер?..

– Валентина, это Соня, вы про нее знаете…

Валентина подняла лицо, оно было скульптурно скорбящее. В первую минуту я ей не поверила, как, думаю, и она мне.

– Соня! – сказала она слезно и протянулась меня обнять. Валентина пахла цветами и старой квартирой. Когда обнялись, обе заплакали. Иногда когда скажешь, плачешь, а иногда когда обнимешься. Я начала ей верить.

– Пойдем отойдем… – предложила Валентина, и я испугалась: зачем?

Мы присели на лавку в задворках храма.

– Я хотела поблагодарить тебя, что ты с ним была…

– Что вы! Я же… так и не смогла…

– Я знаю, как это прозвучит, но я всегда знала… Что?..

– Миша такой с детства был… – и она всхлипнула.

– Что… вы имеете в виду? – не удержалась я.

– Он не рассказывал? Он как будто предупреждал меня… один раз тонул… все детство астматиком был, задыхался, несколько раз на скорой его увозили… Как будто он заранее знал… такое у него сердце было…

Отец Георгий сказал мне, что Михаил умер от сердечного приступа. Она это имеет в виду про сердце?

– И потом – он вам не рассказывал? У нас была трагедия…

Я ждала. Удивительно, как наши женщины могут вот так, впервые встретив человека, рассказать самое сокровенное в первые пять минут.

– Так получилось, что, в общем… отец из-за Миши умер. Все, конечно, я, глупая. У нас баня была, они все время вместе ходили… И Мише, мужу моему, плохо стало, видимо, а Миша маленький был, не понял, решил, что папа уснул, и оставил его, пошел играть… Ну, мы его когда нашли, поздно было. Все у них одно – сердце…

И мы снова заплакали. Отец, Михаил, приступ… Сын, Михаил, приступ…

– Он вам не рассказывал?..

Я не смогла ответить. И не из-за конфиденциальности – просто язык высох. Ответить, что он рассказывал, только в роли отца был Годзилла?.. Миша, почему же ты не рассказал!..

– Мы ему, конечно, не говорили. Каково это – отца убить?

– Но он же…

– Нет-нет, конечно, он не убивал. Но ему было пять лет – как бы он это воспринял?..

– Да… – согласилась я, не зная, согласна я или нет.

Отец Георгий подошел, чтобы начинать. Народу собралось много, и много молодых. Мы с мамой обнялись еще раз, и я отошла, поглядывая на Михаила. Его обступили так, что алтарники то и дело отодвигают, чтобы священник не дал никому кадилом. Молодые люди все очень красивые. юноши многие плачут. И от этого они еще красивее.

Я затолкалась в уголок за подсвечник так, чтобы меня не было видно – но и сама перестала что-либо видеть. Так все отпевание меня и не было. А когда я сообразила, что сейчас будут целовать лоб, я незаметно сбежала. Только догадалась в начале отпевания написать Елене и попросить перенести встречу на завтра.

* * *

Наступило воскресенье публичной лекции. Я решила идти. Есть у меня в голове таракан, который говорит: что бы ни было, лучше присутствовать, чем отсутствовать. Ничего нельзя пропустить. Вот и сюда меня мой таракан притащил.

На службу я не пошла. Почему? – Не знаю. Проспала. Да и консультацию с Еленой поставила так, что конец службы все равно накроется. Зачем? Видимо, чтобы попасть на лекцию.

Елена уже сидит напротив, а я еле дотащила себя и свою беспомощность.

– Саша все еще не вернулся. Один раз ему дали позвонить, поздравить с их престольным праздником… Елена рассказывает много, а я овощ. Даже не запоминаю.

– Вот вы говорили, как себя успокаивать в тревоге, и я все это говорю себе, и иногда помогает, иногда слабее…

Я говорила?.. Опять клиент слышит упрощенно.

– Но есть одна вещь, которая никак не проходит. Я хотела вас про нее спросить.

– Вещь, которая никак не проходит?.. – повторила я. Может, Роджерс изобрел свою технику, когда у него просто не было сил?

– Да-да. Говорила с отцом Иоанном, он говорит, это все уныние. Знаете, когда кажется, что все будет плохо, никого нет рядом, Саша где-то там, сын – ну что сын, его самого надо тянуть…

– Никого нет рядом…

– Да, знаете… – Елена вдруг всхлипнула и как-то резко заплакала, немного истерически. – Одиноко как-то…

Все мои зеркальные нейроны сжались в жалости, но ужас в том, что я совершенно не знаю, как ее поддержать. Точнее, когда я дергаюсь ее поддержать, внутренний психолог Михаила говорит мне: еще одна соломочка? Будет и другая пропасть… На всех не настелешься. И я теряюсь.

– Я слышу, что вам одиноко…

– Да! Что с этим делать?.. – Елена так просит, как таблетку от сильной боли. А у меня таблетки кончились.

– Боюсь, я не знаю.

Елена так же удивлена, как была бы я, узнай, что врач не знает, что прописать.

– Вы с этим не работаете?

– Мы работаем с одиночеством, да.

– И как вы работаете?

– Исследуем… выясняем, что оно значит для конкретного человека…

– Ну вот, давайте так.

– Давайте. Что для вас значит одиночество?

Очень плохо работаешь. Очень плохо.

– Нет, подождите. И что будет, когда мы его исследуем?

Что будет?..

– Этого я не могу сказать. Может все что угодно быть. Знаете…

– Подождите! А в чем помощь тогда? Может все что угодно быть! А если я повеситься захочу в результате?

– У вас были такие мысли?

Елена округлила глаза не удивленно, а сердито:

– Вы за что деньги берете? Чтобы людям становилось легче, нет?

– И да, и нет. Если делать людям все время легче, они не научатся сами выдерживать свои состояния.

– Это да, правда… но если совсем плохо…

Я снова помолчала, подумав, что это худшая сессия в моей жизни. Ни одна учебная не достигала такого дна непрофессионализма.

– А вам «совсем плохо»?

Елена снова округлила глаза:

– Вы мне скажите.

– Знаете анекдот про «Мама, я уже замерз?» – «Нет, ты уже проголодался»?..

– Но у вас же есть какие-то профессиональные приемы оценки состояния?

– М-м-м-м… Давайте попробуем так: оцените свое одиночество от нуля до десяти.

Дно, Соня. Днище.

– Да десять же!..

– Десять? И когда вы пришли сюда, было десять?

– Мне кажется, стало только больше.

– Значит, со мной вы чувствуете себя более одиноко, чем с собой?.. Это очень грустно…

Мне правда стало безумно грустно. Бездна одиночества между нами… Мы замолчали. Молчали долго, может, несколько минут. Сперва в тишине молчали, потом уже хочешь что-то, нужно что-то, а не можешь, ждешь, может, другой вступит, и так в поддавки. Долгая тишина. Слишком долгая. Выгорела ты, Сончик…

– А знаете… мне нравится, как вы сегодня говорите. Я проснулась. Что?

– Постоянно все делают вид, что всё знают… И ты сам думаешь, что всё тебе разжуют и положат. Мне нравится, что вы так не делаете.

Что? Это рационализация?..

– Я всегда с Сашей советовалась… потом Саша стал… ну, вы знаете… а подруги все мои как-то рассеялись незаметно, кто уехал, с кем разругались… Мама моя умерла давно… не с кем посоветоваться… Но знаете, вы сейчас сказали «со мной более одиноко, чем с собой». И потом вы так замолчали, что я правда чуть не забыла, что вы тут есть… И знаете, я тут подумала: а ведь хорошо быть с собой! Знаете, когда никто не мешает…

Она рационализирует. Придумывает.

– Может, вы это специально, может, это и есть ваша работа, но мне понравилось. Приятно, когда к тебе не лезут…

Мне как-то попробовать ей объяснить, что мы идем не в ту сторону?

– Да, был у меня момент в детстве. Дедушка любил распускать руки, особенно когда… того. Меня на лето к ним отправляли. И вот я сидела рисовала за кухонным столом и локтем столкнула его пепельницу, а у него пепельница была просто блюдце с окурками, и оно разбилось, и все разлетелось. Мне было, может, лет пять. Будь я чуть постарше, я бы знала, что надо замести следы, но я просто выпала в ступор и все, что смогла придумать: убежала на огород и там спряталась под вишней. Мне кажется, это мое самое раннее воспоминание. Я помню, как я там сидела и уже забыла, почему я здесь сижу, отвлеклась и стала просто рассматривать жучков в земле, ягоды упавшие подбирать… и потом, помню, над нами пролетел самолет. Я, наверное, его впервые в жизни так вот видела, вживую. И так хорошо было!.. Так хорошо. Потом я вернулась, меня, конечно, выпороли… Но вот это, как я сидела под деревом, – такое приятное воспоминание!..

– И это было одиночество, да?..

– Да. А вы сейчас сидели так, как будто я бы там сидела, только рядом еще кто-то был, кто ничего не говорил бы и не делал… Ну, может, бабушка в соседней грядке бы копалась… Вот так, ты и не один, и один…

– Что это значит?

– Ну, когда тебя не трогают. Когда тебе дают побыть… Я спросила: «Что это значит?» совершенно искренне, совершенно забыв про терапию. Мне хочется понять, что Елена говорит.

– Дают побыть?

– Да. Знаете, когда появляется другой человек, и ты сразу сжимаешься: сейчас начнется!..

Если всякий раз тебя могут выпороть за опрокинутую пепельницу, конечно, будешь сжиматься.

– А когда ты можешь что-то делать и тебя не будут трогать…

Я все еще не понимаю, как это связано с ее страхом одиночества. Спросить? Нет, я слишком мало понимаю.

– Непривычны мы к такому, знаете.

– Да…

– Наверное, так наш ангел-хранитель с нами стоит? Я не то что сравниваю, – Елена засмеялась. – В общем, мне понравилось. Давайте так еще молчать.

Я улыбнулась и замолчала в ответ, потому что редкий раз в терапии мне было настолько нечего сказать, что я молчала бы на час вперед.

Отлично, Соня. Клиент сам тебе говорит, что лучшее, что ты можешь делать, – это молчать. Вот такой ты терапевт. Ужас.

Я грызла себя потихоньку, улыбаясь Елене, так как она была очень довольна сессией («Спасибо, что не мешали»), прощаясь и закрывая кабинет. Ты все еще хочешь идти на лекцию Клима? Тебе недостаточно?

* * *

Мы вошли в храм с Климом одновременно. Серьезно?! Пришел на свою же лекцию всего за пятнадцать минут? Одно воспоминание о нем вызвало у меня тошноту. У меня тут Михаил умер, а ты тут будешь сиять своей физиономией?..

Но Клим не сиял.

– Соня, у тебя нет таблетки от головы?

Таблетки нет, есть гильотина… Нет, так говорить не надо.

– Есть у мамы за ящиком, сходи спроси. А что с тобой? Нервы?

– Нет-нет, с вечера что-то плохо себя чувствую… У меня вообще гастрит, иногда обостряется…

– Так у тебя голова болит или живот?

Клим поторопился за ящик. Все ясно, волнуется. Зачем мне эти подробности? Но, видимо, слишком много стресса, от этого плохо фильтрует, что говорит. Может, правда обострение. Говорят же, что гастрит – психосоматическое заболевание…

У нас на территории нет нормального зала, поэтому все публичные мероприятия мы проводим прямо в храме, расставляем лавки, иногда даже микрофоны приносят, если людей действительно много. На лекцию может человек пятьдесят прийти. Может и сто, наверное, – такое пару раз было.