Текст книги "Павел I"

От этого приезжего помещика Рышкин, между прочим, узнал, что, как кажется, Павел Петрович хочет совсем отменить георгиевский и владимирский ордена, учреждённые покойною государынею для награды за заслуги военные и гражданские, что он никому не жалует их и намерен оба эти ордена, считавшиеся столь важными, заменить мальтийским крестом. Воображение честолюбивого сержанта разыгрывалось всё живее и живее. Ему представлялись теперь: милостивый приём государя, любезности и даже заискивания у него со стороны царедворцев и та зависть, которую он возбудит в своих деревенских соседях, когда, по возвращении из Петербурга, явится отличённый почётом, невиданным ещё в этом месте.

Живо собрался Степан Степанович в губернский город, чтобы выправить там необходимые доказательства своего «стопятидесятилетнего благородства». Но при этом его постигло горькое разочарование: оказалось, что по родословной росписи Рышкиных древность их фамилии восходила только до 1650 года, когда их предок-родоначальник, боярский сын Кузьма Рышкин, будучи на государевой службе, сидел в какой-то засеке в ожидании нашествия крымцев и был за это «вёрстан в диких полях поместным окладом». Степан Степанович был не только опечален, но и поражён этим прискорбным открытием.

– Недостаёт двух лет, – печально бормотал он, рассчитывая и мысленно, и по пальцам, и на бумаге древность своего рода.

Степан Степанович кидался во все присутственные губернские и уездные места с просьбою отыскать документ, который доказывал бы начало благородства Рышкиных за полтораста лет. Он обещал за это приказным хорошую денежную подачку, но все его просьбы и хлопоты приказных были тщетны; до 1650 года благородное происхождение Рышкиных оставалось покрыто мраком неизвестности. Не добившись решительно ничего и сильно расстроенный испытанною неудачею, Рышкин возвратился в свою усадьбу и в нетерпеливом ожидании истечения двух недостававших годов уклонялся от всякого разговора о мальтийском ордене. На все вопросы о том, когда же он будет командором, Рышкин резко и отрывисто отвечал:

– Погодите, разве можно скоро устроить столь важное дело, – а между тем честолюбивые мечты о командорстве не давали ему покоя ни днём, ни ночью.

XXIII

Далеко и громко разносился по Волге в праздничный день утренний звон колоколов Николо-Бабаевского монастыря. Обитель эта не принадлежала, да и ныне не принадлежит к числу известных по всей России монастырей, но, тем не менее, находясь на людном водном пути, а также в семи верстах от Костромы и невдалеке от Ярославля, она издавна привлекала к себе богомольцев. С некоторого же времени наплыв их туда заметно увеличился против прежнего, особенно начали наезжать в Бабаевский монастырь помещицы и купчихи. По окрестным местам всё шире и шире стала расходиться молва, что в этом монастыре проживает какой-то богоугодный монах, отец Авель, получивший от Господа дар прорицания.[112]112
  Личность историческая. – Прим. авт.


[Закрыть] Принялись в народе рассказывать, что Авель словно по книге читает прошлую жизнь каждого, угадывает его сокровенные помыслы и предрекает каждому не только всё то, что случится с ним в жизни, но и предсказывает ему день смерти, а такое предсказание казалось чрезвычайно важным, так как оно давало возможность грешным людям подготовиться заблаговременно к христианской, непостыдной, мирной и безгрешной кончине и к доброму ответу на страшном судилище Христовом.

Как с этою, так ещё и с другою, особою целью пробирался теперь в Бабаевский монастырь на паре своих лошадок углицкий купец Влас Повитухин, немало принявший на душу грехов по торговой части. Порядком побаивался он смертного часа и, узнав о даре прорицания отца Авеля, отправился к нему, чтобы услышать его правдивые пророчества, но ещё более хотел он поговорить с отцом Авелем о другом смущавшем его обстоятельстве. Не посчастливилось, однако, купчине в его поездке: верстах в десяти от монастыря подломилась ось под его грузной повозкой, которую, связанную и скреплённую кое-как верёвками, медленно тащили к монастырю усталые лошадки. Повитухин не добрался ещё до обители, как на монастырской колокольне ударили уже к «достойной». Купчина и его спутник, старик-приказчик, сняли картузы и начали набожно креститься.

– Вишь ведь, беда-то какая приключилась с нами, – заговорил хозяин. – Богу-то мы, видно, с тобой, Василий Иваныч, не угодили – к обедне запоздали. Вот теперь и оставайся в монастыре до завтра, да и отстой обедню, потому что уехать, не отстоявши обедни, недостойно; а там, смотришь, день-то и пропадёт. Напасть это для торгового человека, да и только! – ворчал Повитухин.

– Не гневи, Влас Петрович, своим ропотом Господа Бога и его святого угодника, – заметил наставительно приказчик. – Эка беда, что один день потеряешь! Господь вознаградит тебя за твоё усердие сторицею…

– Так-то так, да всё-таки неладно – будет задержка по торговле: чего доброго, на один день запоздаешь, а глядь, на товар цены или прикинут, или поубавят…

Когда роптавший купчина и ободрявший его приказчик подъехали к святым воротам, обедня уже кончилась, и народ стал валить из монастыря. Губернская и уездная знать рассаживалась в свои старинные кареты, рыдваны и колымаги, а простой люд окружал лари торговцев съестными припасами и пробирался гурьбою в стоявшую около монастырской стены избу, где производился «царский торг», в ознаменование чего при избе торчал длинный шест с наткнутым на конце его веником из ветвей ели раструбом вверх. Шум, гам и песни неслись из этого весёлого притона, где проворные целовальники едва успевали удовлетворять требованиям разгулявшихся богомольцев.

Оставив повозку и лошадей на попечение приказчика у святых ворот, купчина вошёл за монастырскую ограду и стал приглядываться, выжидая, у кого поудобнее было бы навести нужные ему справки.

– Скажи, преподобный отче, – начал он, сняв с головы картуз и подходя под благословение к шедшему мимо него чрез монастырский двор монаху, – как бы мне свидеться с отцом Авелем?..

– А почто тебе он?.. – сурово спросил монах, преподав наскоро своё благословение купчине, поцеловавшему у инока руку.

Повитухин замялся, а монах пристально стал смотреть ему в глаза, выжидая его ответа.

– Да ведь тебе известно, преподобный отче… – забормотал Повитухин.

– Отца Авеля у нас уже нет, – отрывисто проговорил монах, – нешто не слыхал, что он теперь в Питере и в великой чести у государя Павла Петровича?

– Ничего не знаю: я ведь не тутошный… – пробормотал Повитухин.

– То-то, не тутошный! Мало вас здесь шляется, прости Господи!.. – резко брякнул монах, взглянув подозрительно на купчину, и, предположив в нём забравшегося в монастырь разведчика или сыщика, хотел идти далее своей дорогой.

– Я – Влас Петров Повитухин, – заговорил вдогонку монаху оторопевший купчина, – я не тутошный, я – углицкий купец, в Костроме у меня есть приятель большой руки Семён Максимыч Грибушкин.

– Нешто тебе Семён Максимыч – приятель? – вдруг приветливым голосом отозвался вернувшийся к Повитухину монах.

– По одной торговле дела делаем и ведём их дружно.

– Ну, это – другая статья. Давно бы так и сказал. Да для чего же ты хотел видеть Авеля? – уже ласково спросил отец Афанасий.

– Да насчёт снов: совсем измучили меня, окаянного, – тихо проговорил Повитухин.

– Да ты, милый человек, не запиваешь ли?.. – спросил Афанасий.

– Как не запивать, – самодовольно ухмыляясь, отвечал Повитухин, – всяко бывает; да дело-то в том, что, почитай, больше месяца капли хмельного в рот не беру, а ведь, поди же, преподобный отче, всё те же самые сны являются.

– Да что ж тебе снится? – спросил монах, придавая лицу своему выражение глубокомыслия.

– Только что засыпать начну, как предстанет предо мною благочестивейший государь Павел Петрович да как взглянет на меня – так я весь и обомлею, обдаст меня словно варом, и я со страху-то проснусь, а какой-то голос – кто его ведает, чей он, – словно вдунет мне прямо в ухо: встань и иди! а куда идти – не договорит. Вот и хотел я от отца Авеля осведомиться: куда же идти мне? по торговому аль по иному какому делу? – в недоумении растопырив руки, говорил купчина.

– Чуден твой сон… – заметил отец Афанасий, покачивая головою, – да отца-то Авеля от нас взяли по царскому указу, – проговорил он шёпотом, – а есть у нас в монастыре и другой снотолковник, не хуже, пожалуй, Авеля будет – отец Паисий, да только ни он, да и никто другой сна твоего толковать не возьмётся. Приснись тебе, примером сказать, какой-нибудь угодник Божий или иностранный царь, или какой ни есть вельможа, так ничего было бы – сон твой живо бы тебе истолковали, а о государе Павле Петровиче – ни, ни, ни… Разве не знаешь, какой страх на всех теперь нагнали…

Знакомство монаха с купчиною завязалось скоро. Оказалось, что они были почти что земляки, отыскалось у них несколько общих знакомых, пошла болтовня о том, о другом, и кончилось тем, что отец Афанасий пригласил к себе в келью Повитухина, обещаясь ему рассказать многое об отце Авеле. Заперев на щеколду дверь кельи и выставив закусочку, отец Афанасий начал свой рассказ.

– Авель-то жил в нашей обители недолго. Пришёл он к нам неведомо отколе; говорил, будто «какое-тo видение вошло во внутренняя его и соединилось с ним, якобы один человек, и направило его из Валаамского монастыря по разным монастырям и пустыням сказывать и проповедовать волю Божию и страшный суд Господень». Странствовал он так девять лет и пришёл к нам в Бабаевский монастырь. У нас справлял он послушание, как следует каждому монаху, ходил в церковь и в трапезу, пел и читал, а в свободное время слагал книги.

– А что, старик он уже древний? – спросил Повитухин.

– Какое старик! И четырёх десятков ему ещё не будет. Вот он стал слагать у нас книги, а настоятель-то наш, отец Савва, нужно тебе знать – человек строгий, неучёный и книжного дела насмерть побаивается. Меж тем отец Авель написал книгу мудрую-премудрую и показал её учёному у нас монаху, отцу Аркадию. Тот прочёл её, да и боязно ему стало, так как он увидел, что в книге написано и о «царской фамилии». Отец Аркадий и заявил настоятелю, тот собрал братью на совет. Думали, думали, да и порешили – отправить отца Авеля вместе с его книгою в Кострому, в духовную консисторию. В консистории ну его спрашивать: отчего он взялся писать? и взяли с него сказку, что книга – его дело, и послали и сказку, и книгу к высокопреосвященнейшему нашему архиепископу Павлу. Владыко приказал привести к себе Авеля и только сказал ему: сия твоя книга написана под смертною казнью – и затем, не говоря ничего другого, приказал отправить и его и книгу в губернское правление…

– А в книге-то что ж было написано? – перебил с сильным любопытством купчина.

– Постой, доскажу. В ту пору царствовала ещё покойная государыня Екатерина Алексеевна. Из губернского правления отправили Авеля к губернатору. Тот как взглянул в книгу, так и ахнул, потому что в ней написаны были «царские имена и царские секреты». Губернатор приказал отца Авеля засадить сейчас же в костромской острог, а потом отправил его с прапорщиком и солдатом на почтовых в Питер.

– Поди ведь, сколько всем хлопот понаделал, – перебил Повитухин, – а что же в книге-то написано? – с усиленным любопытством снова спросил он.

– Постой, доскажу. Вот привезли отца Авеля в Питер и представили генералу Самойлову, что тогда «командовал всем сенатом». Как он заглянул в книгу, так весь и обмер.

– Да что же в книге-то было написано? – снова спросил Повитухин, побуждаемый неудержимым любопытством.

– Постой, скажу. Генерал-то и не знал, что ему делать, как сказать государыне, а не сказать было нельзя. Меж тем в книге-то было написано: «якобы государыня, Вторая Екатерина, лишится скоро сей жизни, и смерть ей приключится скоропостижная», и прочая таковая написано в той книге. Как привели Авеля к генералу Самойлову, он заушил его трижды[113]113
  …он заушил его трижды… – то есть трижды ударил рукой по щеке.


[Закрыть] и крикнул: «как ты, злая глава, смел писать такие титлы на земного бога!»

– Господи! Страхи-то какие!.. – бормотал, крестясь, купчина. – Смерть земному богу предрекать вздумал!..

– Но Авель стоял пред генералом «в благости и весь в божественных действах» и только ответил: «меня научил писать сию книгу Тот, Кто сотворил небо и землю и вся, яже в них». Обозвал генерал тогда Авеля «юродивым» и велел его взять под секрет, а сам сделал доклад государыне. Та спросила только, кто Авель и откуда, и затем приказала послать его в Шлюшенскую крепость, в число секретных арестантов, и повелела ему быть в крепости до конца дней его. Случилось всё это в феврале и в марте 1796 года. Сидел он там в строгом послушании, как вдруг государыня нежданно-негаданно Богу душу отдала. Царь наследовал ей, согнал с места прежнего сенатского начальника и посадил на должность его другого. Этот и отыскал книгу Авеля и показал государю, что в книге предречён был день кончины царицы. Государь, узнав обо всём, призвал к себе Авеля и спросил, чего он желает? А тот отвечал ему: так-то и так-то, ваше императорское величество, от юности желание моё быть монахом. Тогда государь приказал жить ему в Невском монастыре в Петербурге, и жил Авель там в превеликом почёте, словно какой епархиальный владыка. Наши костромичи в Невском монастыре у него бывали и видели его во всей славе. Пожил, однако, он там недолго и ушёл на Валаам, где сложил новую книгу, подобную первой, и отдал её тамошнему игумену, а в книге этой, – заговорил чуть слышным голосом Афанасий, – написано было, что государь Павел Петрович процарствует только четыре с чем-то года, значит, и весь век его недолог будет. Как игумен это прочёл, то позвал на совет братью и донёс обо всём петербургскому митрополиту Гавриилу. Дошла весть и до государя, и он приказал заключить Авеля в Петропавловскую крепость, что среди Петербурга стоит.

– Поди ты, как всё это чудно! – с изумлением и сильными вздохами проговорил купчина. – А ещё что напророчествовал этот Авель? – спросил он.

– Всего по рассказам не припомню. Запомнил только, будто он предсказал, что лет, кажись, через четырнадцать «какой-то западный царь, небывалого ещё имени, пленит многие российские грады и возьмёт первопрестольную Москву и истребит её огнём и жупелом[114]114
  Жупел – горящая сера или смола, жар и смрад.


[Закрыть]…»[115]115
  В книге Авеля действительно находится это предсказание. Есть также известие, будто Авель предсказал время кончины императора Александра Павловича и происшедшую после этого смуту. – Прим. авт.


[Закрыть]

– Что ты, отец Афанасий! Неужто и сие сбудется? Ведь, почитай, что тогда все торговые дела пропадут; кто же из нашего брата купечества их на Москве не ведёт! – с ужасом заговорил Повитухин.

– Книга-то отца Авеля больно мудра, на совете у отца настоятеля мы её все видели, круги какие-то изображены; изображена также и земля, и месяц, и твердь, и звёзды… Мало что и в толк возьмёшь. А в книге-то говорится, будто бы земля сотворена из «дебелых вещей», а солнце – «из самого сущего существа» и что звёзды не меньше луны, у которой один бок светлый, а другой – тёмный…

– Эки диковинки! – проговорил Повитухин, слушая отца Афанасия, – ведь, кажись, и весь-то мир из ничего произведён, какие же тут дебелые вещи прилучились?

– Нынче – всё диковинки, Влас Петрович, от всего идут отступления. Слышал ты, статься может, какая небывальщина теперь в Питере заводится…

– Нет, не слыхал… А что?

– Да поговаривают, что около царя такие монахи будут, которые в то же самое время и офицерами, и генералами служить обяжутся и на войну станут ходить при пушках…

– Ой ли?.. Статочное ли это дело? – вскрикнул в изумлении купчина. – Да этак, чего доброго, и тебе, отче, самопал в руки дадут да на войну отправят, – заливаясь от хохота, трунил подвеселевший уже Повитухин.

– Не больно, брат, подсмеивайся над чернецами; ведь и твой-то сон не к добру, смотри, как попадёшь в солдаты, тебе и скомандуют: иди!.. а куда – не скажут…

– Ныне всё статься может, – уже боязливо заметил оторопевший купчина. – Как послушаешь, что толкуют приезжие из Питера, так просто уши затыкать приходится; грозное наступило время: до всех, кажись, по очереди добраться хотят. Беда, да и только…

– То-то и есть, – заметил Афанасий, – да и про войну в народе недобрые слухи ходят; бают, что с целым светом за какой-то святой остров воевать станем, что будто бы… и церковь православ…

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!.. – заговорил вдруг за дверью писклявый голос.

– Аминь! – отозвался вздрогнувший Афанасий, отмыкая задвижку и заглядывая за дверь.

– Тебя отец настоятель к себе кличет, враз ступай!.. Кажись, над тобой сыск учинить хотят… – скороговоркою промолвил послушник.

Афанасий заметно струсил и, надев поскорее рясу и клобук, бегом побежал из кельи, не распростившись даже с гостем.

«Уж не подслушал ли кто нас?» – с ужасом подумал Повитухин и, забрав шапку, выбрался поскорее из кельи за монастырские ворота, взобрался быстро на повозку и повернул лошадок на ярославскую дорогу.

«Ой, ой! страшные времена наступили, – бормотал Повитухин, сидя в повозке. – Куда как не к делу помешал келейник. Хотел я было спросить отца Афанасия, правда ли, что государь сбирался служить обедню, да митрополит Платон отговорил его, указав на то, что он, как вдовец, появший вторую супругу, священнодействовать не может. Отец Афанасий должен знать досконально об этом», – размышлял Повитухин.

В народе действительно ходил такой слух, и поводом к нему послужило следующее обстоятельство. Когда Грузия вступила в русское подданство, то с извещением об этом должны были приехать оттуда депутаты, и Павел Петрович намерен был, при торжественном их приёме, явиться в одеянии грузинских царей, которое состояло из так называемого «далматика», сшитого из парчи и по покрою совершенно сходного с архиерейским саккосом. Такая одежда была заказана для императора, и это возбудило толки о том, что он будет служить обедню в архиерейском облачении. Странности же и причуды государя придавали правдоподобие этим толкам.

XXIV

С горячим и неустанным рвением поддерживали иезуиты безграничную власть папы в католической церкви против власти местных епископов. Они делали это из своих собственных видов: папа, живший в Риме, не был для них так опасен, как епископы, усиливавшиеся подчинить себе общество иезуитов наравне со всеми монашескими орденами. Таким стремлением отличался в особенности митрополит римско-католических церквей в России Станислав Сестренцевич. Он всячески гнал иезуитов, насколько у него хватало силы, и если порою отношения его к ним принимали миролюбивый характер, то он допускал это только в силу крайней необходимости. Он слишком хорошо знал последователей Лойолы, ясно понимал их зловредные замыслы и потому не мог никогда искренне сблизиться с ними; зато же и они не жаловали его, стараясь всеми способами низвергнуть враждовавшего с ними прелата.

Иезуиты были слишком сильны: они всюду имели своих агентов, всюду умели закинуть свои сети, и потому борьба с ними представлялась делом чрезвычайно трудным и опасным.

Когда в 1770 году было сделано покушение на жизнь короля Станислава Понятовского, Сестренцевич, бывший в ту пору виленским суффраганом,[116]116
  Суффраган – в католической церкви то же, что викарий в православной. Викарий (от лат. vicarius – заместитель, наместник), в православной церкви заместитель епископа, епископ без епархии. В протестантской церкви – помощник священника. – прим. Bidmaker.


[Закрыть] не затруднился выступить на церковной кафедре с сильною обличительною речью против своеволия и бурливости своих соотечественников, не щадя при этом могущественных магнатов. Речь молодого епископа была как бы политической его исповедью и обратила на него внимание императрицы Екатерины II, поставившей его вскоре после присоединения Белоруссии к России во главе католической церкви в империи.

Приезжая в Петербург, епископ представлялся обыкновенно великому князю Павлу Петровичу, который чрезвычайно полюбил прелата, умевшего толково поговорить и о выправке нижнего военного чина, и о пригонке амуниции, и об иерархическом устройстве духовенства, и о разных важных предметах, а также и о мелочах обыденной жизни. Расположение наследника престола к Сестренцевичу дошло до того, что когда однажды этот последний в бытность свою в Гатчине вдруг сильно захворал, то Павел Петрович не только заботился о нём, но почти каждый день сам навещал больного. Обстоятельство это ещё более сблизило их. В разговорах своих с Павлом епископ выказывал свои убеждения, сводившиеся к тому, что он послушание государю ставит своею первою обязанностию. При этом он говорил о необходимости строгого подчинения духовенства епископской власти и полагал возможным, ввиду того, что в присоединённых от Польши областях значительная часть населения были католики, образовать в России независимую от папы католическую церковь, представитель которой пользовался бы такою же самостоятельностью, какою, например, пользовался португальский патриарх, или же взамен единоличной власти епископа учредить католический синод, который и управлял бы в России римскою церковью.

Вступив на престол, Павел Петрович не только не забыл Сестренцевича, но и приблизил его к своей особе. Государю нравилось отсутствие в нём ханжества и лицемерия, и император был чрезвычайно доволен, когда сановитый прелат, облачённый в кардинальский пурпур, являлся на придворные балы среди блестящих кавалеров и пышно разодетых дам. Часто случалось, что император на балу подолгу беседовал с митрополитом, разговаривая с ним по-латыни, и ласково подсмеивался над ним, замечая ему о том соблазне, какой он производит в пастве своим появлением среди танцующих. Митрополит отшучивался в свою очередь, отвечая, между прочим, что он не находит ничего предосудительного бывать в том обществе, где встречает в лице хозяина помазанника Божьего. Вообще в первое время царствования Павла Петровича отношения к нему государя отличались постоянным вниманием и чрезвычайною благосклонностию.

Ошибочно было бы, однако, полагаться на прочность и продолжительность таких отношений. Одна какая-нибудь случайность, один ловко сделанный наговор могли не только изменить, но и совершенно их уничтожить. Между тем для выставки пред государем Сестренцевича в неблагоприятном для него свете можно было найти много поводов не только по делам церковным, но и по делам политическим.

Покровительство, оказанное императором мальтийскому ордену, грозило изменить прежние отношения. Сестренцевич знал, что орден наводнён был иезуитами, ему было известно, что после секуляризации Общества Иисуса в Баварии самые отборные силы этого Общества вступили в число мальтийских рыцарей, среди которых и без них было уже немало тайных иезуитов, а этого было вполне достаточно, чтобы возбудить нерасположение и недоверие епископа к державному ордену. Когда распространился в Петербурге слух о намерении графа Литты, женившись на Скавронской, остаться с разрешения папы в мальтийском ордене, то Сестренцевич заговорил против правильности такого разрешения и тем самым навлекал на себя негодование патера Грубера, орудовавшего этим делом. Впрочем, и независимо от того война между прелатом и иезуитом велась весьма деятельно, и лица, знавшие об их взаимной неприязни, задавались вопросом: кто кого из них одолеет? Императору была очень хорошо известна эта неприязнь, и он пытался помирить их. Мир был заключён в Гатчине только для вида по воле государя, а с своей стороны иезуит продолжал по-прежнему подводить подкопы под митрополита.

Началось с того, что Грубер и его партия, в составе которой было немало приближённых к государю лиц, старались выставить Сестренцевича до того забывшимся в упоении своей духовной власти, что он осмеливается не подчиняться повелениям и указам императора. Достаточно было представить относительно этого лишь какие-нибудь, хотя весьма слабые, доказательства, чтобы окончательно погубить прелата, но таких доказательств не находилось, и обвинение Сестренцевича по этой статье ограничилось лишь смелыми голословными наветами, которые уничтожались в глазах государя беспрекословным повиновением прелата. Тогда иезуитская партия задумала уронить его достоинство и лично наносимыми ему оскорблениями побудить его к подаче государю просьбы об увольнении. Сестренцевич умел, однако, своею твёрдостью сдерживать подобного рода попытки, и тогда неприятели его стали ловить каждое его слово и стараться всякое его разумное и основательное распоряжение выставлять протестом против воли государя. Они пользовались его частною и даже дружескою перепискою, отыскивая в ней поводы к обвинению митрополита, запутывали его в дела, в которых он не принимал никакого участия, лгали, клеветали на него и, чтобы выразить ему своё неуважение и пренебрежение к его епископской власти, не приводили в исполнение делаемых им по митрополии распоряжений.

После долгих, но тщетных стараний иезуитской партии удалось, наконец, нанести сильный удар своему противнику. Майор д'Анзас просил прямо императора о разрешении ему вступить в брак с родною сестрою его покойной жены. Государь непосредственно от себя разрешил эту просьбу, написав, между прочим, в своей резолюции: «отныне я сам буду разрешать браки в недозволенных законом степенях родства». Иезуитская партия воспользовалась такой резолюцией государя и начала осыпать митрополита укорами за то, что он своею податливостью допустил такое небывалое вмешательство светской власти в дела, подлежащие исключительно ведению церкви. Сестренцевич, поставленный в крайне неприятное положение, обратился за советом к князю Куракину, который, будучи настроен иезуитами, посоветовал митрополиту протестовать против резолюции, сославшись на то, что все епископы оскорблены ею. Сестренцевичу грозила уже страшная опала, но один случай не только предотвратил её, но и доставил ему снова чрезвычайное благоволение государя. В это время умер герцог Вюртембергский, отец императрицы Марии Фёдоровны. Герцог был католического вероисповедания, и Сестренцевич сделал распоряжение, чтобы во всех католических церквах была отслужена по нём заупокойная обедня, а сам по этому случаю произнёс в церкви на немецком языке трогательную речь. Как только Павел Петрович узнал об этом, тотчас же потребовал митрополита к себе и, выразив ему признательность за его образ действий, подарил ему богатое облачение и наперсный крест, осыпанный бриллиантами, и вдобавок к этому надел на него александровский орден. Иезуиты отступили несколько назад, но прежние их подпольные интриги не унялись. На свержение митрополита они смотрели как на такое обстоятельство, которое даст им возможность утвердиться прочно при дворе и установить своё влияние не только на католическую церковь в России, но отчасти и на все как внутренние, так и внешние государственные дела. Иезуитская работа шла теперь во дворце русского государя с такою деятельностью, которая была бы уместна разве в Эскуриале[117]117
  Эскуриал(El Escorial) – знаменитый дворец-монастырь в Испании, в 52 км на северо-запад от Мадрида, на южном склоне Гуадаррамы, около деревни Эскуриал. Во время битвы при Сен-Кантене, 10 августа 1557 г., Филипп II, находившийся в это время в Камбрэ, дал обет в случае победы построить монастырь, который превзойдёт своим великолепием все существующие монастыри. В 1563 г. начались работы под руководством архитектора Хуана Толедо. Докончил работы в 1584 г. Хуан Геррера. – прим. Bidmaker.


[Закрыть] во время Филиппа II, а мальтийские рыцари, которые составляли силу в высшем русском обществе, были деятельными пособниками иезуитов.

Недолго, однако, митрополит пользовался спокойствием. Иезуиты снова начали тревожить его, а в расположении к нему императора, быстро переходившего от доверия к подозрительности, от привязанности к ожесточённости, начало появляться заметное колебание. Вскоре они успели довести дело до того, что по доносу нескольких белорусских монахов на самовластие Сестренцевича император назначил над ним следствие, уронившее митрополита в глазах всего духовенства и придавшее врагам его особенную смелость. Сестренцевич, однако, уцелел и на этот раз…

Иезуиты не угомонились и решились нанести митрополиту новый удар.

Сестренцевич, с согласия императора, удалил с кафедры епископа Дембовского, который, жалуясь на начальнический произвол митрополита, обратился по внушению иезуитов к покровительству папского нунция Лоренцо Литты. Нунций с жаром вступился за удалённого епископа, требуя, чрез князя Безбородко, восстановления Дембовского в его епархии. Тщетно митрополит убеждал нунция не вмешиваться в это дело, ссылаясь на то, что на удаление епископа последовало согласие самого государя. Нунций не унимался и отправил к канцлеру резкую ноту. Император вышел из себя и расправился с нунцием по-своему. Он приказал оставить ноту Литты без ответа и послал князя Лопухина известить нунция, что его эминенции запрещён приезд ко двору. Не успел ещё Литта оправиться от этого удара, нанесённого его самолюбию, как последовал на имя генерал-прокурора Беклешева следующий указ: «Нашед не нужным постоянное пребывание папского посла при дворе Нашем, а ещё менее правление его католическою церковью, повелеваем папскому нунцию Литте, архиепископу фивскому, оставить владения наши». Вследствие этого указа Литта должен был выехать из Петербурга в двадцать четыре часа. Император, для объяснения папе такой крутой меры с представителем апостольской власти, приказал Сестренцевичу написать письмо и отправить его к находившемуся в то время в Италии фельдмаршалу Суворову, который должен был вручить это письмо лично папе.

Такое поручение, данное русскому полководцу, имело в глазах императора особенное значение. Суворов должен был восстановить в Италии и духовную, и светскую власть папы, вытеснив оттуда «безбожных» французов. Таким образом, он являлся поборником католицизма, и папа не мог иначе как только благосклонно отнестись к такому лицу и снисходительно взглянуть на тяжкое оскорбление, нанесённое в Петербурге представителю папского престола.

Высылка нунция сильно поразила иезуитскую партию, но при этом гнев государя не коснулся вовсе брата нунция Джулио Литты, а патер Грубер оставался у императора в прежней милости и начал занимать его пылкое воображение проектом о соединении церквей восточной и западной, указывая при этом на католичество под главенством папы как на непреодолимый оплот монархической власти против всяких революционных попыток. Между тем Сестренцевич вёл дело совершенно в ином направлении, думая придать полную самостоятельность католической церкви в России под властью местного епископа, и заявлял, что папская власть над всем католическим миром обязана своим происхождением только крайнему и глубокому невежеству средних веков, когда многие из латинских епископов не умели даже писать.