Текст книги "Павел I"

У Панина значилось правило в записной книжке: ни под какими светскими предлогами не ездить в гости к людям, которых не любишь и не уважаешь. У Никиты Петровича была привычка заносить в записную книжку разные правила для собственного руководства. В последние месяцы он почти не имел времени для записей, но изредка с грустной усмешкой перечитывал старые тетрадки в бархатных переплётах.

На вечер к госпоже Шевалье он поехал главным образом потому, что ему было неловко и неудобно во второй раз отклонить её приглашение. Кроме того, как ни тяжело переносил Панин общество большинства людей, в одиночестве ему было порою ещё тяжелее. Он говорил себе, что для дела полезно изредка посещать дом французской артистки: у неё собирались Уитворт, Рибас, Пален, Талызин, и там они могли говорить за карточным столом, не возбуждая никаких подозрений. Но законный предлог визита не рассеял дурного настроения Панина. Ему всё-таки было досадно, что он поехал в этот подозрительный дом дурного тона.

Старательно избегая Ростопчина, сидевшего с хозяйкой и занимавшего её последними парижскими анекдотами, Панин поместился за небольшим столиком, в углу гостиной. Его соседом оказался де Бальмен. Он отсюда, завидуя Ростопчину, любовался госпожой Шевалье. Немного смущённый обществом вице-канцлера, де Бальмен пробовал с ним заговорить. Панин отвечал односложно. Молодой человек раздражал его, однако раздражал меньше, чем другие гости: он был н и к т о.

– Не будете ли вы добры сказать мне, – вежливо спросил де Бальмен, вместе робко и чуть насмешливо поглядывая на угрюмого вице-канцлера, – какая это звезда у графа Петра Алексеевича, вон та пятая, что поверх ленты? Верно, иностранной державы?

Панин рассеянно посмотрел по направлению взгляда молодого человека.

– Не могу вам сказать, не знаю, – кратко ответил он.

– Благодарю вас. Верно, иностранной державы…

«Он в самом деле весь в орденах, – подумал Панин. – Шесть, семь… восемь звёзд… Говорят, он очень храбрый воин, с большой боевой заслугой. Однако не гнушается теперь иметь верховный надзор за Тайной канцелярией. Может быть, читает и мои письма… Глава заговора и лучший друг государя! Да, верно, так надо. Гнусная вещь – политика…»

Пален всё менял места. Вначале он долго разговаривал с хозяйкой, затем пересел к Кутайсову, дружески беседовал с другими гостями. Оказался ненадолго и за столиком в углу, причём тотчас вступил в оживлённый разговор с чрезвычайно польщённым де Бальменом. Панин прислушался было к их беседе. Военный губернатор внимательно расспрашивал молодого человека о делах его полка, о том, какие офицеры пользуются особенным влиянием и славные ли они люди. «Так он, верно, и ту даму выспрашивал о государе, и Кутайсова о дворцовых делах», – подумал Панин.

– Как жаль, что офицерам вашего полка трудно сделать карьер, – сказал конфиденциальным тоном Пален, нагибаясь дружески к де Бальмену. – Скажу вам по секрету, государь очень недолюбливает ваш полк.

«Всё лжёт, – подумал раздражённо вице-канцлер. – И как обдуманно лжёт!»

Раздался звонок, и в соседней комнате послышался громкий весёлый, чуть по-детски пискливый смех.

– Le voila, notre cher amiral,[162]162
  Вот и наш дорогой адмирал (фр.).


[Закрыть] – сказала хозяйка, улыбаясь.

В комнату не вошёл, а бочком вбежал странный, уже очень немолодой человек. В дверях он вдруг круто повернулся, так что носом к носу столкнулся с мосье Шевалье, ударил его по животу, покатился со смеху и мелкой рысцой побежал к хозяйке дома.

«А, Штаалево начальство», – подумал де Бальмен.

Это был адмирал де Рибас. Де Бальмен, никогда не видавший его вблизи, всматривался с особенным любопытством в нового гостя. «Неужели вот этот человек в Италии заманил самозванку к Орлову?[163]163
  Речь идёт о некой юной особе, объявившейся в Италии и называвшей себя княжной Таракановой, дочерью покойной русской императрицы Елизаветы Петровны и внучкой Петра Великого. Екатерина II приказала графу Алексею Орлову, командовавшему русской эскадрой, захватить самозванку. Тому удалось обманом завлечь княжну на борт русского корабля и арестовать её сразу же после выхода эскадры в открытое море. Самозванка была доставлена в Петербург и заточена в крепость, где вскоре умерла, скрыв тайну своего рождения даже от священника.


[Закрыть] – подумал он. – Вот бы узнать, что у него в душе..» Адмирал, схватив обе руки госпожи Шевалье, покрывал их поцелуями и, бегая глазами по комнате, радостно улыбаясь то одному, то другому гостю, что-то быстро говорил по-французски со странным твёрдым, но не русским акцентом. Де Бальмен смотрел на него с завистью. «Вот захотел и взял сразу обе её ручки. Он на кота похож. А у Ростопчина глаза, как у жабы… А вот Пален внушительный – и любезный какой, прелесть! Уж если кому подражать, то ему… Досадно, однако, это, что он сказал о карьере. Надо будет у нас рассказать…»

Пален встал, слегка потянулся и сказал, скрывая зевок:

– Что ж золотое времечко терять, Никита Петрович? Стол давно готов.

Де Бальмен, тоже вставая, подумал, что у них в полку за игру садились обыкновенно с этим самым восклицанием о золотом времечке. Как ни приятно было де Бальмену присутствовать на приёме у госпожи Шевалье, он в течение вечера испытывал и некоторое разочарование: в гостиной находились известнейшие люди России, но разговоры их не были значительнее, чем те, которые де Бальмен ежедневно слышал в полку и ещё раньше в корпусе.

Иванчук в этот вечер совершенно д о з н а к о м и л с я с госпожой Шевалье: теперь он был уверен, что она всегда узнает его при встрече. Хотел даже попросить её о Настеньке, но отложил до другого раза: случаи уж наверное будут. Он был чрезвычайно доволен вечером. Вначале Иванчук устроился при Лопухиной и занимал её с большим успехом: Екатерина Николаевна слушала его шутки благосклонно. Через четверть часа он получил приглашение бывать у них в доме запросто. Это был громадный успех, о котором Иванчук только смутно мог мечтать. Но, как только он добился успеха, его уважение к дому Лопухиных сильно уменьшилось: по-настоящему он уважал (хоть ругал и недолюбливал) лишь тех людей, которые его не пускали к себе на порог. Иванчук даже вытащил записную книжку и спросил у Екатерины Николаевны адрес, хотя, как все, прекрасно знал, где живут Лопухины. Затем он присоединился к Ростопчину и долго говорил ему комплименты. Лесть у него выходила плоская и потому особенно действительная. Ростопчин, от природы человек н а и в н о пристрастный, не замечавший своей несправедливости (цинизма в нём, как и в Иванчуке, было очень мало), – под влиянием служебных успехов совершенно потерял чувство меры и чувство смешного. Никакая лесть не казалась ему преувеличенной, и всякий человек, восторженно о нём говоривший, ему нравился, каков, бы он ни был в остальном. Так и на этот раз, слушая Иванчука, Ростопчин благожелательно отметил в памяти почтительного молодого человека. Но как только разговор от дел и заслуг Фёдора Васильевича перешёл на другую тему, он перестал слушать. Иванчук перебрался к Кутайсову, и тоже вышло хорошо. В этот вечер всё удавалось Иванчуку. Он чувствовал себя настолько свободно, что сам попросил у хозяйки ещё чашку чаю. Удовольствие его от общества, в котором он находился, всё увеличивалось – и вместе с тем ему становилось скучно. Этот вечер среди высокопоставленных людей уже был для него навсегда приобретённым капиталом: Иванчук испытывал такое чувство, как при накоплении новой тысячи рублей, – когда хотелось возможно скорее запечатать и отослать пачку ассигнаций в Гамбургскую контору. Соображая, что такое ещё можно было бы сделать, Иванчук вспомнил о Талызине: хорошо было бы и с ним подогреть знакомство, – какие это у него собираются молодые люди? Талызин играл в карты в маленькой боковой комнате, которая отделялась аркой и колоннами от большой гостиной. Его партнёрами были Пален и Рибас. Четвёртый игрок сидел к салону спиной. «Это кто же? – спросил себя Иванчук, всматриваясь в высокую причёску густых пудреных волос, выделявшихся над чёрным бархатом воротника. – Да, тот нахал, Панин… Разве пойти посмотреть, как они играют?» Он взял за спинку стул, слегка качнул его ножками вперёд и бойко, с чашкой чаю в другой руке, направился в боковую комнату.

– Бонн шанс, месье, – сказал он весело, садясь между Паленом и Талызиным. Ему показалось, будто игроки не очень ему обрадовались. Никто не ответил, и разговор оборвался.

«Да нет, вздор какой», – подумал уверенно Иванчук. Он поставил чашку на стол и, отодвинув немного подсвечник, сказал «pardon». «Эх, глупость сморозил! – пожалел тут же Иванчук. – Не надо было говорить pardon – подсвечнику, что ли? Ну, да не беда, подумают, я кого-нибудь задел ногой под столом… А интересно, почём у них игра?» На столе лежали кучки круглых, продолговатых и квадратных жетонов из разноцветной слоновой кости. «У патрона уйма какая» – обрадовался Иванчук. – Ну и мужчина! Сдаёт, сдаёт-то как!» Пален чрезвычайно быстрым и точным движением сдавал карты по три, справа налево, как полагается при игре в бостон. Каждая карта падала на своё место, не уклоняясь ни на вершок; вдруг последняя упала открытой. «Неужели засдался?» – спросил себя огорчённо Иванчук и вспомнил, что пятьдесят вторая карта открывает в бостоне козырь.

– Carreau, carrissimo![164]164
  Бубны, отличнейше! (фр., итал.)


[Закрыть] – воскликнул де Рибас, торопливо разбирая свои карты.

– Бубны козыри, значит, бостоном становится червонный валет, – сказал Иванчук, ни к кому в отдельности не обращаясь. Пален на сукне, не открывая, собрал свои карты в четырёхугольник, выправил по столу и в одно мгновенье развернул веером, по мастям. Затем, почти не взглянув на них, снова свёл карты в четырёхугольник и положил на стол.

– Demande en petite, – сказал де Рибас. – En toute petite, en toute-toute petite![165]165
  Прошу по малой… Совсем по малой, совсем-совсем по малой! (фр.).


[Закрыть] (он произнёс немое «е» в конце слов).

Талызин задумался. Пален смотрел на него с усмешкой.

– Тут она ему и сказала, – произнёс он. – Je passe…[166]166
  Я пасую… (фр.).


[Закрыть]

– Misere…[167]167
  Мизер (фр.).


[Закрыть]

– А вы как, с экаром играете? – спросил Иванчук погромче. Поймав вдруг на себе злобный взгляд вице-канцлера, он смутился и замолчал. Игра досталась Палену. «Эк он рискует, ведь ничего у него нет», – сказал мысленно Иванчук, смотря в карты своего патрона, опять мгновенно раскрывшиеся веером. Пален, не задумываясь ни на секунду над ходами, мастерски разыграл игру и ещё придвинул к себе большую кучу жетонов. В передней прозвучал звонок. «Я, может, в год столько жалованья не получаю, сколько Пётр Алексеевич сейчас загрёб», – с восхищением подумал Иванчук. Он смотрел вкось мимо колонны, – какой гость приехал так поздно? Гость этот ещё не появился, но по неуловимому движению в первом, сообщавшемся с передней, салоне (открытая широкая дверь его была видна из боковой комнаты) Иванчук сразу догадался, что прибыл очень важный человек. В дверях мелькнуло испуганное лицо мосье Шевалье, и в ту же минуту в большой гостиной все поднялись с мест. На пороге показался наследник престола. Иванчук смотрел на него во все глаза, ещё не приходя в себя от восторга и ужаса. Александр Павлович торопливо шёл к хозяйке, неловким движением головы и руки приглашая гостей сесть. Вдруг сбоку от себя он увидел поспешно поднявшихся из-за стола игроков. В глазах великого князя что-то мелькнуло – и исчезло. На поразительно красивом, ещё совершенно юном лице его засветилась шутливая улыбка.

– Je suis sans excuse, Madame, je le sais,[168]168
  Мне нет извинений, мадам, я это знаю (фр.).


[Закрыть] – сказал он, целуя руку госпожи Шевалье.

– Не так ты бьёшь, – наставительно говорил Насков, поправляя инструментом кончик кия. – Не так бьёшь, сын мой. Надо было играть легонько от красного – вот так. Тогда бы они у тебя и остались в уголочке. А ты жаришь изо всей силы, только разбросал шары. Сила, сын мой, и хорохоренье при игре в карамболь не требуются… Вот, сам видишь, конечно, а могла бы быть серия. Dixi.[169]169
  Я кончил (буквально: сказал) (лат.).


[Закрыть]

Он говорил быстро и оживлённо, но изредка как-то странно спотыкался в слогах.

– Ну, уж это моё дело, – сердито ответил промахнувшийся Штааль, отходя от биллиарда и садясь к столику.

– Твоё, разумеется, – согласился Насков. – Но зачем же, сын мой, ты сердишься, аки тигра лютая?

«Совсем это не остроумно, „аки тигра лютая“, – подумал Штааль, почти с ненавистью рассматривая лысую голову, помятое лицо без ресниц и бровей, неряшливый костюм своего партнёра. – И ведёт себя скоморохом, и говорит как скоморох. Вечно острит, вечно лжёт».

Насков вынул мелок из кармана, намелил кий и нескладно опрокинулся туловищем на биллиард. Руки у него всегда немного дрожали. Но по покачиванию прицела, по особой лёгкости удара, по тому, как Насков, в неудобной позе, держал между указательным и большим пальцами передний конец кия, сразу виден был мастер. Все три шара сошлись в углу. Насков спустил правую ногу с борта, опять намелил кий кубиком и легонько повёл шары по борту. «Четыре, пять, шесть, – считал мысленно Штааль. – Теперь до десяти дойдёт! Опять я проиграл…»

Он как бы равнодушно отвернулся и взялся обеими руками за кий, поставленный толстым концом на некрашеный дощатый пол. В длинной узкой комнате дневной свет слабо сопротивлялся свету ламп в стеклянных шарах, спускавшихся с потолка к биллиардам. У окна на узеньком кожаном диване, прижавшись тесно друг к другу, скромно сидели два зрителя, стараясь не касаться плечами висевших около них на стене чужих кафтанов и шинелей. В грязноватых зеркалах отражались лампы, стойки с киями по стенам, озабоченные раскрасневшиеся лица и белые рукава игроков. Все три биллиарда были заняты. Отовсюду, вперемежку с неровными голосами и смехом, слышался сухой стук шаров, более громкий при первом ударе и слабый, иного тона, при втором. В биллиардной в одни и те же часы неизменно собирались одни и те же люди. Эта длинная, темноватая по углам зала, на чужой взгляд неприветливая и неуютная, для них была родным домом, и всякое явление мира они расценивали главным образом по тому, как к нему здесь отнесутся. По истечении двух-трёх лет, по вечным законам биллиардных, одна группа завсегдатаев внезапно куда-то исчезала, уступая место другой такой же. Только редкие люди или связаны с биллиардной раз навсегда: до её закрытия или до своей смерти. К таким одиночкам относился Насков, давно уволенный со службы дипломат и опустившийся человек. Штааль принадлежал к предшествовавшему поколению завсегдатаев. Теперь в этой зале, кроме Наскова, он не знал, даже в лицо, почти никого. Ему было грустно.

«Неужели не дойдёт больше до меня очередь?.. За десять перевалило. Этот может, однако, не выйти, – думал Штааль невольно поводя плечом, как бы помогая своим движением шару Наскова уклониться от цели. – Нет, сделает и этот…»

Насков столкнулся задом с игроком соседнего стола и остановился, рассеянным мутным взором глядя на игру соседа. Затем опять наклонился над биллиардом.

– Два всего осталось. Плакали, сын мой, твои денежки, – сказал Насков, опять нагибаясь над биллиардом. – Так… И этак… Напоследок три борта… Пребезмерно мне сие любезно.

Он положил в карман протянутый Штаалем золотой.

«Теперь заговорит о своём фамильном происхождении или глупые анекдоты начнёт рассказывать… И конец каждого анекдота повторит два раза», – подумал Штааль.

– Больше не желаешь играть? На дискрецию? – спросил Насков.

– Не желаю.

– Не сердись, светик. Мне всего дороже соблюдение твоего здоровья… Позволь, ради Бога, мне пойти вымыть руки.

Он надел кафтан и энергичной, подрагивающей походкой направился в уборную, нескладно размахивая руками и странно сгибая колени, точно он всё время шагал через препятствия. Штааль смотрел ему вслед и не без удовольствия думал, что Насков болел дурной болезнью: он сам всем об этом рассказывал со смехом, как о случившейся с ним когда-то забавной истории, которой, по-видимому, он не придавал никакого значения. «А нос у тебя и очень может провалиться», – думал Штааль, сожалея, что неудобно напомнить об этом Наскову.

– Время моё, Кирилл, – сказал он лакею, убиравшему шары. – Принеси-ка мне бутылку портеру, – добавил он неожиданно для самого себя: ему не хотелось ни пить, ни оставаться в накуренной биллиардной.

– Слушаю-с.

На третьем биллиарде играли в пять шаров игроки-завсегдатаи, звёзды нового поколения. На их партию смотрело человек десять. Спиной к Штаалю, с любопытством следя за игрою, стоял сгорбленный старик. Штааль бегло скользнул взглядом по его спине и жёлто-седому затылку.

«В Париже биллиарды больше наших, – подумал он почему-то. – И кии там кривые, шары толкают толстым концом…»

– А, ты портеру потребовал, тигра лютая, – весело сказал вернувшийся Насков. – Увлекательная мысль.

Он вытер руки о панталоны, налил полный бокал и выпил залпом.

– Будь здоров!..

«Из этого стакана не пить», – отметил в уме Штааль.

– Послушай, как влачатся твои дела с божественной Шевалье? – спросил развязно Насков, очевидно желавший развеселить проигравшего приятеля. – Мне говорил Бальмен…

– Никак.

– Рифма: чудак! Есть ещё рифма, но об оной умолчу (он приложил палец к губе и сделал испуганное лицо, затем быстро засмеялся).

– Ты думаешь, так легко сойтись с госпожой Шевалье?

– А ты думаешь, так трудно? У тебя есть сто рублей?

«Нет», – хотел было ответить Штааль и утвердительно кивнул головой.

– Тогда завтра, часов в пять, поезжай к ней с посещением.

– Да я не знаком!

– Сие не требуется, сын мой. Ты приказываешь доложить. Божественная тебя принимает. «Madame, je suis tres malheureux…»[170]170
  «Мадам, я очень несчастен…» (фр.).


[Закрыть] – (Насков хорошо владел французским языком и считал необходимым грассировать; однако грассирование у него, как у всех нарочно картавящих людей, совершенно не походило на французское). – «Сударыня, мне до смерти хочется попасть на ваш бенефис, но, увы, все билеты расписаны за два месяца. Вы одни можете ввергнуть меня в блаженство…» Тут ты бросаешь на стол сто рублей.

– Не видала она моих ста рублей.

– Видала, натурально. Но она бережлива, как всякая француженка, и жадна, как всякая актёрка. Ста рублей за билет, стоящий три, рядовой дурак не даст – Кроме того, ты красивый мальчик. Я вижу отсель её благосклонную улыбку.

– А дальше что? – спросил заинтересованный Штааль.

– Дальше ты можешь, например, сказать, что ты видел в Париже в её роли знаменитую Нунчиани. Разумеется, ты её и во сне не видал, но это не имеет никакого значения. «Ах, вы бывали в Париже?. Простите, мосье, я не разобрала вашу фамилию» Ты называешь. Она ничего не понимает в русских фамилиях: ей всё одно – что Шереметев (у него неожиданно вышло: Шемеретев), что Штааль…

– Или что Насков.

– Pardon, я Бархатной книги…[171]171
  Бархатная книга – официальная роспись дворянских родов Российской империи, хранившаяся в департаменте герольдии правительствующего Сената. Название «Бархатная» происходит от малинового бархатного переплёта этой книги.


[Закрыть]

– А я шёлковой, – сказал Штааль и сам покраснел от того, что так глупо сострил. – К тому же у нас нет под рукою Бархатной книги.

– Позволь. Я тебе докажу. Мой пращур…

– Не трудись.

– Впрочем, не в этом дело. Повторяю, божественная ничего не понимает. Ты горячо восклицаешь, что Нунчиани и Давиа не достойны быть у ней служанками. Она мило и конфузливо улыбается: «Мосье, вы преувеличиваете…» – «Сударыня, я клянусь…» Клянись всем, что придёт в голову, это тоже не имеет значения. Если хочешь, моей жизнью, не препятствую. Цени любезность, потому что, по правде, Давиа много лучше твоей Шевалье. Кому и знать, как не мне: не скрою, дело прошлое, прелестная Давиа дарила меня своей милостью…

– Об этом я что-то не слыхал.

– Cher ami,[172]172
  Дорогой мой (фр.).


[Закрыть] ты тогда бегал под столом. Я потратил на неё более ста тысяч.

– И того не слыхал. Я думал, ты и десяти тысяч не имел сроду.

– Ты думал? Так ты не думай. Ежели ты будешь думать, то что будут делать Аристотель, Платон, Фукидид? Кстати, ты знаешь, как звали жену Фукидида? Фукибаба… Понимаешь: жена Фуки-дида Фуки-баба.

Он залился мелким смехом.

– Старо! Ещё в училище слышал.

– Старый друг лучше новых двух. И даже лучше новых трёх… Passons…[173]173
  Оставим это… (фр.).


[Закрыть] Я продолжаю. Божественная улыбается ещё милее и безмолвственно взирает на тебя с вожделением. На твоей очаровательной фигуре, к счастью, ничего не написано: может быть, у тебя, опричь наличного капиталу, сто тысяч душ. Ты просишь дозволения бывать в доме. «Ах, я буду очень рада…» Dixi.

– Скорее всего, меня просто не примут: «Барыня велела узнать, что вам угодно?»

– Tiens,[174]174
  Вот как (фр.).


[Закрыть] об этом я не сделал рефлексии… Впрочем, это не беда. Ты становишься нахален: «Скажи, что имею важнейшее персональное дело». Девять шансов из ста… я хочу сказать, девять шансов из десяти: тебя примут.

– Ну а ежели у меня нет сейчас свободных ста рублей? – краснея, сказал Штааль.

– Ах вот что, – разочарованно протянул Насков. – Тогда другое дело. К сожалению моему, я беру назад всё ценное и мудрое, что было мною сказано. Тогда проклинай свою столь плачевную судьбу. Человек, не имеющий ста рублей, не достоин звания человека. Dixi.

– Предположим, я мог бы взять взаймы.

– Не будем предполагать, сын мой. Достать взаймы сто рублей в этой развратной, себялюбивой столице! Не льстись несбыточным сном… Разве что жалованья подождёшь? Поголодай, правда: нет беды в том, чтоб поголодать для любимой женщины. C'est une noble attitude[175]175
  Это благородная позиция (фр.).


[Закрыть] (слово «attitude» тоже у него не вышло). Кстати, прости, я выпил весь твой портер. Не заказываю для тебя другой бутылки: ты, натурально, обиделся бы, и ты был бы прав… Теперь видишь, как это просто? Вперёд всегда слушай дяденьку… Ты ещё остаёшься? Тогда прощай, я бегу. Ещё надо быть во дворце. Я обещал одному человеку (он назвал громкую фамилию). Скоро придёшь сюда опять?

– Едва ли… Впрочем, может, завтра приду.

– Приходи, отыграешься. Ты сделал успехи, сын мой, я тебе говорю. Прощай, расцеловываю тебя, однако лишь мысленно.

Он застегнул плащ на одну пуговицу и своей бодрой лошадиной походкой вышел из биллиардной.

«Куда же мне пойти? Скука какая! – подумал тоскливо Штааль. Наклонившись к столику – так, чтобы никто не видел, – он заглянул в кошелёк. – Три, шесть, семь рублей… Потом опять буду в ресторации обедать в долг… Господи, когда же придёт конец этой нищете!»

Дела его не улучшались от того, что он постоянно размышлял и говорил о преимуществах богатых людей перед бедными. Зорич умер и ничего ему не оставил. Штааль, стыдясь, ловил себя на том, что вспоминал о своём воспитателе не иначе как со злобой.

Он встал, сердито протянул руку поверх головы скромного посетителя, который робко, искоса на него смотрел с дивана, и снял с гвоздя шинель. Освободившийся биллиард уже снова был занят; лакей с обречённым видом нёс назад только что убранные шары. Штааль повернулся, надевая шинель, и опять ему у третьего биллиарда попался на глаза тот же жёлто-седой затылок.

«Что денег я тогда извёл в Париже! – подумал он. – Ведь и Семён Гаврилович немало присылал, и Безбородко дал на ту дурацкую командировку. Обоих более нет в живых. Прошла и моя молодость, – верно, и я скоро околею… Питт тоже тогда предлагал денег, я сблагородничал, отказался. Теперь пригодились бы… Глупый я был мальчишка!»

Он вздохнул и направился к двери. Проход мимо третьего биллиарда был занят игравшим с борта чиновником. Штааль остановился, пренебрежительно глядя на новую знаменитость. Удар вышел очень искусный.

– Ну и молодец! – воскликнул восторженно один из зрителей, – такого шара сам Яков не сделает.

– Bien joue,[176]176
  Отлично сыграно (фр.).


[Закрыть] – пробормотал кто-то у стены.

Штааль оглянулся – и вздрогнул.

«Да нет, быть не может!.. Ужели Пьер Ламор?..»

Старик показывал лакею на стакан, стоявший перед ним на столике.

– Полтинничек с вас, барин. Полтинник, – особенно внятно и вразумительно говорил лакей.

– Vous ferez porter a sur ma note. Je suis au numero douze.[177]177
  Запишите это на мой счёт. Я из двенадцатого номера (фр.).


[Закрыть]

Лакей улыбался глупой улыбкой непонимающего человека.

«Разумеется, Ламор… Господи!..»

Штааль быстро подошёл к старику.

– Вы меня не узнаёте? – по-французски спросил он дрогнувшим голосом.

Старик смотрел на него удивлённо. Вдруг улыбка пробежала в его глазах.

– Quel heureux hasard![178]178
  Какой счастливый случай! (фр.).


[Закрыть] – сказал он, протягивая приветливо руку.

– Вы? В Петербурге? Какими судьбами?

– Да, я здесь живу, у Демута.

– В Петербурге?

Ламор рассмеялся:

– Как видите… В самом деле, какая странная встреча! Так вы военный? Как же вы поживаете?

– Да ничего…

Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

– Вы мало изменились…

– Будто? А вас я едва узнал… Ведь лет шесть прошло? Вы тогда были совсем мальчиком. Очень это много в вашем возрасте, шесть лет… Вот не думал встретить здесь старого приятеля. Я зашёл из столовой сюда в биллиардную, не хотелось подниматься в свою комнату. Да вы что ж, спешите? Посидите со мною…

– С удовольствием.

– Ну и прекрасно, я рад!.. Хотите, сядем в том углу, там никого нет… И вина велите подать.

– Принеси бутылку бордо, Кирилл, вон туда, – приказал Штааль лакею, стоявшему около них с недоверчивым видом.

– В три рубли или четыре прикажете?

– В три.

Они сели за стол в тёмном углу комнаты.

– Я когда-то любил биллиард, – сказал Ламор.

«Предложить ему сыграть партию? Нет, неловко такому старику», – подумал Штааль.

– А мосье Борегар?.. Ведь его казнили? – вдруг вскрикнул он.

Проходивший мимо гость на них оглянулся. Ламор пожал плечами.

– Comme tout le monde, mon jeune ami, comme tout le monde,[179]179
  Как и всех, мой юный друг, как и всех (фр.).


[Закрыть] – сказал он.