Текст книги "Павел I"

Иванчук, на которого сослался Штааль, прибыл часа через два, к полудню. Гвардианы ввели Штааля в очень бедно убранную комнату, ничем не отличавшуюся от обычных канцелярских передних. Здесь тоже стоял смешанный запах краски и гнили. По стенам на длинных вешалках висели шляпы, шапки и шинели. За дощатым столом сторож мирно пил чай вприкуску. Он не встал при входе Штааля и сказал равнодушно:

– Велено подождать.

Через минуту вошёл Иванчук. Штааль никогда в жизни так не радовался его появлению, как на этот раз. Увидев приятеля, Иванчук покатился со смеху. Но и смех его музыкой прозвучал для Штааля.

– Так это вправду ты? – наконец, перестав хохотать, спросил Иванчук. – В чём дело?.. Выйди-ка, Степан… Скажешь Макарычу, что я с барином остался, – приказал он почтительно вытянувшемуся при его появлении сторожу, на которого показывал глазами Штааль.

– Слушаю-с.

– Да у меня, видишь ли, случился на улице скандал с полицией… Как снегом меня осыпало, – сказал радостно Штааль, как только они остались одни. – Ты думаешь, беда невелика, дружище?

Он никогда прежде не называл Иванчука дружищем и сам почувствовал некоторую неловкость.

– Истории, мой любезнейший, бывают разные, – ответил Иванчук (он тоже никогда не называл Штааля любезнейшим). – И друзья тоже бывают разные… Иногда, значит, и Иванчук может пригодиться?

– Да ведь, правда, у тебя здесь есть приятели? – принуждённо улыбаясь, сказал Штааль.

Иванчук великодушно хлопнул его по плечу.

– У меня, почтеннейший, везде есть приятели. Кое-кого, слава Богу, знаю и здесь (он назвал по имени-отчеству несколько человек, очевидно бывших хозяевами в Тайной канцелярии). Наконец, ежели тут заартачатся, то можно и патрону сказать, Петру Алексеевичу. В два счёта освободят. Рассказывай живо, в чём дело. Как ты ещё напроказил?

Штааль принялся рассказывать. Когда Иванчук узнал о выигрыше двадцати тысяч, он всплеснул руками и изменился в лице.

– Да не может быть! – воскликнул он.

В дальнейшем его лицо становилось всё серьёзнее, и из его переспросов уже как будто не вытекало, что Штааля освободят в два счёта. Дослушав до конца, Иванчук нахмурился и, помолчав, сказал, что дело выходит много важнее, чем он думал.

– Сам посуди, моншер. Тут и воротник, и конфедератка, и ночное безобразие, и сопротивление властям. У нас за круглую шляпу ссылают в Сибирь, – неодобрительно и печально сказал он.

– Как же быть? – вскрикнул Штааль.

Иванчук обещал сделать всё возможное.

– Подожди меня здесь, – сказал он, как будто от Штааля зависело и уйти отсюда. Он вышел за дверь. Сторож тотчас вернулся в комнату и подал стул Штаалю.

– Вы бы, ваше благородие, сразу сказали, что с ними приятели, – сказал он, точно оправдываясь.

– А что?

Но от разговоров сторож уклонился. Иванчук вернулся через четверть часа с очень встревоженным видом, опять выслал сторожа и сказал, что дело чрезвычайно серьёзно, – но замять всё-таки можно. Однако будет стоить денег.

– Я готов заплатить… Сколько? – торопливо сказал Штааль.

– Порядочно, брат. Десять тысяч, – сочувственным тоном сказал Иванчук и в ответ на вырвавшееся у Штааля восклицание ужаса и негодования стал объяснять, какие мошенники и воры люди, ведающие Тайной канцелярией (он больше не называл их по имени-отчеству). – Впрочем, попробуй оставить дело натуральному ходу, – сказал он грустно. – Может, в Сибирь и не сошлют. Чуды всякие бывают… Хотя ты сам знаешь, какие у нас порядки. Разве это свободная страна? Деспотия, брат, азиатская деспотия.

– Я больше пяти тысяч не дам, – сердито сказал, не глядя на него, Штааль.

Иванчук сокрушённо вздохнул:

– Ничего не выйдет. Этот мошенник говорит, что, если б не я был негоциатором, то он и двадцати тысяч не взял бы за такое дельце.

– Больше пяти не дам, – решительно повторил Штааль.

– Как знаешь, конечно. Только ведь, когда у тебя обыск произведут, то могут и всё отобрать, – участливо произнёс Иванчук.

– Ты обещал, однако, сказать графу Палену?

– Я с охотой патрону скажу, ты, надеюсь, сам понимаешь, что я для тебя всё сделаю. Но Пётр Алексеевич не всемогущ. Не заткнуть рта этим господам, ещё дело дойдёт до государя императора. Тогда, моншер, пиши завещание.

Штааль нервно ходил по. комнате:

– Как же быть? Ежели я и согласился бы дать, скажем, семь тысяч, ведь при мне денег нет.

– Это ничего. Надеюсь, ты мне доверяешь? – с достоинством сказал Иванчук и продолжал, не дожидаясь ответа: – Тогда дай мне ключ, я съезжу к тебе домой и привезу десять тысяч.

– Семь тысяч.

– Ну что ж, я попробую трактовать. Знаешь что? – сказал он, положив руку на плечо Штааля (Штааль немедленно её снял со своего плеча). – Дай мне ключ, – продолжал, не смущаясь, Иванчук. – Я сначала съезжу к патрону. Ежели ничего нельзя будет сделать, только в этом разе, – внушительно подчеркнул он, – я привезу деньги. А ежели патрон может так тебя освободить, твоё счастье, и деньги твои будут, разумеется, целы.

Получив ключи от квартиры и от стола, он уехал, приказав сторожу принести его благородию обед из трактира. При этом он вынул из кошелька рубль и, замахав на Штааля левой рукой, вручил сторожу монету.

– Когда-нибудь и ты угостишь меня обедом, моншер, – сказал он. – Ну, пока прощай.

Иванчук вернулся часа через полтора в большом возбуждении и объявил, что, хоть патрон всё сделал, без денег замять дело оказалось невозможно, так как эти разбойники из Тайной канцелярии грозили донести государю, – зато удалось сторговаться на восьми тысячах. Вид у Иванчука был очень взволнованный. Штаалю в первую минуту показалось, будто он немного выпил.

– Нет, каковы порядки, а? – быстро и негромко говорил Иванчук. – Какая дикая, несчастная страна, а?.. Сейчас тебя отпустят, и всё шито-крыто, только уж впредь держись своей капусты. Я заплатил этим мерзавцам, а остаток твоих денег привёз тебе, вот, сочти. – Он запер на ключ дверь комнаты и передал Штаалю аккуратно завязанный свёрток с золотом. – Нет, я решительно тебя прошу, сочти сейчас, – быстро говорил он с проникновенной интонацией, точно Штааль отказывался это сделать. – Дружба дружбой, а деньги счёт любят… Убедительно тебя прошу, мой милый… Ты подумай, негодяи каковы! Зато теперь будь спокоен: на себя муха обух не подымет.

Как ни жаль было Штаалю потерянных восьми тысяч, но известие о том, что дело улажено, и вид всё ещё достаточно полновесного свёртка с золотом настолько его утешили, что он даже поблагодарил Иванчука (этого он потом долго не мог себе простить).

– Ну что ты, иль тебе не стыдно? – говорил Иванчук (как если бы Штааль рассыпался в выражениях признательности). – Не стоит благодарности, брат. Всякий для друга сделал бы на моём месте то же самое… Что за народ, грабители какие, а?.. Так сочти же деньги, я тебе помогу, моншер. Ты бы их поместил, право, в заклад недвижимости или фонды займов.

Счёт оказался в порядке. Когда деньги были снова завязаны в свёрток, Иванчук велел сторожу позвать с т р е к у л и с т а,[252]252
  Стрекулист – здесь: мелкий чиновник, канцелярский служащий; приказный. – прим. Bidmaker.


[Закрыть] показал какую-то бумагу, получил другую и повёл Штааля.

– Мы вместе выйдем. Мне пора…

– А ты здесь совсем свой человек, – съязвил Штааль.

– Меньше, нежели ты думаешь, поверь, гораздо меньше. Чем дальше от этих негодяев, тем лучше… Патрон, правда, частенько меня сюда посылает, он сам не любит здесь бывать… Да, кстати, – добавил он небрежно, – Пётр Алексеевич желает тебя видеть…

– Меня? Зачем?

– Не знаю, он не сказал. Велел тебе сейчас к нему отправиться.

– Сейчас? Да я в баню хочу.

– Ну, так прямо из бани поезжай к нему. Признаться, я и сам не могу понять, зачем ты ему понадобился, – с досадой и, как показалось Штаалю, с некоторой тревогой сказал Иванчук. – Ты у него, однако, не болтай, не заводи новой истории. Это, прямо скажу, было бы для тебя опасно… Теперь налево, в ту дверь и вниз по лестнице.

Они вышли во двор, который тотчас узнал Штааль.

– Вот куда они меня посадили, – сказал он, ориентируясь по бочке и показывая рукой на решётку крошечного окна.

– Сюда? – удивлённо переспросил Иванчук. – Странно… Правда, у них теперь в крепости всё переполнено. Ты знаешь, что здесь такое? Вон тут. Застенок… Ла он тортюр, – негромко пояснил он по-французски, хоть с ними никого не было.

– Быть не может! Вот здесь?.. Неужели пытают?

– А ты думал? Куды зря!.. Днём редко, ночью больше… Ты что ж, так в баню повезёшь деньги? Ведь стащат? Дай лучше, раззява, мне на хранение.

– Нет, не надо… А не знаешь, нынче ночью пытали? – быстро спросил Штааль.

– Вероятно, брат, больше, нежели вероятно. Эти живодёры работают без отдыха. Теперь отсюда каждую ночь разных человечков отправляют с правежным листом куда надо и не надо. В такие кибитки зашивают, внизу маленькое отверстие, так и везёт фельдъегерь отсюда в Сибирь, а кого везёт, не знает. Они называются б е з ы м я н н ы е.

– Да кто же они?

– Разные бывают, люди худой нравственности, крамольщики и возмутители. Всё государь подозревает заговор…

– А нынче кого пытали?

– Да ты, моншер, за кого меня считаешь? Ты вправду, кажется, думаешь что я здесь распоряжаюсь? Почём мне знать? Смотри, благодари Бога (ну без скромности, и меня немного можешь поблагодарить), благодари Бога, что отсюда ноги унёс. Теперь ни за что пропасть – всё одно что плюнуть. Прежде дворян и духовных редко пытали. А теперь и с нами не шутят. Ведь полковника Грузинова насмерть засекли… А пастор Зейдер, слышал?.. Кнутом приказано было драть за то, что немецкие книжки без цензуры получал. Нет, – право, безобразие, – говорил убедительно Иванчук, точно это все оспаривали. – И книги самые, можно сказать, невинные. Открывай ворота, кобылья голова! – сердито закричал он на сторожа.

Старик сторож положил на скамью кулёк с семечками, отодвинул запоры, равнодушно отпер и тотчас же запер за вышедшими тяжёлые ворота, от скрипа которых невольно поморщился Штааль. Отойдя немного от ворот, расчувствовавшийся Иванчук обнял Штааля, поздравляя его, и хотел расцеловаться с ним по-русски, трижды. Но поцеловал только один раз: Штааль энергично высвободился из его объятий:

– Прощай, прощай…

– Деньги в бане не потеряй, красавец, – отеческим тоном закричал ему вдогонку Иванчук.

Час был неурочный. В чистой, удобно и хорошо обставленной (как весь дом военного губернатора) приёмной никого не было. Чиновник, вежливый и деловитый, попросил Штааля подождать – его сиятельство скоро освободится. Штааль заметил небрежно в ответ, что ему совершенно не к спеху. Это замечание было не очень уместно, но все мысли Штааля спутались. Он был чрезвычайно утомлён. Из бани он успел съездить домой, спрятал золото и переоделся. Теперь Штааль с наслаждением ощущал только то, что по нём не ползают насекомые. Ему хотелось спать. Впечатления последних двух дней сказались в нём лишь большой усталостью. Он не думал ни о прошлом, ни о будущем. Его даже не очень теперь занимало, для чего он понадобился военному губернатору Петербурга. Лишь бы скорее кончилось ещё и это. В тёмном углу приёмной стоял большой диван; Штааль думал, что хорошо было бы лечь, сняв сапоги и натиравший шею, наспех завязанный, галстух. Он уселся в кресло у стены под канделябром и едва не заснул. Из соседнего кабинета доносились голоса. Разобрать слова было, однако, невозможно.

Штааль вышел из оцепенения и поспешно поднялся, когда высокая дверь кабинета распахнулась. На пороге, в блеснувшей полосе света, появился князь Платон Зубов. Штааль сразу его узнал, хоть не видел несколько лет (князь не жил в Петербурге). Зубов с порога быстро взглянул на Штааля, очень любезно ответил на его нерешительный полупоклон и, повернувшись, замахал руками в открытую дверь.

– Нет, пожалуйста, не провожайте меня далее, граф, ради Бога, – с жеманной улыбкой почти пропел он, видимо любуясь своим, действительно прекрасным, голосом, и кокетливым жестом притворил за собою дверь кабинета. В сопровождении поспешно подошедшего к нему чиновника он направился к выходу. Поравнявшись с Штаалем, Зубов остановился и протянул руку.

– Простите, пожалуйста, – учтиво сказал он. – Ведь мы с вами встречались, правда?

Штааль, польщённый, назвал свою фамилию.

– Ну да, конечно, – сказал Зубов радостно, точно случайно забыл имя доброго приятеля (хоть он совершенно не помнил фамилии Штааля). – Я оч-чень, оч-чень рад был снова встретиться.

Он, видимо, не знал, что сказать. После неловкого молчания он снова пожал руку Штаалю и простился. «Какой любезный стал, вернувшись, – подумал Штааль не без удовольствия. – И щуриться перестал».

Чиновник пробежал по приёмной, вошёл в кабинет и через минуту позвал Штааля. В ярко освещённой комнате за столом сидел граф Пален. Он сухо, без обычной усмешки, ответил на поклон молодого человека и с минуту молча его осматривал с головы до ног.

– Садитесь, – без обращения сказал наконец Пален.

Штааль сел на край стула. Усталость сразу с него слетела. Он чувствовал большое смущение.

– Ваше дело мне известно, – кратко произнёс Пален, так что нельзя было понять по этим словам, ждёт ли он каких-либо объяснений. Штааль что-то пробормотал. Пален продолжал смотреть на него своими тяжёлыми глазами.

– Вы воспитывались в Шкловском училище графа Зорича. Были в Париже с м и с с и е й (он подчеркнул это слово). Прежде служили в конногвардейском полку. Получили сему полтора года достоинство мальтийского рыцаря…

– Так точно…

– Вы участвовали в походе князя Италийского?

– Так точно, ваше сиятельство.

Пален помолчал ещё, не спуская тяжёлого взора с Штааля.

– Я мог вас выручить из беды и весьма тому рад, – снова заговорил он. – Но не ручаюсь, что дело так для вас сойдёт. Другие лица могут донести о нём его величеству государю императору… Тогда, разумеется, вы можете счесть себя за погибшего человека.

– Ваше сиятельство, но мне сказали…

– Я не знаю, что вам сказали. Я говорю вам это. Равно вам не поручусь, что я сам не вспомню сего дела во всей точности, ежели не буду в полной мере вами доволен, – холодно, с явной угрозой в голосе, произнёс Пален, подчёркивая каждое слово.

Штааль молчал.

– Вы прикомандированы к адмиралу де Рибасу?

– Так точно, ваше сиятельство.

– Вам нечего у него делать. Адмиралу де Рибасу поручено укреплять Кронштадт на случай войны с Англией. Но сего безумия не будет…

Он замолчал.

«Какого безумия?» – подумал Штааль. Смущение его всё усиливалось.

– В Кронштадте нечего делать молодому человеку, способному и решительному, – сказал с расстановкой Пален, несколько изменив тон и подчёркивая слово «решительный». – Люди, вам подобные, нужны мне здесь.

Штааль взглянул на него с удивлением.

– Я велю отчислить вас в полк. Кавалергарды несут службу при особе его величества государя императора.

В том, что говорил Пален, не было ничего необыкновенного. Но интонации его голоса звучали мрачно и загадочно. Штаалю стало очень жутко.

– Я возьму на себя заботу о вашем карьере, ежели буду в полной мере вами доволен, – сказал медленно, негромким голосом, Пален, с теми же непонятными интонациями. – Помните, я спас вас от Сибири… С вами едва не случилось происшествие, у нас, по несчастью, довольно обычное. Как умный человек, вы, конечно, полагаете, что такие происшествия до той поры неизбежны на нашей родине, пока…

Он вдруг поднялся, не докончив фразы, и резким движением отодвинул кресло. Штааль тоже вскочил и с ужасом на него уставился. Пален перегнулся своей огромной фигурой через стол и, опёршись на него руками, несколько театрально приблизил к лицу Штааля своё нахмуренное, мрачное лицо.

– Вполне натурально, – заговорил он снова, ещё понизив голос, – что люди умные, решительные, любящие своё отечество, думают так, как вы. Мысли сии делают вам честь… К несчастью, ежели государь император узнает о вашей истории, о вашем образе мыслей, вы погибли… Узнать же может он всякий день… Жаль, жаль… Люди, как вы, нужны России… Прощайте, молодой человек. Помните, что отныне я буду иметь вас в виду. Каждый шаг ваш будет мне известен… Вы далеко пойдёте, ежели я буду знать, что во всём могу на вас положиться. Во всём, – повторил он совсем тихо, но с необыкновенным выражением силы в голосе, в упор глядя на Штааля.

Правый угол рта скривился у Палена в его обычную холодную усмешку.

– До свиданья, молодой человек, до свиданья, – сказал он совершенно другим, обыкновенным и любезным, тоном, протягивая руку Штаалю.

У ворот, открывавших доступ к Михайловскому замку, чиновник внимательно проверял документы. Штааль, стоя в небольшой очереди, с беспокойным чувством осматривал портал, гранитные столбы, красные мраморные колонны, затейливый вензель императора в кресте святого Иоанна Иерусалимского, ярко блестевшем на холодных лучах декабрьского солнца. Михайловский замок был уже освящён. Но государь всё туда не переезжал: некоторые залы ещё отделывались, и в замке, об устройстве и роскоши которого рассказывали чудеса, было очень сыро. Этим временем пользовались для его осмотра люди, не приглашавшиеся ко двору, но имевшие знакомых в дворцовом управлении. Штааль достал пропуск у каштеляна.

Чиновник повертел бумагу в руках, внимательно осмотрел Штааля и велел его пропустить. За воротами открывалась длинная аллея. Слева бесконечно тянулся пустой, скучный экзерциргауз. Штааль отстал от других посетителей и сел на скамейку, чувствуя себя с утра очень усталым.

Он ещё не получил никакого назначения, и делать ему было нечего. Недавно скоропостижно скончался Рибас, при котором он числился. О смерти адмирала ходили мрачные слухи. Штааль с жадностью их ловил. Он теперь верил всем мрачным слухам.

В первые два-три дня после своего освобождения из Тайной канцелярии Штааль ездил по лавкам, с наслаждением покупал разные ненужные, дорогие вещи, совсем как когда-то перед отъездом в миссию за границу. Купил новую мебель в кабинет; хотел приобрести и библиотеку, вспоминая свои печальные мысли в заключении (Гиртаннерову «Революцию» он тотчас же убрал со стола). В первую очередь Штааль предполагал купить «Энциклопедию», Декарта и Вольтера, – непременно в тёмных кожаных переплётах. Но иностранные книги были запрещены. Штааль купил Карамзина, Фонвизина и несколько продававшихся по секрету легкомысленных книжек с картинками. Он собирался даже составить большую коллекцию таких книжек, – уж если нельзя достать Вольтера и Декарта, – но скоро покупки ему надоели. Хотел он переехать на квартиру получше, однако раздумал, решив, что в этом было бы нечто с к о р о – б о г а т о е: как все внезапно разбогатевшие люди, он весело смеялся над внезапно разбогатевшими людьми. Немало денег перебрали у него взаймы приятели. Он давал охотно, деля, по небольшому опыту, приятелей на три разряда: одни отдадут долг; другие не отдадут и сделают вид, будто забыли; третьи тоже никогда не отдадут, но при каждой встрече будут изображать отчаяние от того, что до сих пор не вернули денег. «Они, так сказать, расплачиваются отчаяньем да извинениями». – думал Штааль, с удовольствием вошедший в роль богатого человека. О деньгах, розданных приятелям или потраченных на покупки и кутежи, он не жалел. Но о восьми тысячах, потерянных в Тайной канцелярии, думал с всё большей злобой. «Сам я, ослиная башка, виноват: не сказал бы сдуру Иванчуку, что выиграл двадцать тысяч, – выпустили бы меня и так. Точно я его не знал – собачьего нрава не изменишь. Разумеется, это Пален приказал меня освободить, как я ему очень нужен…»

Беспрестанно вспоминая и обдумывая всё, что сказал ему граф Пален, Штааль пришёл к убеждению, что против государя составлен заговор. Об этом поговаривали давно. В таинственную связь с заговором ставили и скоропостижную смерть адмирала де Рибаса, и другую взволновавшую всех недавно новость: отставку и опалу вице-канцлера Панина. Но положение графа Палена, по общему отзыву, было чрезвычайно крепким. Он считался первым сановником империи и любимцем государя. Штаалю потому было трудно поверить, что именно Пален стоит во главе заговора. Пытался он и по-иному, естественным образом, объяснить странную сцену в кабинете военного губернатора, двусмысленные слова и непонятные интонации Палена. Приходило ему в голову, что Пален, быть может, его и с п ы т ы в а л, и Штааль с волнением себя спрашивал, что должен был о нём, в таком случае, подумать царский любимец. Но это предположение казалось всё же маловероятным Штаалю. «Если б Пален вправду хотел меня испытать, он говорил бы яснее. Верно, он просто предложил бы мне соучаствовать, а то какие же делать резоны из молчания в ответ на намёки?.. Нет, дело сурьёзное», – думал Штааль, холодея при этой мысли. После ночи в Тайной экспедиции он особенно ясно представлял себе, чем может грозить такое страшное дело.

Один из посетителей, проходивших в аллее мимо экзерциргауза, посмотрел на Штааля. Штааль беспокойно проводил его глазами. «Нет, это он так посмотрел. Не всякий же человек в Петербурге шпион… Да ведь я ещё и не дал согласия… Опять же и не донёс по долгу присяги… Конечно, я не доносчик, но эти живодёры в Тайной не будут так рассуждать… Предположим, я их не боюсь… Хотя как их и не бояться? Однако, если мне напрямик предложат участвовать в деле, соглашусь я или не соглашусь?» Он с ужасом чувствовал, что не может ответить. Штааль пробовал рассуждать и взвешивать. Он не любил царя, не прощал своего дела в Тайной экспедиции. Но и ненависти к царю у него не было. Да и в деле этом царь не был, собственно, виноват. «Точно при государыне не было Тайной экспедиции? Ведь Новикова, говорят, пытали, и Княжнина драли за „Вадима“. Не только у нас, везде мучают, истязают почём зря, везде, во всём свете, а всех монархов не опровергнешь… Ведь речь у них, конечно, идёт об опровержении царя. Не об убийстве же, в самом деле? Ужель у Палена руки поднимутся на венценосца, который его осчастливил?»

Штааль задумался, припоминая награды, которые в это царствование выпали на долю Палена.

«Да на какого дьявола мне нужна эта штука? – нерешительно спросил он себя… – Ну, не сделаю карьера, умру безвестным, как миллионы других, не всё ль одно? Точно мне уж так хочется стать новым Паленом и править Россией! Ещё и счастлив ли сам Пален? Может, гораздо лучше прожить свой век богатой приватной персоной…»

Мысли эти сильно его взволновали. Ноги в лакированных сапогах стыли на морозе. Штааль поднялся и пошёл к Михайловскому замку. Перед укреплением в конце аллеи стояло несколько человек. Один из них нетерпеливо оглянулся на Штааля. Здесь у подъёмного моста, через который впускали посетителей, другой чиновник снова спросил пропуск и, проверив, оставил его у себя. Штааль почувствовал себя стеснённым, оставшись без зеленоватой бумажки: вдруг чиновник не знает, и там опять спросят.

– Пять? – сказал чиновник, пересчитав стоявших. – Опустить!

Дежурный с явным удовольствием стал опускать подъёмный мост. Посетители с любопытством и страхом смотрели на невиданную штуку. Первый в очереди, почему-то на цыпочках, перешёл через мост. За мостом открывалась перед замком большая площадь. С облегчением соскакивая с моста, посетители нерешительно оглядывались друг на друга. Штааль отстал от кучки, прошёл вдоль красной громады, вернулся, заглянул через перистиль во внутренний двор, затем вошёл в замок.

Его сразу охватило тяжёлое чувство. Пахнуло сыростью. Солнце исчезло. В овальной зале горели огни. В замке стоял густой туман и на небольшом расстоянии ничего не было видно. Штааль, осторожно ступая, медленно шёл по залу – и неожиданно поймал себя на том, что старается зачем-то запомнить дорогу. Он вздрогнул и ускорил шаги. В тумане вырисовывались растерянные фигуры посетителей. Штааль шёл туда, куда шли все. Он понемногу осваивался с туманом: в других покоях замка сырости было меньше, всюду горели огни. Штааль быстро переходил из одной комнаты в другую, нигде не останавливаясь и ничего не осматривая. Видел только, что всё было чрезвычайно богато. Мрамор, порфир, золото, хрусталь, необыкновенная мебель, огромные зеркала, расписные потолки, колонны, вазы, балдахины – обычная нежилая обстановка дворцов – сливались в общее впечатление роскоши и скуки. Стены почти везде были затянуты великолепным бархатом самых ярких цветов, голубым, розовым, пурпурным, то с серебряным, то с золотым шитьём. Этот бархат особенно поразил Штааля. В тех европейских дворцах, которые ему приходилось видеть, стены обычно бывали голые. Штаалю не приходило в голову, что можно затягивать стены бархатом. Бархат местами темнел мокрыми пятнами. Посетители вполголоса обменивались впечатлениями и все куда-то торопились. Тоскливое чувство в душе Штааля нарастало. «Да в чём дело?» – нервно спрашивал он себя, ускоряя шаги.

– Как жаль, что не пускают в покои государя императора, – сказал у дверей кто-то вполголоса. Сердце у Штааля почему-то забилось сильнее. «В самом деле, государь ведь живёт в верхнем этаже», – подумал он. Он небрежным тоном спросил служителя, для кого предназначаются эти покои. Оказалось, что в нижнем этаже будет жить наследник престола, а также некоторые высшие лица свиты, как их сиятельства граф Кутайсов и князь Гагарин.

Усталость Штааля всё росла от бесконечной вереницы зал. Он чувствовал себя нехорошо: в ногах была слабость, в ушах шумело. В самом мрачном настроении он повернул назад и пошёл по направлению к лестнице. Вдруг его по-французски окликнул знакомый старческий голос. Он удивлённо оглянулся и увидел Ламора. Штааль подошёл к нему и поздоровался.

– Всё живописью любуюсь, – сказал Ламор. – Немало дряни, но есть и превосходные картины… Особенно портреты… Лукавые люди ваши портретисты… Рисует человек этакого вельможу: какой блеск, что за величие! А смотришь – чего-то вельможе не хватает. Чего бы? Да кольца в носу – перед тобой точно разодетый дикарь. Я преувеличиваю, конечно, но что-то есть дикое и страшное в некоторых из этих портретов. Может быть, ваши художники о б л и ч а ю т высшее общество? У нас перед революцией все обличали двор: писатели обличали, художники обличали, музыканты обличали… Вестрис тот и танцевал не иначе как с обличением и с патриотической скорбью. В вашей гостеприимной стране вдобавок все просвещённые люди думают, что Россия отстала от Европы на целые столетия. Это происходит оттого, что Россию вы знаете, а Европу нет. Конечно, Россия отстала, но так лет на тридцать, не больше.

– Да, у нас теперь есть прекрасные живописцы. Рублей за триста вы можете купить хорошего художника, ежели без жены, – деловито сказал Штааль. Он с напряжением поддерживал разговор.

– Как? Ах, да… Нет, я не торгую художниками. Что ж, пойдём?.. В общем, я должен признать, что этот замок – один из самых прекрасных, своеобразных и поэтических дворцов, какие я когда-либо в жизни видел. Его тоже Растрелли строил?

– Нет, что вы, Растрелли давно умер.

– Да? Я потому, видите ли, спрашиваю, что всю Россию, кажется, выстроил Растрелли. По крайней мере, у всех моих знакомых русских, либо в Петербурге, либо в имении, Растрелли непременно строил дом. Этот архитектор, по моему приблизительному расчёту, должен был жить лет триста и всё, днём и ночью, строил русским дворцы. А мы в Европе и не слыхали о таком архитекторе… Но кто бы ни строил Михайловский замок, поздравляю. Весь ваш Петербург точно из «Тысячи и одной ночи», а Михайловский замок едва ли не лучше всего. У вашего императора есть то, что в искусстве лучше вкуса: у него есть размах.

– Ну, размаха у покойной государыни было побольше, – сказал Штааль, оглянувшись.

– Я не нахожу. Монархи, как поэты, рождаются: nascuntur, non fiunt.[253]253
  Рождаются, а не делаются (лат.).


[Закрыть] Екатерина II родилась захудалой немецкой принцессой и такой же осталась на русском троне. Вы скажете: её победы. Но с кем она воевала? С турками, с поляками, со шведами. Турок, поляков побеждала – невелика заслуга. А шведов уж не очень и побеждала. Поверьте, никто в Европе не знает по названию ни одержанных Екатериной побед, ни заключённых ею мирных трактатов. Ведь это очень важно: что такое слава, если её нельзя обозначить двумя словами? Ну, какой мир заключила она с турками? Ку?.. Кутшу?..

– Кучук-Кайнарджа, – подсказал с улыбкой Штааль.

– Вот видите, разве это можно запомнить? То ли дело император Павел! Воевать – так против французской республики, во главе европейской коалиции. Итальянская кампания, ваш переход через Альпы – это запомнится.

– Да, конечно, – сказал Штааль, вспыхнув от удовольствия.

– И имя хорошее: Суворов. Отличное имя для полководца. Оно звучит как трубный звук. Очень важная вещь… Прекрасное имя у нашего первого консула, у генерала Бонапарта.

– Какое? Ах да, Наполеон.

– Да, прекрасное имя, звучное, необыкновенное и несмешное. Оно очень ему пригодится. Что, если б его звали Жан-Селестен-Мари? Вы за себя не тревожьтесь, молодой человек. У вас фамилия так себе, но жаловаться не на что… Да, мы говорили об Екатерине? Ведь она, кажется не выстроила ничего особенно грандиозного? Это её вельможи строили настоящие дворцы: Орлов, Потёмкин, Строганов, ещё мне называли каких-то князей и графов. Эти точно были люди со вкусом и с размахом. А Екатерина и строила, кажется, больше для того, чтобы от них не отставать…

Они медленно шли по залам. Ламор часто останавливался и не умолкал ни на минуту, объясняя Штаалю достоинства и недостатки всего того, что им попадалось. Эта медленная ходьба с остановками и говорливость старика всё больше утомляли Штааля. Богато одетая дама, с тройной длинной ниткой жемчуга на шее, шла им навстречу. Штааль проводил её взглядом и увидел, что Ламор также смотрел ей вслед. Штааль усмехнулся.

– Вы смотрите на даму, а я на жемчуг, – пояснил Ламор. – Какое изумительное свидетельство человеческой глупости… Вы знаете, что такое жемчуг? Я в молодости был на острове Цейлоне и видел ловлю. Это очень интересное зрелище. Под палящими лучами солнца от берегов Манарского залива отходят десятки лодок. Слышится заунывное пение: это специалисты заклинают акул, которыми кишит в тех местах море. На лодках ловцы, так называемые д а й в е р ы, самые несчастные из людей. К ногам их привешивают тяжёлый камень – для того, чтоб им было легче нырять. В левой руке у дайвера сигнальный шнурок. В правой – кол для защиты от неверующих акул, не поддавшихся чарам заклинания. Ловец зажимает рот, нос и, зацепив пояс за верёвку, бросается в воду. Опустившись на большую глубину, он набирает в сеть раковины, затем даёт сигнал. По сигналу дайвера вытаскивают, если на счастье его милует акула. Впрочем, виноват: сначала вытаскивают сеть с драгоценными раковинами (она на особом шнурке), а уж потом самого ловца. К концу рабочего дня у дайвера обычно кровь идёт изо рта, из носа, из ушей… Живут ловцы очень недолго: не акула, так апоплексический удар. Затем раковины складываются на берегу и там гниют: пока они не сгнили и не высохли, из них нельзя вытащить жемчужины, не оставив на ней знака, который, видите ли, её портит. От гниения раковин стоит на милю расстояния такое зловоние, что жители бегут от берегов, пока не пройдёт муссон и не очистит воздух. Делается же всё это для того, чтобы та толстая дама могла своим великолепием огорчить других дам. Правда, даме всё это неизвестно, и, по птичьему своему уму, она ничего такого и не понимает. Но для кого же существуют виселицы, если не для торговцев жемчугом?